Хюго Клаус - Избранное: Сборник

• Название: Избранное: Сборник
• Автор: Хюго Клаус
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-05-002633-4

Писатель европейского масштаба, прозаик и поэт, автор многочисленных романов, рассказов и эссе, X. Клаус известен также как крупный драматург. Не случайно его книги европейская критика называет «эпопеей национального сознания». Широкую популярность X. Клаусу снискала его готовность браться за самые острые, животрепещущие темы. В сборник вошли антифашистский роман «Удивление», роман «Вокруг И. О.», отличающийся острой антиклерикальной направленностью, а также пьесы и рассказы разных лет.

---

— Да, — говорит Ио, запахивая халат, он боится сквозняка.

— Ты не слушаешь. Не хочешь слушать. Иначе ты бы знал, что я тут лежу перед тобой и вру напропалую, потому что, когда входишь в ту комнату, там абсолютно темно, все шторы задернуты, и в этой темноте они делают тебе свои вливания, а ты можешь сплевывать, раз за разом. И только после этого включается свет, он такой яркий, что прожигает лоб, менеер Ио, и этот свет падает на афишу, нет, на увеличенную фотографию Лекса Беркера[151], Тарзана, чтоб ты знал, он совсем голый, а рядом — еще одна фотография, накрашенного «звонаря», голого гомосексуалиста, а магнитофон доктора Симонса крутится и рассказывает, как будто тебе это неизвестно, что твой отец тебе вовсе не отец, а настоящий твой отец где-то в Англии, какой-нибудь матрос, и что тебе его, боже милосердный, всегда не хватало в те годы, когда ты был еще малышом.

Клод болтает без умолку, потолок над ним делается светлее, запыленнее. Ио ждет, сигара у него потухла, слышно лишь его дыхание.

— И какие болезни могут на тебя напасть, и что ты больше не сможешь собой управлять, рассказывает магнитофон, потом, когда ты состаришься. На другой день тебя снова ведут в эту комнату, и так вежливо они тебя ведут! И все начинается сначала, с фотографии Виктора Матуре[152], этого типа из черт-те какого далекого предвоенного времени, и снова «голубой» с серьгами в ушах и торчащим членом. А на следующую ночь, дитя мое, тебя будят в постели в два часа, и они рады, говорит магнитофон, что ты стараешься быть таким, как все, и как хорошо станет, только подумай, если тебе не будут надоедать всякие педики, и прочее, и прочее. И фотографии снова тут как тут, много фотографий, увеличенных, как афиши, но теперь с Мерилин и Брижит, которые таращатся на твой гульфик, потому что их глаза находятся как раз на этом уровне, а магнитофон поет голосом Конни Фробесс[153], она поет «Ein richtiger Junge» и «Кошт zu mir, du toller Kerl», песенки, которые давно вышли из моды. Что с тобой, менеер Ио?

— Не знаю. — Голос звучит слабо и устало. Клод закрывает глаза.

— Ты ничего не знаешь, — говорит Клод, — потому что не хочешь, а не хочешь, потому что не можешь. Знаешь, что я тебе скажу? У тебя нет шаров. — Но он их видел, два перезрелых персика, они лежат в гостиной на серванте, рядом с белым фарфоровым жеребцом, рядом с искусственными цветами, два шара Ио, два набитых чучела, сохраняемые как предостережение, как память. И Клод рассказывает, испытывая благодарность к Ио за то, что он молчит, что он слушает, как еще никто ею не слушал, так долго, так отстраненно и так сочувственно; он рассказывает о том, что было несколько часов назад у дансинга «Макумба». — Ты когда-нибудь рассматривал свое тело? — спрашивает он наконец.

— Да.

— Я тебе не верю. Ты знаешь, кто мы такие? Дерьмо. Иначе не скажешь.

— Нет, Клод.

— С головы до пят.

— Нет.

— Почему ты не хотел танцевать со мной сегодня вечером?

— Я танцевал с тобой.

— Ты только делал вид. Когда я взял тебя за плечи и повел в танце, ты сделал такое лицо, будто я всадил в тебя нож. Ты что, боишься, что я заразный? Что я дьявол? Или вампир, который будет пить твою кровь?

Ио коротко смеется, и Клод чувствует, как в нем все деревенеет, ему становится зябко, он стучит зубами.

— Но ведь ты пьешь кровь Иисуса.

Ио ударяет ладонью по подлокотнику кресла.

— Ну хватит. Замолчи. Довольно, я сказал. Не касайся того, в чем ничего не смыслишь.

— Ты прав. — Короткое молчание. — Я тоже молюсь. Иногда, — говорит Клод.

— И кому же ты молишься? — Ио спрашивает, как на исповеди в церкви.

— Ему. Я прошу Его. О разном.

— Молятся не только для того, чтобы о чем-нибудь просить.

— Но ведь Его-то на самом деле нет.

— Клод, думай, что говоришь.

— Я не говорю, что Его нет вообще, я говорю, что Он есть и что я говорю, что Его нет.

— А если тебе придется сейчас предстать перед Ним? И Он есть?

— Если Он мне скажет: «Клод, иди ко мне», тогда я скажу, что Он добрый. А если Он поступит так же, как ты, когда отказался со мной танцевать, тогда…

— У меня болела спина, Клод. Честное слово.

— О, ведь ты привык обманывать людей, — говорит Клод. Ему не хочется, чтобы усталость парализовала его окончательно, в нем зреет жар, в каждом суставе бьет электрический разряд.

— Значит, я привык обманывать сам себя, это ты хочешь сказать? — Ио поднимается, делает несколько шагов, полы халата падают вниз, на фоне темного письменного стола светятся белые икры.

— Ты как болезнь, — говорит Клод.

— Я? — («Я?» — в точности как Джакомо. Всегда все сваливает на других, а самого никогда не бывает дома.)

— И Он тоже. Кто Его себе завел, никогда от Него не избавится.

— Верно.

— Ага! А почему? Почему Он так меня мучает, что у меня из глаз рассол брызжет? Хотя Он заранее знает, что мне с Ним не сладить, да и с тобой тоже. Значит, вам обоим, потому что ты точно такой же, как Он, вам обоим любо смотреть, как я корчусь, будто угорь, на твоей вилке.

— Я только Его слуга, так же, как и ты, в конечном счете.

— Не переворачивай мои слова! Я ни о чем тебя не прошу. Ни о чем.

— Ну конечно, — говорит Ис. Клод видит, как он сонно грызет свою мертвую сигару, и знает, что бы по этому поводу сказал доктор Симонс, какие привел бы доказательства; экскремент и сосок, но он ничего не говорит, ничего, потому что щель между оконными шторами светлеет, Ио теряет краски, теперь он цвета желтоватой сепии, словно увеличенная фотография из паспорта, а его бледные губы с трудом удерживают рвущийся на свободу смех.

— Почему ты ходишь туда-сюда?

Ио останавливается, садится за письменный стол, заваленный бумагами, словарями, печатями, а между ними — две бронзовые фигурки, очки, пепельница, пепел от сигары.

— Только женщина способна настолько сильно стремиться к Нему, что может почувствовать Его приближение, — говорит Клод и, не дожидаясь ответа, продолжает: — Ты не хочешь больше разговаривать? Мне замолчать?

— Нет, — нехотя цедит Ио и принимается для виду исправлять красным фломастером какой-то машинописный текст.

— Как мы все вчера смеялись во время твоей службы!

— Да, разумеется.

Клод знает наверняка, что это неотвратимо, что нынче он последний раз в Меммеле, что эти слова не сотрутся в его памяти до конца жизни, что печальная кроткая терпимость Ио на самом деле означает решительный протест, а ему, Клоду, хочется, чтобы этого не было. Он пинает стол, дерево трещит, наверное, этот треск разносится по всему дому — так трещит проломленный череп.

— Почему ты против меня? — (Я превращаюсь в Джакомо, душа моя!) — Что ты крутишься, как кот вокруг горячей каши? — (Горячая каша — это я сам.)

— Клод, подумай, как я могу быть против тебя!

— Так, так! — Это присловье Ио, но на сей раз оно резко вырывается из уст Клода. — Расселся тут в домашнем халате! Не думай, что я ничего не понимаю. Ты снял свою тогу, чтобы быть вровень с нами, стать одним из нас, а когда ты со мной, то боишься показать мне свою смешную белую шкуру, о нет, тебе снова понадобилось напялить свою тогу, этот халат, чтобы дать мне почувствовать, что я не такой, как они, что я другой, что я тебе противен.

Клод замолкает, сам пораженный этим взрывом и удивленной реакцией Ио. Слышно, как на улице разговаривают крестьяне, как постукивают деревянные башмаки спешащей мимо женщины. Ио встает, расправляет плечи, выходит из-за письменного стола, цепляется халатом за угол.

— Уже очень поздно, — говорит он.

Фелина набрасывается на него (Клод нежно проводит рукой по его затылку). Ио защищается, у него сильные руки.

— Тихо, — говорит он, — что это с тобой?

Клод садится на софе.

— Не уходи, — просит он.

Ио останавливается возле двери.

— Теперь спать, мы продолжим наш разговор завтра.

— Нет, — говорит Клод. — Прошу тебя. Я больше не скажу ни единого дурного слова.

— Завтра, — говорит пастор.

— Ио!

Дверь распахнулась, правая нога уже шагнула через порог — алюминиевую планку, отделяющую линолеум от паркета в коридоре.

— Ты единственный, кого я уважаю.

— Спасибо, Клод.

— Я готов спать у твоих ног.

Нога в сандалии делает шаг назад — в комнату и на секунду замирает, пастор остановился, прислонясь к дверному косяку.

— Нет, — говорит он.

— Ты даже не будешь знать, что я рядом, когда я буду лежать возле твоей кровати.

Клод произносит это в комнате, полной утреннего света, он обращает свои слова к другому, ярко освещенному, хотя и смутно различаемому предмету — рисунку сепией, на котором тени размыты неоновым сиянием утра.

— Ты и в самом деле похож на Натали, — говорит пастор.

— Ты не должен был этого говорить, — отвечает Клод, но уже тогда, когда остается один в этой комнате с запахом кожи. — Ты не имел права этого говорить. Это ложь.