Павел Паутин - Дом с закрытыми ставнями

• Название: Дом с закрытыми ставнями
• Автор: Павел Паутин
• Издательство: Западно-Сибирское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1975

Автор повести «Дом о закрытыми ставнями» Павел Паутин вырос в одном из поселков Новосибирской области. Его отец был членом баптистской общины, и мальчик с самых ранних лет был невольным свидетелем, а порой и участником молений, он изнутри, а не со стороны наблюдал быт баптистов, знакомился с их нравами и мировоззрением. Автору не потребовалось придумывать сюжет, привносить в него те или иные краски — как уже сказано, повесть носит автобиографический характер. Что заставило Павла Паутина взяться за перо с целью рассказать о своем детстве? С болью и горечью вспоминает Павел Паутин лицемерную елейность баптистских речей и молений, раскрывая надежно замаскированную от сторонних взглядов суть религиозного учения, призывающего людей к отказу от радостей жизни во имя эфемерного «царства божия» после смерти. Эта повесть могла бы иметь подзаголовок «Украденное детство» — каждым эпизодом она обличает тех, кто лишает детей радостей, сужает их мир, отбирает у них возможность жить интересами, близкими и доступными каждому ребенку нашей страны.

---

Да ты не так. — Ванюшка подошел к старым чурочкам, накидал их в ящик до половины, а сверху засыпал свежими.

Евмен Стратионович! — закричал Ванюшка. — Еще кубик готов!

Из — за куч вышел Редько с блокнотом и карандашом в руках.

«Переворошит чурочки, что тогда?» — испугался я.

Высыпай.

Евмен Стратионович! — крикнул Сашка.

Евмен повернулся к нему. А мы быстро высыпали чурки в общую кучу и снова принялись за работу. Электрические циркулярки не успевали резать чурочки. Рядом с нами работала пилорама. Мужики по рельсам на тележках увозили тес. Неподалеку от пилорамы работал локомобиль. Земля вздрагивала от крутящегося маховика и работающей пилорамы. Из цеха выбежал дядя Савелий, бросился к кочегарке, открыл окно:

Маркел! Ты что там уснул, что ли? Не тянет! Току не хватает!

Из окна высунулся Маркел.

Не тянет? Сейчас я ее, окаянную! — Маркел исчез, и через некоторое время дым из трубы повалил гуще, а земля мелко задрожала.

Смотри, Пронька идет, — сказал Сашка.

Не мухлюйте при нем, а то отцу наябедничает, — предупредил я.

А мы его сейчас спровадим, — Ванюшка подмигнул нам.

Он достал из кармана стальные шарики от подшипников и начал подкидывать их и ловить. У Проньки глаза загорелись.

Ты где это взял их? — спросил он.

Нашел!

Где?

У Сухой речки, на свалке.

Поди, еще там есть?

Конечно. Поройся — найдешь.

Пронька рысцой устремился к свалке, а мы от хохота схватились за животы.

Через две недели Евмен выдал нам заработанные деньги.

Ванюшке — шестьсот рублей, а мне — триста. Брат не отдал матери все деньги, он припрятал целых две сотни. Ну, а я поменьше, — сотню. Да у меня еще хранились в укромном уголке триста рублей, вырученные от продажи карасей и ягоды. Теперь можно бы и велосипед купить, но попробуй купи. Отец голову оторвет. Откуда, мол, деньги!

В этот день мы с братом пошли в книжный магазин и купили себе учебники, тетради, карандаши.

Здание семилетки уже достраивалось, и мы теперь будем учиться с Ванюшкой в одной школе. Через год он уедет в Барнаульское речное училище. И Сашка с ним тоже собрался. Будут они рулевыми — мотористами. А когда же я — то вырвусь из этого дома? Когда я попаду в художественное училище? Дед говорит, что из меня должен быть художник — резчик по дереву.

Я — Робинзон

Сашка, Ванюшка и я сговорились попугать баптиста Мироныча. Мы не любили его за жадность.

Миронычу лет шестьдесят. Лицо у него бледное, почти желтое. На макушке лысой головы сохранился пучок белых, пушистых волос. Глаза у Мироныча большие и тоже желтые. Ходил он сгорбившись, мотая головой: вверх — вниз, вверх — вниз, будто усталая лошадь, везущая тяжелый груз.

Мальчишки даже ночью изводили его, не давали спать.

Сашка Тарасов сделал маски из картона, я покрасил их черной краской. Мы налили в пузырек керосина, припасли спички, Ванюшка стащил у матери старенькую простыню.

Темной ночью мы подкрались к избенке Мироныча. Ванюшка привязал к нитке сосновую колобашку и тихонько повесил ее на гвоздь в наличнике темного окна так, что стоило дернуть за нитку, — и колобашка начинала стукаться о стекло. Нитка была длинной, и мы залегли в высокую траву у забора.

Давай, — шепнул Сашка.

Брат осторожно дернул нитку, и колобашка застучала в окошко Мироныча. Мы фыркнули. Дергали нитку до тех пор, пока в избе не зажегся свет. Заскрипела дверь, и Мироныч глухо и сонно спросил:

Кто там?

Мы тряслись от смеха, зажимая рты.

Все чудится мне, что ли? — пробормотал Мироныч и поплелся обратно в избу. И только погасил он свет, как Ванюшка снова застучал. В окошке опять зажелтел тусклый свет, и снова затрещала дверь.

Да кто там стучит? — рассерженно крикнул Мироныч, в темноту. Подождал, послушал, плаксиво запричитал: — Господи! Избавь от наважденья. Чо это мне все чудится, господи? Покою никакого нет. — И он ушел, хлопнув дверью.

Задыхаясь от хохота, толкаясь, вырывая друг у друга простыню, переругиваясь шепотом, мы приготовили спички, керосин, надели маски. Ванюшка сильнее задергал нитку, колобашка застучала громче, Мироныч выскочил с руганью, распахнул калитку, и тут мы, держа перед собой простыню, выплыли из темноты. Сашка набрал в рот керосину и дунул им на зажженную Ванюшкой спичку. Сноп пламени метнулся в сторону Мироныча.

Старик в ужасе взмахнул руками, повалился и пополз на четвереньках к крыльцу, бормоча:

Свят, свят, свят… Нечистый пришел… За что, господи? За какие грехи?

А мы, хохоча, уже неслись по пыльной дороге…

А на другой день бабы затрещали на улице, что Миронычу видение было, что ночью приходил за ним нечистый с черным ликом, изрыгающий огонь. И что Миронычу шибко плохо стало, и он слег. А скоро понеслось из избы в избу, что это «бактистовы парнишки» ночью напугали старика. Только уже потом мы узнали, что это Сашка не вытерпел, сболтнул кому — то из мальчишек, те и выдали нас.

Убьет отец, — испугался Ванюшка. — Не ходи домой!

И убежал. Я, было, заглянул в калитку, но, увидев во дворе отца, который с яростью выбежал на крыльцо с толстым солдатским ремнем в руке, бросился в проулок и что есть мочи понесся к речке. Там я нашел в обрывистом берегу пещерку, натаскал травы, моху, веток и решил переночевать в ней. Измученный всеми треволнениями дня, я крепко уснул в своей пещерке, едва только стало смеркаться. И проснулся лишь на рассвете. Над речкой поднимался легкий туман, от воды несло холодком. Я скорчился на своей травяной постели и почувствовал себя одиноким, несчастным, никому в мире не нужным. Да еще есть хотелось так, что хоть кричи.

«Вот возьму и никогда не вернусь домой, — подумал я. — Умру здесь от голода, тогда небось узнаете». Я представил, как найдут меня здесь мертвым, как мать упадет передо мной на колени, и будет рвать волосы, и кричать, и каяться, что она меня совсем не любила…

Мне стало так жаль себя, что из глаз моих часто закапали слезы.

«Робинзон Крузо прожил на необитаемом острове двадцать восемь лет, и я буду жить один! — решил я. — Вот только схожу домой за ружьем».

Не вытерпев, днем я пошел на крайнюю улицу и уговорил одного из знакомых мальчишек стащить для меня буханку хлеба. Сунув ее за пазуху, я вернулся в убежище. В березняке набрал земляники в подол рубахи и съел ее с хлебом…

В темноте я подобрался к дому. Крыша его чернела на фоне серого пасмурного неба. Бесшумно пробрался в сад и затаился под рябиной у кухонного окна. Половинка ставни была открыта. Слабый свет падал на рябиновые ветви. Я услышал нудное, однообразное пиликанье баяна и унылый голос матери, которая тянула унылые слова:

Ты измучен бессильной, бесплодной борьбой,
Поглотившей все силы твои…

Я представил, как на скамейке сидит отец, грубыми пальцами перебирает клавиши старого баяна и безразлично смотрит в угол, где копошится тень матери. Мать оборвала пенье, глухо заговорила:

Это чего же такое? Куды они запропали? Ну, Ванька — тот привычный, вечно бродяжит. А Пашка? Не случилось ли чего? Долго ли до греха?

Да будет тебе, надоела! — буркнул отец. — Народила язычников. Прогневишь господа жалостью своей. Богохульниками да поносителями слова божьего растут.

Мать вздохнула и забренчала посудой. Я бесшумно двинулся к крыльцу. Все продукты мать хранила в ларе, в сенях. Я нажал на дверь, она открылась. В пробое ларя замка не было — вот удача — то! Приподняв одной рукой тяжелую крышку, я засунул руку в ларь и сразу же ухватил большой калач, и тут распахнулась из дома дверь и на меня упал свет. Передо мной стоял отец, черный, освещенный со спины.

Явился?! Жрать захотел?! — проговорил он. Я съежился, обмер, ожидая ударов и пинков. Отец стиснул железными пальцами мое ухо и повел меня в кухню. Я забыл бросить калач, так и тащил его в руке.

Полюбуйся на своего стервеца, — рявкнул отец. Мать ахнула, всплеснула руками, закричала:

Где это ты пропадал, холера?! Накажет тебя господь, накажет! Будешь на том свете лизать раскаленную сковородку!

Спину мою жег солдатский ремень. Отец даже крякал, хлеща меня. А я орал и извивался от боли.

Я попадаю в иной мир

А через несколько дней вот что случилось.

Тетя Тася прислала мне из Барнаула деньги, чтоб я приехал к ней в гости.

Ишь ты, видно, деньги дурные завелись, — проворчал отец. — Собирайся быстрее, а то на пароход не успеешь.

Мать вытащила мне из сундука белую, с вышитыми обшлагами и грудью украинскую рубаху, черные суконные штаны и ботинки.

Пароход швартовался к пристани, когда мы с от — дом покупали билет. Отец дал боцману полсотни, чтобы он присматривал за мной в дороге, и ушел. Боцман увел меня на верхнюю палубу, открыл дверь и сказал:

Вот твоя каюта. На пристанях на берег не шляйся, а то отстанешь. За борт не свались. Есть будешь в ресторане. Он там, на носу.