Арман Лану - Свидание в Брюгге

• Название: Свидание в Брюгге
• Автор: Арман Лану
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1977

Арман Лану — известный современный французский писатель. Роман «Свидание в Брюгге» — вторая книга трилогии «Безумная Грета». Первая книга трилогии «Майор Ватрен» и третья книга «Когда море отступает» получили широкую известность среди читателей.

Романы «Майор Ватрен», «Свидание в Брюгге» и «Когда море отступает» не имеют единого сюжета, и герои в них действуют разные. Целостность «Безумной Греты» создается сквозным лейтмотивом, это своего рода тема с вариациями: война и память войны.

Тема романа «Свидание в Брюгге» — разные судьбы людей, прошедших вторую мировую войну, поиски героями своего места, своей линии поведения в сложной обстановке послевоенной жизни.

---

— Рождество — праздник радости, — сказал Санлек.

Глава IV

Через несколько минут Робер, Санлек и Жюльетта стояли уже на площади Маркт. Над торговыми рядами торжественно возвышалась колокольня, которая теперь хранила свое каменное молчание, лишь изредка вздрагивая и тем нарушая недвижность декабрьского воздуха. Отсюда открывался весь город, с его трамваями и автобусами, его подтаявшим снегом, его озабоченной толпой. Посреди площади, опоясанной современными лавками и магазинами, высились две статуи — Жана Брейделя и Петера Конинка, героев Битвы Золотых шпор.

Рядом красовалась высоченная елка, привезенная из Финляндии, согласно обычаю, заведенному в бельгийских городах их верными традиции бургомистрами. У главного почтамта этого города, который будто выставлял напоказ свои фасады, жизнь била ключом. Витрины фламандских книжных магазинов предлагали книги на любой вкус, но названия их оставались загадкой для француза Робера Друэна. Перед торговцем дичью лежало шесть потрошеных кабанов в шкуре. Мясные и кондитерские лавки ломились от изобилия съестных припасов? В пивных, украшенных гербами, надрывались радиолы, восславляя фламандского льва.

У Жюльетты были свои дела, и она покинула мужчин. Договорились встретиться у Санлека. Друзья миновали Бург с его восхитительными темно-золотыми фасадами, тот самый Бург, где покоится Сен-Сан, и уткнулись в Твижнстрат; перед домом, в который Робер заходил прошлый раз, они остановились. Дом Санлека, возвышавшийся на одной из тихих улочек, отличался продуманной строгостью. Санлек обосновался тут после войны, в тысяча девятьсот сорок шестом году, когда он решил переехать из французской Фландрии в бельгийскую; коммерческое предприятие Санлека извещало о себе вывеской допотопного вида, но с подновленными золотыми буквами:

            ФИРМА САНЛЕК
  ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ВЫШИВКА
           ХОРУГВИ, ФЛАГИ,
ЦЕРКОВНАЯ УТВАРЬ И ОДЕЖДЫ

Санлек открыл дверь, звякнул колокольчик. Молоденькая продавщица, тоже бело-черная и тоже похожая на Марию — дочь Гийома Мореля, выступила им навстречу из темноты лавки. Увидев хозяина, девушка заговорила с ним о делах, о том, как прошло утро в магазине. Кстати, военным не терпится получить их заказ — флаг ассоциации.

— До чего надоели, — вздохнул Санлек. — Просто спасу нет от всех этих священников, этих пап, всяких братств и патриотических сообществ. Ох, уж эти мне бельгийцы!

Лавка Санлека сверкала чистотой; бело-голубой из мелкого кафеля пол был только что вымыт; пахло воском, немножко бензином и грушами. К Роберу вернулись запахи далекого детства, запах ризницы. Между статуями святых лежали вперемежку четки и разного рода украшения, распятия, звезды, золоченые ризы. Но все это не вызывало священного трепета.

— Может, выпьем? — предложил Санлек. — У меня есть джин. Отличный джин. Жены нет дома. Она у родственников, в Валансьенне. Вместе уехать — никак не получается, из-за работы.

Он провел Робера в заднюю комнату — высокие потолки, кафельный пол, большая изразцовая печь, темная, почти черная полированная мебель. Они болтали о том, о сем, словно бы и не расставались надолго, рассказывали друг другу о своей жизни за годы разлуки, и дом, скованный ледяной чопорностью, мало-помалу оттаивал.

— Нет, я все-таки не понимаю, — вдруг сказал Робер. — Да, Бло покрывал своих людей, но он понимал, что хорошо и что плохо. И тот бесчестный поступок, который Бло де Рени совершил во славу Бреющего Полета, он совершил, все продумав и взвесив. Ты не согласен?

— И Шарли так считал, он говорил те же самые слова. А капитан ему ответил вот что. Дескать, Ван Вельде испугался, мы тоже от этого не гарантированы. Начальство, мол, правильно рассудило. Он, Бло де Рени, ничего не утаил, им все известно, и это он, Бло де Рени, предложил представить Ван Вельде к награде, с чем они и согласились. Понимаешь, Бло не отказывался нести ответственность за свой поступок.

Робер отчетливо увидел Ван Вельде представшим перед отрядом с медалью на груди. Он ходил оживленный, шутил. «Вы только поглядите на него, — говорил Шарли, — прямо расцвел парень». Робер представил себе, как Шарли, простоватый и грубоватый, немного наивный и прямолинейно-честный, нападает на Бло де Рени, а тот, утонченный, элегантный, склонный изъясняться сослагательным наклонением, возражает ему. «Ван Вельде трус и подлец!» — заявляет Шарли. «А я его публично поздравил, — спокойно парирует Бло. — Этого человека необходимо было спасти от него самого. Вы понимаете меня, лейтенант Шарли? Разве вы предпочли бы, чтобы его посадили в тюрьму?» — «Да», — хрипло произносит Шарли. «Бессмысленный идеализм, лейтенант Шарли. Из ненависти, по глупости или неловкости, как бы там ни было, Ван Вельде убил врага. Первым убил врага. Что вы на это скажете?» Шарли стоит потрясенный, терзаемый противоречивыми чувствами. Нет, он не согласен, и тем не менее он соглашается, но сердце в нем обливается кровью.

Джин был гораздо приятнее нелегальной водки, которой угощал Фернан. От печки шло приятное тепло. На стенах висели в черных с позолотой рамках репродукции Ван Эйка и Мемлинга. Тысяча статистов, занятых в грандиозных сражениях недавнего прошлого, смотрели на людей сегодняшнего дня, взывая к их совести, а те как раз бились над проблемой совести, тщетно пытаясь решить ее. Пузатые часы с круглым, поблескивающим тусклой медью маятником, на стенке которого, покрытой французской эмалью, был изображен эпизод из Библии: борьба Иакова с ангелом, — отбивали фламандское время. С улицы донесся приглушенный бой курантов: половина двенадцатого. Это было время, когда все, кто был в Брюгге, стар и млад, местные жители и приезжий люд: рабочие, ремесленники, буржуа, священники и публичные девки, больные и сиделки, врачи, солдаты, нищие и калеки — усаживались за столы, и начинался пир.

— Отвратительно, — сказал Робер, — я чувствовал, что здесь дело нечисто, но не хотелось во все это вникать. По молчаливому уговору мы не обсуждали больше эту историю. А если и говорили — то полунамеками. Когда я встречал Ван Вельде в часы его дежурства в столовой, куда он являлся, нацепив орденскую ленту шириной с большой палец, я внушал себе, что ведь не обязательно герои должны быть людьми симпатичными… Теперь я понимаю, Санлек, что это и меня касается, и других тоже…

Попыхивая трубкой, — у него была длинная фарфоровая трубка с выгравированным на ней amsterdamer[25], — Санлек протянул Роберу темно-голубой пакет и встал. Он был большой, сильный, спокойный, непоколебимый в своей безусловной правоте.

— Шарли смирился. Слышишь, Друэн? Как ты считаешь, можно ли посадить в тюрьму француза, первым убившего немца? Кто из начальников пойдет на это? Но я тебя иначе спрошу. Ты сам считаешь, что это невозможно? Если ты знаешь, что герой просто-напросто убийца?

Робер чувствовал себя раздавленным и постаревшим, его душили кошмары. Они и прежде терзали его, теперь же, попав в луч прожектора Марьякерке, они вцепились в него мертвой хваткой. Война и Dulle Griet, Безумная Марго, раздирали его душу, и он понял, что болен неизлечимой болезнью, как все те, кто воевал, — вчера, сегодня, не все ли равно когда, — кому испоганили молодость, непоправимо, навсегда.

Ему на ум пришла странная мысль, — противоречащая всему его психическому складу: ведь он не верил ни в грех, ни в искупление, — что частично он уже заплатил за совершенное преступление, заплатил своей рукой.

И в то время, как рыжий и очень живой Брюгге шумел по случаю праздника, а елка на площади Маркт возносила к небу надежду людей, тысячу раз поруганную и тысячу раз воспрявшую, — в одном из домов, собрав все свои силы, напрягши всю свою волю, поднимался человек, тяжело распрямляясь под взглядом друга и допивая оставшийся в стакане джин.

В дверь позвонили. Пришла Жюльетта. Она поняла, что случилось что-то серьезное, но сочла за лучшее не надоедать расспросами. Наконец-то ее серые глаза улыбались. Она без умолку болтала. Она так любит Брюгге, они непременно вернутся сюда и пробудут здесь долго. Четыре дня, может быть: ведь это очень много, не правда ли?

Они распрощались с Санлеком; тот извинился, что не может их проводить: он ждал к завтраку двух каноников.

Вместо того чтобы кратчайшей дорогой вернуться в Старый город, где они оставили машину, Робер и Жюльетта проделали, в обратном направлении, тот же путь, что и утром. Все так же сверкали гробы в мягкой обивке в кокетливой витрине торговца смертью; Робер и Жюльетта поскорее прошли мимо.

— Слушай, Робер, мы часто спорим. Слишком часто. В этом есть и немного моей вины. Давай попробуем заглянуть в себя…

Робер ничего не ответил. Он-то уже заглянул, и в такие глубины, что у него закружилась голова.