Хуан Гойтисоло - Особые приметы

• Название: Особые приметы
• Автор: Хуан Гойтисоло
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1976

Роман современного испанского писателя Хуана Гойтисоло посвящен судьбе интеллигенции, которая ищет свое место в общенародной борьбе против фашистской диктатуры. В книге рассказана история жизни и душевных переживаний выходца из буржуазной семьи Альваро Мендиолы, который юношей покидает родину, чувствуя, что в гнетущей атмосфере франкизма он не найдет применения своему таланту. Длительное пребывание за границей убеждает Альваро, что человек вне родины теряет себя, и, вернувшись в Испанию, он видит свой долг в том, чтобы поведать миру о трагической судьбе родной страны.

---

Фредерик со своим непременным букетом роз являлся теперь почти ежедневно, и надо было видеть, в каком волнении мадам де Эредиа бросалась к себе в комнату поправлять прическу, а минуту спустя выходила к гостю помолодевшая, трепещущая, окутанная ароматом духов, обличавшим захватнические намерения, словом, во всем блеске былой светскости, запечатленной на желтых фотографиях времен ее артистических триумфов. Лицо ее было обсыпано пудрой гуще обычного. И снова лились звуки рояля, покорного воздушным прикосновениям волшебных рук Фредерика. А ты пытался представить себе преподавательницу: все напряжено в ее лице, все — ожидание и готовность. Звучит безукоризненное по точности и прозрачности исполнения адажио Си минор Моцарта. «Vous jouez mieux que Gieseking, il est trop froid pour moi, il néglige parfois la résonance tragique de l’oeuvre»[143]. Фредерик выслушивает похвалу со смиренной скромностью. Отложив учебники, ты осторожно приникал ухом к заколоченной двери, соединявшей некогда твою комнату с гостиной, и по тому, насколько глубок бывал вздох мадам де Эредиа, силился определить, опустился ли Фредерик рядом с ней на диван и пожимает ли со своей обычной ласковостью ее руку. Все по-прежнему, все по-прежнему, сообщала тебе потом преподавательница, Фредерик слишком робок, его стесняет присутствие в доме пансионеров, к тому же он благоговеет перед женщинами — судьба так жестоко, так безвременно отняла у него мать, что это до сих пор подавляет в нем естественные влечения, он привык видеть в нас каких-то бесплотных, высших существ и поклоняться нам издали. Нужен большой такт, бездна терпения и осторожности, чтобы, не оскорбляя его тонкой чувствительности, мало-помалу победить его трогательную стыдливость, тогда он и сам не заметит, как духовная близость превратится в близость физическую. О, женская интуиция подсказывает ей: в груди Фредерика дремлет способность к великой, необузданной, вулканической страсти. Мадам де Эредиа очень надеялась на загородную поездку, un bon déjeuner sur l’herbe[144], теплое, разнеживающее осеннее солнышко, молчаливое пособничество вкусно приготовленного жаркого, лукавое соучастие бутылки доброго вина… Себастьен поедет вместе с ними, но, когда будет нужно, она подаст ему знак, и он углубится в лес, оставив их наедине, окруженных сообщническим, возбуждающим, почти подстрекательским безлюдием леса. «Là-bas il va me déclarer son amour, il a encore peur mais comme je le comprends»[145]. И преподавательница воскрешала в твоей памяти прискорбные истории замечательных людей, чья жизнь была разбита встречей с какой-нибудь бессовестной, гнусной интриганкой. Она заверяла Фредерика, Фредерика, который всегда и везде мысленно был рядом с ней, в самоотверженности своей любви, в своей преданности ему, в своей безграничной способности понимания и сочувствия, в своей глубокой, трепетной нежности. В последнее время Себастьен часто навещал мать, и Фредерик проявлял к нему прямо-таки отцовскую привязанность. Мадам де Эредиа только диву давалась, она нарадоваться не могла их дружбе. «Il se sent seul, vous comprenez? Il éprouve le besoin de s’integrer dans une famille»[146]. И, в который раз уже бросив ученика и забыв про урок сольфеджио, она своим красивым сопрано рассказывала тебе о вчерашнем концерте и вновь с наслаждением переживала каждую подробность. Фредерик уделяет мальчику столько внимания, просто удивительно. Он так старается привить ему понимание хорошей музыки, выработать у него тонкий художественный вкус. «Il m’aime, oui, il m’aime, il va me parler bientôt, je le sens»[147]. Сидя в темной гостиной, мадам де Эредиа рассуждала сама с собой; «Ce soir, peut-être demain»[148],— и кот, сладострастно потягиваясь, молча с ней соглашался.

Каждый день мадам де Эредиа расставляла по вазам свежие розы, каждый день покоряюще звучал Брамс, и вслед за музыкой наступали экстатические паузы. «Rien encore aujourd’hui, patientons»[149]. A между розами и Брамсом были еще музыкальные вечера в зале Плейель и интереснейшие экскурсии в дом, где родился Дебюсси, или в особняк, где жил Моцарт. Фредерик щедро делился с мальчиком бесценными сокровищами своей эрудиции, плодами своих серьезных и зрелых раздумий об искусстве, обнаруживая попутно всю многогранность и широту своей образованности. Нет, нет, все по-прежнему, но, по совести говоря, о чем тревожиться? Любовь в ее грубой, низменной форме попросту неизвестна Фредерику. Его чувства не спускаются на землю, он живет в сфере высшей духовности. Она понимает его, о, как она его понимает! Он родился в бездушный, меркантильный век, все продается и покупается, люди охвачены жаждой наживы, корысть исказила самую сущность искусства. Разве не естественно, разве не логично, что в подобной атмосфере человек тонкой душевной организации боится жизни? А ей — ей многого не надо, с нее довольно одного лишь умиротворяющего взгляда его глаз, восхитительного прикосновения его руки, того, как трогательно, как до мелочей заботливо он опекает ее сына. Каждый вечер — букет роз! Недостаточное ли это доказательство любви? А вложенные в букеты записочки? Сколько в них пылкой нежности. Не лучшее ли это свидетельство глубины его чувства? «S’il parlait enfin, si du moins il me disait quelque chose»[150]. Да нет, глупости! Его сдержанность красноречивее всяких слов, а молчание, когда он садится рядом с ней, так же выразительно, как музыкальная пауза. О чем же беспокоиться? Фредерик, вероятно, и не способен иначе высказывать свои чувства, его душа знает лишь одно средство общения; ясный и чистый язык музыки, так непохожий на утилитарную, своекорыстную, двусмысленную речь людей. Но стоило только, ах, стоило только мадам де Эредиа вскользь — не без задней мысли, конечно, — упомянуть, какое это счастье — домашний очаг, или что человеку нельзя без семьи, — как Фредерик замыкался в настороженном молчании, пальцы, сжимавшие ее руку, расслаблялись, а взгляд с тоской устремлялся на дверь. После нескольких неудачных попыток мадам де Эредиа отступилась от этой практической темы. И все же… Фредерик любит ее неземной, чистой любовью, пусть так, но почему бы не узаконить их отношения, почему он упорно этому противится? «Un mariage blanc, ça m’est bien égal»[151]. Ей достаточно и того, что он играет для нее сонаты Шуберта, — это такое парение восторга. Ей достаточно молчаливых взглядов, которыми они обмениваются, — как это смиряет сердце, как возвышает! Ей достаточно скромного, деликатного прикосновения его руки.

Из своей комнаты ты слышал голос Себастьена. Там, в гостиной, Фредерик заиграл рондо Соль мажор (опус 51) Бетховена. Стремительное, выдержанное в одном темпе движение при нарастающей звучности выявляло безукоризненную связность темы; она неудержимо неслась вперед, четкая, крепкая, блестящая.

Нервы мадам де Эредиа начали явно сдавать. Проверяя на уроках сольфеджио выполненные учениками задания, она вдруг умолкала, не договорив фразы до конца, и потерянно смотрела на малиново-красные розы, стоявшие в фарфоровых и глиняных вазах. «Il faut qu’il se décide, — сказала она тебе, отправляясь вместе с сыном, как обычно по четвергам, на концерт. — Je n’en peux plus cette partie cache-cache»[152].

Возвратилась она удрученная, a ты эгоистически выключил у себя свет, чтобы не выслушивать ее бесконечные сетования. Ее лобовые атаки неизменно терпели неудачу: Фредерик каждый раз находил способ уклониться от ответа, все оставалось по-прежнему, то есть на точке замерзания, несмотря на все ее хитроумные уловки. В иные минуты мадам де Эредиа приходила к мысли, что Фредерик ее разлюбил, ей чудился в его глазах металлический блеск. Она воображала себе бог весть что, бредила наяву. «Il va me rendre folle, — говорила она. — C’est aujourd’hui ou jamais»[153]. Но снова вступал в права священный ритуал букетов и пылких открыточек, разнеживающей и возбуждающей музыки, долгих, нескончаемых пауз. «C’est la dernière fois, nous n’allons pas quand même rester dix ans comme ça parce que Monsieur est timide»[154]

Но вновь звучали гаммы, хроматические пассажи, октавы, аккорды, трели. Виртуозное, пожалуй, даже перенасыщенное красками исполнение. Весь дом погружался в облако расслабляющей чувственности, в состояние любовного транса, в подстегиваемый ритмом экстаз. «J’ai aurai dû le comprendre dès le début, c’est un lâche»[155]. Мадам де Эредиа смотрела на свое мутное отражение в зеркале, и от безмерной жалости к собственной несчастной судьбе на глазах у нее навертывались слезы. «Et pourtant je l’aime, oui, je l’aime, mon Dieu, quel gâchis»[156]. Он вместе с мальчиком поджидал ее в такси у дверей дома. Присутствие сына и сдержанная нежность Фредерика проливали бальзам в ее душу: мадам де Эредиа приободрялась, и все ее сомнения как по волшебству разом улетучивались. «Après tout, Monsieur, à mon âge, qu’est-ce qu’on peut demander à la vie?»[157]И снова — снова цветы, и музыкальные вечера, мимолетные прикосновения, взволнованные паузы, и снова: «Ah, non, cette fois c’est bel et bien terminé, dorénavant je ne marche plus»[158], вплоть до памятного вечера, когда он не пришел и не прислал ни букета роз, ни пылкой открыточки, а она звонила и звонила ему по телефону, а он все не отвечал и не отвечал, и она не могла бросить ему в лицо, как пригоршню конфетти, слова упреков и оскорблений, брани и угроз, а через полчаса уже готова была все забыть и простить, лишь бы услышать его голос, его спокойные, убедительные извинения. Всю ночь она не смежала век, и в бессонной лихорадке ей чудились его мягкие, врачующие душу интонации, он шептал ей старые, как мир, слова: «Je t’aime, Edmonde, je t’aime, pardon, pardon encore, ma belle, ma tendre amie»[159]. И ты в конце концов уснул, убаюканный шелестом ее шагов, ее лихорадочным бредовым монологом: «Oui, c’est ça, il a une maîtresse et il a eu peur de me l’avouer, mais je lui pardonne, sa présence seule me suffit»[160]. A проснулся ты с ощущением, что на пансион обрушилось стихийное бедствие. Мадам де Эредиа, растерзанная, взлохмаченная, бегала по гостиной, как зверь в клетке, зажатая теснившимися вокруг нее мертвыми фотографиями, увядшими розами и воспоминаниями о возвышающих душу концертах, которые никогда — «mon Dieu, oh mon Dieu»[161], — никогда больше не повторятся. В руках она мяла почтовый конверт. Ее вернули к действительности, к безрадостной старости — необратимое время цепко держало ее в своем капкане, жизнь преподала ей жестокий урок. «Monsieur, vous vous rendez compte, — всхлипнула она, протягивая тебе письмо. — Le salaud, il a foutu le camp avec mon fils!»[162]