Николай Степанов - Гоголь

• Название: Гоголь
• Автор: Николай Степанов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1961

Эта книга рассказывает о жизни и творческом пути великого русского писателя.

Жизнь его не изобиловала внешними событиями. Вся она была в напряженной работе, в углубленном внутреннем анализе своих поступков и мыслей. Дело писателя было для Гоголя неразрывно слито с общественной, воспитательной ролью искусства, стало для него творческим подвигом. Об этой трудной подвижнической жизни, завершившейся трагической катастрофой, и повествуется в книге. Биография писателя воссоздана здесь на основе его писем, автобиографических признаний, документов, воспоминаний и свидетельств современников.

Автор этой книги — Николай Леонидович Степанов — родился в 1902 году в семье учителя. Окончил Ленинградский университет по отделению языка и литературы и Институт истории искусств. С 1925 года преподавал в школе и на рабфаке. В эти же годы начал печататься, помещая статьи и рецензии в ленинградских и московских журналах.

Н. Л. Степанову принадлежат книги и статьи по истории русской литературы, прежде всего о творчестве писателей-классиков XIX века: «И. А. Крылов. Жизнь и творчество», «Мастерство Крылова-баснописца», «Лирика Пушкина», «Н. В. Гоголь. Творческий путь», «Н. А. Некрасов». Большая работа велась им по редактированию и комментированию сочинений Гоголя. Ряд книг и статей Н. Л. Степанова переведен на иностранные языки.

---

В этот жаркий летний день Гоголь находился в особенно хорошем расположении духа. Пройдя через парк, он приблизился к Екатерининскому дворцу.

Когда спустился к пруду, то заметил Пушкина.

Пушкин стоял на ступеньках мраморного павильона, спускавшихся к воде, и любовался на лебедей, грациозно изгибавших ослепительно белые шеи. Он не видел Гоголя и вполголоса читал стихи, посвященные Царскому Селу, столь памятному ему с юношеских лет:

Воспоминаньями смущенный,
Исполнен сладкою тоской,
Сады прекрасные, под сумрак ваш священный
Вхожу с поникшей головой.
Так отрок библии, безумный расточитель,
До капли истощив раскаянья фиал,
Увидев, наконец, родимую обитель,
Главой поник и зарыдал.

Услыхав шаги, Пушкин резко обернулся. Его лицо с рыжеватыми бакенбардами осветилось улыбкой. Он был в сером сюртуке и цилиндре.

— А, Гоголек! — ласково приветствовал он молодого друга. — Ну, что нового? Как в Петербурге?

— В Петербурге холера. Но она теперь не так опасна, хотя еще есть карантины, — почтительно отвечал Гоголь.

— В Петербурге холера, а Царское Село оцеплено! — рассмеялся Пушкин. — Так при королевских дворах бывало — за шалость принца секли его пажа.

— Приношу повинную голову, что не устоял в своем обещании и не смог захватить вашу посылку, — жалобно сказал Гоголь.

Пушкин огорчился:

— Жалко, что так получилось. Я в нее вложил для Плетнева свои повести, сочинения покойника Белкина, славного малого!

— Я никак не мог думать, — оправдывался Гоголь, — чтобы была другая дорога, не мимо вашего дома. И преспокойно ехал в намерении остановиться возле вас. Но вышло иначе. Я спохватился уже поздно. А сопутницы мои, спешившие к карантину для свидания с мужьями, никаким образом не захотели склониться на мою просьбу.

— Повинную голову меч не сечет. Следующий раз, как поедете, не забудьте захватить. Придется напечатать их анонимно. Под моим именем нельзя будет, ибо Булгарин заругает. Ведь русская словесность головою выдана Булгарину и Гречу.

Они пошли вдвоем к Александровскому дворцу, где проживал Жуковский. Пушкин по дороге смешно передразнивал Булгарина и Греча, показывая в лицах, как они расхваливают друг друга.

— Что же вы делали в Петербурге? — спросил он Гоголя, со свойственной ему стремительностью перейдя к новой теме.

— Заходил в типографию у Чернышева моста, справлялся, как набираются мои «Вечера».

— Так как же обстоит дело?

— Любопытнее всего было мое свидание с типографией. Только что я просунулся в двери, наборщики, завидя меня, давай каждый фыркать и прыскать себе в руку, отворотившись к стене. Это меня несколько удивило. Я к фактору, и он после некоторых ловких уклонений, наконец, сказал, что «штучки, которые изволили прислать из Павловска для печатания, оченно до чрезвычайности забавны и наборщикам принесли большую забаву».

— Это хорошо. Мольер и Фильдинг, вероятно, были бы рады рассмешить своих наборщиков.

— Да, но из этого я заключаю, что я писатель совершенно во вкусе черни, — пошутил Гоголь.

«Писатель во вкусе черни!» И Гоголю показалась далекой и холодной искусственная красота царскосельских дворцов и парков, с их мрамором, бронзой, причудливой роскошью природы. Перед ним предстал храбрый и простодушный кузнец Вакула, пораженный и напуганный сказочной роскошью царицына дворца. «Выноси меня отсюда скорее!» — наказал он черту и полетел в родное село, к своей красавице Оксане, прижимая к груди царские черевички, какие ни один швец ни в одном государстве на свете не сумеет сделать!

Величественная колоннада Александровского дворца, разряженные дамы и господа, чопорно прогуливающиеся по аллеям парка, — все это отступило перед возникшей в его памяти Васильевкой, с ее смуглыми дивчинами, стройными парубками, залитыми солнцем полями. И он по памяти, словно стихи, прочел Пушкину: «Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся над землею, кажется, заснул, весь потонувши в неге, обнимая и сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих! На нем ни облака. В поле ни речи. Все как будто умерло; вверху только, в небесной глубине, дрожит жаворонок, и серебряные песни летят по воздушным ступеням на влюбленную землю, да изредка крик чайки или звонкий голос перепела отдается в степи». Гоголь замолк, как-то сразу погаснув. Пушкин, заметив его погрустневшее лицо, заговорил:

— Вы чудесно показали свежие картины мало-российской природы!..

Гоголь с радостью выслушивал похвалы Пушкина. Да, он будет писать для «черни», для кучера Грицко, для кузнеца Вакулы, для смешливой Оксаны и для всепонимающего Пушкина!

Они молча подошли к Александровскому дворцу и, поднявшись на второй этаж, оказались в апартаментах воспитателя наследника. Жуковский встретил их в халате, мягких войлочных туфлях: ему нездоровилось.

Разговор зашел о недавних событиях в военных поселениях Новгородской губернии. В этих поселениях, устроенных по проекту Аракчеева, царила палочная дисциплина, применялись свирепые наказания солдат, господствовал дикий произвол аракчеевских ставленников. Солдаты не выдержали этого ада и восстали против своих мучителей. К ним присоединились окрестные крестьяне, которые стали громить соседние имения.

— Ужасы! Более ста человек генералов, полковников и офицеров перерезаны, — взволнованно сообщал Пушкин. — Бунт Старо-Русский еще не прекращен. Военные чиновники не смеют показаться на улице. Там четвертили одного генерала, зарывали живых. Действовали мужики, которым полки выдавали своих начальников! Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы!

Жуковский рассеянно гладил спинку кресла, не пытаясь утихомирить гневный пыл Пушкина. Его положение человека, близкого к правительственным сферам, было сложным и трудным. Не сочувствуя жестокому произволу Аракчеева и его присных, Жуковский в то же время стремился сгладить, смягчить остроту возникавших вопросов. Человек высокой душевной чистоты, он должен был с осторожностью высказывать свои мысли в атмосфере чинного дворцового этикета.

— Так как вы считаете, Василий Андреевич? — не унимался Пушкин, который по старой привычке говорил Жуковскому «вы», тогда как Жуковский обращался к нему на «ты». — Что будет с нашей литературой?

— Ничего, Александр Сергеевич! Она не погибнет, — отвечал, подумав немного, Жуковский. — Вот ты пишешь, наш Гоголек порадовал своими сказками…

— Да и вы, Василий Андреевич, говорят, тоже написали чудесную сказку? — скромно заметил Гоголь.

— О царе Берендее и его сыне Иване-царевиче, — добавил Жуковский.

— А Пушкин закончил сказку о царе Салтане, прелести неизъяснимой, — произнес Гоголь. — Видите, сказочники теперь в ход пошли!..

— Есть у нас предания и сказки народа нашего, — серьезно сказал Пушкин, — которые обогатят нашу словесность, сделают ее истинно народной! Прислушайтесь к народу, учитесь языку у просфирен, молодые писатели! — обратился он к Гоголю.

— Мне кажется, — восторженно воскликнул Гоголь, — что теперь воздвигается огромное здание чисто русской поэзии, страшные граниты положены в фундамент, и те же самые зодчие выведут и стены и купол на славу векам… — На глазах Гоголя показались слезы. Он смутился своего неожиданного порыва и стал прощаться. — Извините мою несвязную болтовню. Будьте здоровы!

— Да, здоровье теперь самое главное дело! — сказал Пушкин, стараясь переменить тему разговора. — Вот бедный Дельвиг помер. Говорили, что помер и граф Хвостов, но, оказывается, его зря похоронили. Он жив и торчит в литературе каким-то кукишем похабным. Даже холера его не берет! На этих днях он прислал мне свое послание, тряхнул стариною:

Приближася похода к знаку,
Я стал союзник Зодиаку;
Холеры не любя пилюль,
Я пел при старости июль… —

Пушкин рассмеялся. — Я даже запомнил эти стихи его сиятельства — союзника Водолея, Рака и Козерога!

Гоголь незаметно вышел из комнаты, спустился по широкой мраморной лестнице вниз и быстро зашагал к Павловску, в свою убогую комнатушку. Навсегда запомнился ему этот сияющий день: Пушкин, зеленые аллеи Царскосельского парка, белоснежные лебеди, колоннада Александровского дворца…

Юность кончалась. Стоял жаркий августовский день 1831 года. В Петербурге была холера. В Новгороде мужики подымали на вилы ненавистных им угнетателей. Задорный смех украинских дивчин и парубков стал до него доноситься все отдаленнее, глуше. Впереди намечались суровые и трудные дни, а может быть, годы?