Владимир Муравьев - Карамзин

• Название: Карамзин
• Автор: Владимир Муравьев
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-235-03684-0

Николай Михайлович Карамзин — великий российский историк и писатель, реформатор отечественной словесности. Создатель бессмертной повести «Бедная Лиза», он не только положил начало новому литературному направлению — сентиментализму, но и определил дальнейшие пути развития отечественной литературы. Однако главным трудом всей его жизни по праву считается двенадцатитомная «История государства Российского», подвижническая работа, в которой автор впервые во всей полноте раскрыл перед читателями масштабную картину нашего прошлого. Известный историк и литератор Владимир Муравьев не только глубоко исследовал литературные и исторические труды дворцового историографа, но и показал удивительную современность многих замечаний и выводов Карамзина. Безусловным достоинством книги является то, что автору удалось воссоздать живой облик своего героя — внимательного сына, любящего мужа, заботливого отца. Человека с большой буквы, до конца жизни преданного своему отечеству. Под редакцией и с сопроводительным аппаратом В. Муравьева в различных издательствах выходили сборники и отдельные произведения H. М. Карамзина.

знак информационной продукции 16 +

---

В одном из писем Дмитриеву Карамзин рассказывает, как раскован и прост бывал у них Александр: «Мы простились вчера с любезным государем: считая минуты перед своим отъездом, он провел у нас целый час, от семи до осьми вечера; сказал, чтобы к нему не переменялись, обнял всех наших малюток, мать, отца…»

«Не только от знаков его доброго расположения к нам, но и по удостоверению, что он ревностно занимается будущим жребием России, я стал как-то спокойнее, — пишет Карамзин Дмитриеву в одном из писем 1821 года. — Впрочем, знаю, что все зависит от Провидения: наше дело только желать добра».

Разговоры Карамзина с Александром во время прогулок касались главных политических тем внешней и внутренней политики. Они были людьми одной эпохи, подвергались одним и тем же влияниям, пережили крушение одних и тех же надежд, но, несмотря на это, продолжали верить в идеалы молодости. В августе 1822 года, после одного из разговоров, Карамзин пишет царю: «Вы служите орудием Провидению. Здесь либералисты, там сервилисты, истина и добро в средине: вот Ваше место, прекрасное, славное».

В это время Карамзин формулирует свою политико-нравственную доктрину в небольшом сочинении «Мысли об истинной свободе». Высказанным в ней идеям он оставался верен до конца своих дней.

«Можно ли в нынешних книгах или журналах (книги не достойны своего имени, ибо не переживают дня), можно ли в них без жалости читать пышные слова: настало время истины; истиною все спасем; истиною все ниспровергнем… Но когда же было время не-истины? когда не было Провидения и вечных Его уставов? Умные безумцы! и вы не новое на земле явление; вы говорили и действовали еще до изобретения букв и типографий!.. Настало время истины: т. е. настало время спорить об ней!

Аристократы, демократы, либералисты, сервилисты! Кто из вас может похвалиться искренностию? Вы все авгуры и боитесь заглянуть в глаза друг другу, чтобы не умереть со смеху. Аристократы, сервилисты хотят старого порядка: ибо он для них выгоден. Демократы, либералисты хотят нового беспорядка: ибо надеются им воспользоваться для своих личных выгод.

Аристократы! вы доказываете, что вам надобно быть сильными и богатыми в утешение слабых и бедных; но сделайте же для них слабость и бедность наслаждением! Ничего нельзя доказать против чувства: нельзя уверить голодного в пользе голода. Дайте нам чувство, а не теорию. — Речи и книги аристократов убеждают аристократов; а другие, смотря на их великолепие, скрежещут зубами, но молчат или не действуют, пока обузданы законом или силою: вот неоспоримое доказательство в пользу аристократии: палица, а не книга! — Итак, сила выше всего? Да, всего, кроме Бога, дающего силу!

Либералисты! Чего вы хотите? Щастия людей? Но есть ли щастие там, где есть смерть, болезни, пороки, страсти?

Основание гражданских обществ неизменно: можете низ поставить наверху, но будет всегда низ и верх, воля и неволя, богатство и бедность, удовольствие и страдание.

Для существа нравственного нет блага без свободы; но эту свободу дает не государь, не парламент, а каждый из нас самому себе, с помощию Божиею. Свободу мы должны завоевать в своем сердце миром совести и доверенностию к Провидению!»

Император читал новые тома «Истории…» в рукописи, беря их с собой в поездки. Карамзин просил царя читать с карандашом в руках и делать при чтении замечания. Замечания Александра — их было мало — не касались собственно исторических фактов или выводов. Карамзин приводит один пример: «У меня сказано, что слабый Федор должен был зависеть от вельмож и от монахов», и вопрос императора: «Последнее не оскорбит ли нашего черного духовенства?» На замечаниях Александр никогда не настаивал.

Доверенность Александра к Карамзину простиралась до того, что он сообщил ему в 1823 году о существовании тайного манифеста об отречении Константина от престола и объявлении наследником младшего брата — Николая. Об этом в России знали еще только два человека — писавший этот манифест князь А. Н. Голицын и митрополит Филарет.

Зиму 1824/25 года Карамзин болел, томился, работа не шла, хотя он, как было заведено, каждый день усаживался за стол. Переезд в Царское Село ничего не изменил. «Я все хилею, — писал он А. Ф. Малиновскому 9 июля, — езжу верхом, обмываюсь холодною водою, ем мало, но все не к лучшему; не могу работать с успехом, высиживая в кабинете не страницы написанные, а головную боль. Вот расплата за авторское ремесло! Немощь телесная есть и душевная. Думаю все кинуть на время вместо лекарства. По крайней мере, в угодность милой жене, которая сама нездорова, а беспокоится только обо мне…»

Как ни трудно и ни непривычно было не работать, Карамзин все же отложил «Историю…». Он гулял, ездил, бывал в Павловске и Петергофе. В это лето особенно долгими и доверительными стали беседы в «зеленом кабинете» с императором. Александр был задумчив, мягок, сосредоточен, внимателен к собеседнику, но в то же время было видно, что он постоянно возвращается к каким-то своим затаенным думам. Неизвестно, сказал ли император Карамзину, что 17 июня он имел разговор с унтер-офицером 3-го Украинского уланского полка англичанином Шервудом, который, вступив в тайное общество и разузнав имена его членов и ближайшие планы, которые заключались в свержении монархии и возможной казни всей императорской фамилии, сообщил ему об этом.

На зиму Александр с императрицей уезжал в Таганрог, так как Елизавете Алексеевне из-за обострения болезни врачи предписали перезимовать в более мягком климате. 28 августа, перед отъездом, Александр зашел проститься с Карамзиным. Уже после смерти императора Карамзин записал: «В последней моей беседе с ним 28 августа от 8 до 11 ½ часов вечера я сказал ему как пророк: „Ваше величество, ваши дни сочтены, вам некогда уже что-либо откладывать, а вам еще предстоит столько сделать для того, чтобы конец вашего царствования был достоин его прекрасного начала“. Движением головы и милою улыбкою он изъявил согласие, прибавил и словами, что непременно все сделает: даст коренные законы России».

В октябре Карамзин почувствовал себя лучше, его опять потянуло к работе.

В письме от 22 октября он описал Дмитриеву свое выздоровление:

«В ответ на милое письмо твое скажу, что о вкусах, по старому латинскому изречению, не спорят: я точно наслаждаюсь здешнею тихою, уединенною жизнию, когда здоров и не имею сердечной тревоги. Все часы дня заняты приятным образом: в девять утра гуляю по сухим и в ненастье дорогам, вокруг прекрасного, не туманного озера, славимого и в „Conversation d’Emilie“[13], в 11-м завтракаю с семейством и работаю с удовольствием до двух, еще находя в себе и душу и воображение; в два часа на коне, несмотря ни на дождь, ни на снег; трясусь, качаюсь — и весел; возвращаюсь, с аппетитом обедаю с моими любезными, дремлю в креслах и в темноте вечерней еще хожу час по саду, смотрю вдали на огни домов, слушаю колокольчик скачущих по большой дороге и нередко крик совы; возвращаюсь свежим, читаю газеты, журналы… В 9 часов пьем чай за круглым столом, и с десяти часов до половины двенадцатого читаем с женою и с двумя девицами Вальтер-Скотта, романы, но с невинною пищею для воображения и сердца, всегда жалея, что вечера коротки. Не знаю скуки с зевотою и благодарю Бога. Рад жить так до конца жизни. Вот следствие, вероятно, лучшего здоровья; не знаю, продолжится ли, но так теперь. Что мне город?..

Работа сделалась для меня опять сладка: знаешь ли, что я со слезами чувствую признательность к Небу за свое историческое дело. Знаю, что и как пишу; в своем тихом восторге не думаю ни о современниках, ни о потомстве, я независим и наслаждаюсь только своим трудом, любовию к Отечеству и человечеству. Пусть никто не будет читать моей „Истории“: она есть, и довольно с меня. Одним словом, я совершенный граф Хвостов по жару к музам или музе! За неимением читателей могу читать себя и бормотать сердцу, где и что хорошо. Мне остается просить Бога единственно о здоровье милых и насущном хлебе до той минуты,

Как лебедь на водах Меандра,
Пропев, умолкнет навсегда.

Чтоб чувствовать всю сладость жизни, надобно любить и смерть как сладкое успокоение в объятиях Отца. В мои веселые светлые часы я всегда бываю ласков к мысли о смерти, мало заботясь о бессмертии авторском, хотя и посвятил здесь способности ума авторству. — Так пишут к друзьям из уединения».

Карамзин говорил, что у него опять «голова свежа». Он начал писать пятую главу двенадцатого тома «Истории…», читал отрывки у вдовствующей императрицы. «История государства Российского» близилась к завершению. «Двенадцатый том, — пишет он брату, — должен быть последним. Если Бог даст мне описать воцарение Михаила Феодоровича, то заключу мою „Историю“ обозрением новейшей до самых наших времен». К. С. Сербинович вспоминает, что в эти месяцы «можно было слышать из уст Николая Михайловича, что он теперь в лучшем состоянии здоровья, и ясное тому доказательство — приятность, которую находит в работе, как бывало и прежде, что, чувствуя сладость жизни, благодарит Бога за этот дар; сам любит перечитывать разные места своей „Истории“, оценивая, что и где хорошо; радуется, что совершил такой труд, и, исполнив по совести свой долг, нимало не заботится даже и о суде потомства».