Болеслав Лесьмян - Запоздалое признание

• Название: Запоздалое признание
• Автор: Болеслав Лесьмян
• Жанр: Поэзия
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-91763-206-3

Болеслав Лесьмян (1877–1937) – великий, а для многих ценителей – величайший польский поэт, в чьем творчестве утонченный интеллектуализм соединяется с почти первобытной стихийностью чувства. Книга включает как ранее публиковавшиеся, так и новые переводы Г. Зельдовича и представляет итог его более чем пятнадцатилетней работы.

---

Три розы

Залязгало ржавью в соседнем колодце.
Уснула жара на цветах среди сада,
Из зелени ветхо сереет ограда,
И яркого блеска сучкам достается;
Плеснулось об воду в соседнем колодце.

Посмотрим, как плавает облако в небе,
Как ветки лучами захвачены в скобы;
Пускай наши души смыкаются, чтобы
Тела обретали возжажданный жребий.
Посмотрим, как плавает облако в небе.

Там розы, там птицы, две жарких души там,
И два этих тела, укрытых, весенних,
И собранность солнца в разбросанных тенях,
С покоем внезапным, тревогой прошитым.
Там розы, там птицы, две жарких души там.

А если еще, не душа и не тело,
Отыщется в садике роза и третья,
Чей пурпур прордеется через столетья,
То значит, еще одна роза нас грела —
Та роза, что нам не душа и не тело!

Година безбытья

Наступает година безбытья, бесцветья,
И как бабочки осенью, вымрут девчонки,
И сама я бледнею, прижавшись к сторонке,
И все меньше меня, и должна умереть я!

Полюби мою гибель и роскошь распада,
Эту морось, что шепчет моими устами,
Верь в мое торжество, в неоторванность взгляда —
Даже если ослепнет в засыпанной яме.

И склонялся к ладошкам, потраченным гнилью,
И к зеницам ее, изнебывшим во хлуде,
Всей душой природнился к ее замогилью
И искал в замогилье горячие груди.

Для чего же мой жар – и уста для чего же?
Иль не душны тебе мимобытья захлесты?
Перейми мою страсть, перейми мои дрожи,
О воспрянь же ко мне из могильной коросты!

Я любви предаюсь! Я покорствую чуду,
Я навстречу объятьям объятья раскину!
И чем жарче твой жар, тем быстрей изнебуду,
И чем ближе уста, тем бесследней загину.

Вечером

Не в пору было, не в пору:
Потемки крались по бору.
          Дневной испарился жар,
          Роса родилась из хмари,
          И мраком дымились яр,
                    Калина – в яре.

Не с юга пришла, не с юга
Та темень – проклятье луга.
          А холод нагнал тоску
          На снулые ароматы —
          Ладонь к моему виску
                    Погреть несла ты.

Кто дорог, лишь тот, кто дорог,
Поможет глядеть на морок.
          Затерянных где-то нив
          Не соединит заклятье,
          Ни ужас, ни боль, ни срыв,
                    Но лишь – объятье!

«В душу мне снежи, снежи…»

В душу мне снежи, снежи,
Грудь, целованная мною!
Доснежись до той межи,
Где почин – дневному зною!

Ты гори во мне, гори,
Рук ласкающих поглажка —
Чтоб до самой до зари
Было счастливо и тяжко!

Ты теки, свеча, теки,
Озаряя на постели
Эти белые виски,
Что у ног моих блестели!

Запоздалая встреча

Пойдем вослед и шелестам, и теням,
Пойдем дорожкой, от росы текучей,
Где под ветвей крыжовенных сплетеньем —
Кротовые распаренные кучи.

Висит листва, скукоженная хладом,
На ней росинки от вчерашних ливней;
И жаворонки над увядшим садом
Все жалобней кричат, все безотзывней.

Вот яблоня, а с нею рядом сосны,
И в бледно-синем выкупана хвоя.
Как торопко промелькивают весны,
И что живет – от страха неживое.

В запахнутой укутанная шали,
Ты словно зверь, что схоронился в нору.
Теперь пусты, теперь уже не впору
Все те слова, которых не сказали!

Мы не сплели увертливых ладоней,
Мы не ослепли в помыслах о Боге.
Теперь глаза – открыты для бездоний,
Теперь губа – замрет на полдороге!

«Пожар сердечный, огонь содвижий…»

Пожар сердечный, огонь содвижий,
Ночей бессонных, сонливых раней!
Благословенною и бесстыжей
Улягся та, кто всего желанней!

Не слышит ласки тот сон дремучий,
И только вздроги – в уснувшем теле…
Потешь меня – и меня помучай,
Что надремалось в ее постели!

«Стал я за дверями – за дверьми из клена…»

Стал я за дверями – за дверьми из клена,
И молчу устами – и молчу влюбленно.
А за мной потемки крались по дороге,
Ничего не вижу – не хочу подмоги!

Радостно погибнуть – и остаться живу!
Распахну я двери – распахну я срыву,
И бросаюсь в спальню, сумрак будоража.
У твоей кровати вытянусь, как стража.

Больше не отженишь никакой отженью,
Даже рук на стенах всполошенной тенью.
Даже если молвишь заклятное слово —
Некуда мне выйти – выйти из алькова!

«Не к тебе ль устремляется дух мой крылатый…»

Не к тебе ль устремляется дух мой крылатый,
По ту сторону света, и вихря, и вьюги?
Обмирает в тоске меж оснеженных статуй,
По-над краем ныряющей в темень яруги.

Оттого, что к безбытью недомкнуты двери,
Оттого, что и памятью я неухватчив,
Так мы верим друг в друга, друг в друга не веря,
Словно пробыли в мире, ни йоты не значив.

Нам бы встретиться снова в тот вечер мозглявый,
Нам бы снова влюбиться – и жаждать того же:
Той повторной любовью, не ждущей избавы,
Той последней тоской, обрывающей вожжи.

Отказаться бы сердца кровавым отказом
От того, что мы в тайности сердца хранили,
И молить наши смерти о том, чтобы разом
Обе смерти исполнились в общей могиле.

Искромсалась метели шумливая грива,
Обдираясь об леса зубристые недра.
У подраненной жизни все меньше порыва,
Только страха пред жизнью отпущено щедро!

Не к тебе ль устремляется дух мой крылатый,
По ту сторону света, и вихря, и вьюги?
Обмирает в тоске меж оснеженных статуй,
По-над краем ныряющей в темень яруги.

Возвращение

Звезда упавшая, снись мне, снись!
Дорожный посох двери коснись:
          Лесные дали
          Мне имя дали,
          Отнимет – близь!

К тебе – вернулся! Так вей мне, вей,
Трепаный ветер вешних полей! —
          Чтобы, как тело,
          Душа хотела
          Любви твоей.

В огне, подруга, жги меня, жги!
Радость и скорбь – друзья, не враги:
          Хоть на соломе,
          В твоем ли доме —
          Не видно зги!

Два тела в ночи! Скажи мне – да!
Ведь заедино летим туда:
          Кто в мир сей вхожи —
          Тех манит ложе
          На дне пруда!

Двачеловешка

Звенится мне песня – захлипа, испуга, —
Как два человешка любили друг друга:

Шептали признанья, и брались за руку,
И первый же шепот накликал разлуку.

Развел их надолго неведомый кто-то,
А время уплыло – и без поворота.

А встретясь – и руки сплетая в привете,
Болели так страшно, как страшно на свете!

Под явором – тени, под явором – ложа,
Где сникла надежда, сердец не тревожа.

И умерли оба без ласки, без блуда,
Единого смеха, единого чуда.

И траур бескровил в своем фиолете
Им губы так страшно – как страшно на свете!

Они миловаться хотели в могиле,
Но нежность погибла, ее пропустили.

Бежали к недоле и, став у порога,
Хотели молиться – но не было Бога.

Хотели, домучась до мая, до лета,
Воскреснуть – но не было Божьего света.

Душа в небесах

Докарачась до неба, до Божьей чужбины,
Не глядела на звезды, бессмертья первины.

Не хотела веселья, ни нового тела,
Вспоминать не хотела, забыть не хотела.

И подумала, глядя в небесные своды,
Что в немилых объятьях разгублены годы.

Что покорно и верно, припрятавши раны,
Целовала те очи, что ей нежеланны.

И для них расцветала без чувства и воли,
Называла их долей, покорная доле.

Не любила так нежно, так ясно и чутко,
Что от светлой улыбки не делалось жутко.

А теперь поняла, что от Божьего взгляда
Уже нечего прятать и прятать не надо.

Через гибель открылось, что было таенным, —
Правда блещет очами и светится лоном!

И душа ужаснулась, что, может, и ныне
Он отыщет ее в безобманчивой сини.

И протянет ладони к лазорьям-голубьям —
И в глазах ее встретится с прежним безлюбьем.

Пурурава и Урваси

Пурурава увидел об утреннем часе
Нимфу тутошних вод – индианку Урваси.

Изнырнулась ладонь, изнырнулась нежданно —
А потом голова с половинкою стана.

А вокруг нее волны перстнями летели,
Теребила крупинки своих ожерелий.

И бессмертилась в ней колдовская примета —
Как легко ее тело на душу надето.

И тогда его сердце смозжилось любовью —
И покрался по-дремному и по-котовью.

И чарунью загреб в неразжимном притуле,
Чтобы вызнать – какую, проверить – свою ли?

И кричала по-божьи, кричала что мочи,
Вырывалась из рук аж до самой до ночи!

Под пригорком лесным поступил он по-ловку —
И уторкал в мешок – и заузлил веревку.

Как разбойник, покрался по ярам, по ярам —
И вернулся домой с верезгливым хабаром.

Знал, кого он зацапал, зачем он зацапал, —
И уставил мешок, и уставился на пол.

А сверчок соловьил, гайворонил в подстенке,
И мешок неожиданно стал на коленки.

«Отпусти, человек, в ручьевые кочевья.
Эта дрожь моя – божья, а вовсе не девья!»

«Ты не вышепчешь воли, моя недотрога…
Хоть разок на веку – а попестую бога!»

«Ни к чему тебе ласка – та ласка сверх силы,
Ни к чему тебе счастье у края могилы».

«Так пускай к запредельям – несется услада.
Если так я решил, – значит, так вот и надо!»

Из мешка ее вытряс, как будто из кожи.
«Только мы тут с тобою – да вольное ложе».

«Я всего тебе дам – и грудей внебовзбитых,
И что бело на шее, что красно – в ланитах.

Но закрой от меня свое бренное тело,
Чтоб на этот манок – божество не глядело!»

И в потемках гирлянды развесил над ложем —
И прильнула к нему всем своим богодрожьем.

Друга обволокла, распалила распалом —
Чтоб устами тянулся ко грудям-кораллам.

«Погляди на меня, как я пламенем пышу».
«Ах, довольно, дружок, что тебя я услышу».

«Отчего же не выйдешь на счастья дорогу?»
«Не приходят глаза – да любви на подмогу!»

«Во своих во глазах – да мой пламень затепли!»
«Чем глядеть на тебя – так пускай бы ослепли!»

И он чуял молчком, как богинино тело,
Вековеясь к нему, все истомой намлело.

И он сам намлевал так бессильно и сладко,
Что в безмирье вомлел – и исчез без остатка.

И не стало его ни в укромных аллеях,
Ни во чреслах его, ни левей, ни правей их!

Из любовного ложа востек половодьем
И своим наслаждался бестельем-безродьем.

И науку не быть он учил по наитью,
И проснулся при звездах – скиталец к небытью.

И увидел, как рядом богиня-девица
В хмуром ложе его – светлотою темнится.

«Ты мне в душу втемнись, ты рассудок затми мой,
Но останься бессмертной, бессмертно любимой!»

«Умирать от любви – в том немного провина.
А в жару моих чресел – рожу тебе сына».

Родила она в поле, о самом полудне,
Когда злак на свету золотится безлюдней.

«Богу в очи впечалятся эти пеленки,
А живу я житьем из загробной сторонки.

Я увижу в лесу папы-мамины лица,
Если их отразит ручьевая водица.

В колокольчиках зябко, и знойно – в тимьяне:
Все – для наших для тройственных существований!»

И пошли в тот лесок, в тот лесок-приснолеток,
Где меж временем – ветки, а время – меж веток.

И вошли в чабрецы, будто в знойные реки,
А потом в колокольчиках скрылись навеки.

Было двое людей, да единое – тело,
И невемо куда это все отлетело…

Бессонная ночь