Эллендея Тисли - Бродский среди нас

• Название: Бродский среди нас
• Автор: Эллендея Тисли
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-17-088703-3

В начале 70-х годов американские слависты Эллендея и Карл Профферы создали издательство “Ардис”, где печатали на русском и в переводе на английский книги, которые по цензурным соображениям не издавались в СССР. Во время одной из своих поездок в СССР они познакомились с Иосифом Бродским. Когда поэта выдворили из страны, именно Карл Проффер с большим трудом добился для него въездной визы в США и помог получить место университетского преподавателя. С 1977 года все русские поэтические книги И. Бродского публиковались в “Ардисе”. Близкие отношения между Бродским и четой Профферов продолжались долгие годы. Перед смертью Карл Проффер работал над воспоминаниями, которые его вдова хотела опубликовать, но по воле Бродского они так и не увидели свет. В мемуары самой Эллендеи Проффер Тисли, посвященные Бродскому, вошли и фрагменты заметок Карла. Воспоминания Э. Проффер Тисли подчас носят подчеркнуто полемический характер, восхищение поэтическим даром Бродского не мешает ей трезво оценивать некоторые события и факты его жизни.

---

У Иосифа было огромное множество знакомых в России, он соприкасался с литературной элитой, молодыми поэтами из окружения Ахматовой, лингвистами тартуской школы (советской наследницы Пражского кружка). Бродский бросил школу в пятнадцать лет, и ему пришлось заниматься самыми разными работами, зато он получил возможность читать то, что ему интересно. Позже он нашел путь к самым качественным источникам литературной образованности, слушая лекции и встречаясь с учеными людьми. По моему ощущению, обучать его на самом деле было невозможно, поэтому школа (в особенности советская школа), вероятно, была для него невыносима. Сам же он учился великолепно, но только в тех областях, которые его интересовали. Поэтическая личность его сформировалась рано: почти с самого начала он искал то, что отвечало его мировоззрению. Ему не надо было дочитывать книгу до конца, чтобы она родила в нем четкий отклик, и то же самое, когда он слушал умный разговор, – нужные идеи он хватал из воздуха. Из-за того, что он рано отказался от систематического образования, в его знаниях остались довольно большие пробелы, и он не знал, чего он не знает. По сути, он был единственным знатоком своего интеллектуального мира. Свое решение бросить школу он объяснял по-разному, часто – как решение этическое: он видел, что те, кто прошел советское обучение, теряют независимость. Однако мы знаем многих физиков, лингвистов и т. д., которые прошли через эту систему и отнюдь не потеряли способности мыслить самостоятельно. Однажды он сказал мне, что бросил из-за девушки – и это было бы очень в его духе.

Меня всегда удивляло, какие познания приписывают писателям литературоведы – словно писатель обязан быть ученым-философом. Некоторые были – Фрост был ведущим латинистом своего поколения. Элиот знал по меньшей мере четыре языка, два из них мертвые – но большинство учеными не были. Поэтами делает не эрудиция.

Широкие обобщения Иосифа не всегда выдерживали анализ. Такое, например, что угасающую империю удерживает от распада только лишь язык. Подобно тому как художники во главу угла ставят образ, обожествление языка в случае Иосифа – часть déformation professionelle[4]. Он думал, что если бы вожди читали больше стихов и научились ценить язык как таковой, это могло бы уберечь мир от тирании. В этом размашистом утверждении отражается его честолюбие: ему мало, чтобы поэзия была искусством, удовольствием и утешением, он хочет, чтобы она вела к чему-то значительно большему.

Известно его высказывание, что у прозы нет правил, – эта позиция возмущала прозаиков, читавших его рассуждения о превосходстве поэзии над прозой. При этом он часто говорил о желательности прозаического элемента в поэзии – чего-то в духе Достоевского. И ни разу, ни разу он не упомянул при мне “Евгения Онегина”, самого прославленного романа в стихах.

Длинные прозаические произведения он не всегда дочитывал до конца. Поэзию, конечно, читал основательно, даже плохую, и громадное количество стихов помнил наизусть. “Никогда не знаешь, у кого можно наткнуться на хорошую строчку”, – говорил он.

В разговорах его часто всплывало имя Анны Ахматовой; о ней он говорил так, как будто вполне осознал ее значение только после ее смерти. Она была первым знаменитым наставником Иосифа. В 1962 году, когда он с ней познакомился, она была единственным живым классиком русской поэзии – Пастернак умер в 1960-м. Некоторые друзья Иосифа знали его лично. Но Ахматова, в отличие от Пастернака, была великодушна с молодыми. Приехав в Оксфорд, где ей была присвоена почетная степень доктора, она подробно рассказывала друзьям и знакомым о молодом Иосифе Бродском: так что, когда он покинул Россию, путь ему был уже приготовлен. Можно с уверенностью сказать, что Ахматова повлияла на судьбу Иосифа.

Иосиф откровенно говорил нам, что не очень любит ее поэзию. Ахматова, чрезвычайно проницательная в том, что касалось отношения людей к ее стихам (это ставило их порой в затруднительное положение), видела, что его поэзия решительно отличается от ее собственной, обманчиво простой. Иосиф пересказал мне ее слова: она не верит, что ему может нравиться ее поэзия. Он, разумеется, галантно возражал. Я думаю, Ахматову это не могло убедить, так же, как впоследствии Ахмадулину.

Однажды, когда у меня не шла работа, он сказал, что у Ахматовой на такой случай есть рецепт: немедленно переключиться на другую большую работу – это тебя раскрепостит… Странно и приятно было слышать совет Ахматовой в его пересказе – в отличие от Иосифа, я любила ее стихи, а сама она и ее жизнь вызывали у меня глубокий интерес.

На Иосифа очень повлияла ее способность прощать людей, убивших ее мужа и отправивших ее сына в лагерь. Эту сторону христианства он усвоил благодаря ей. В каком-то смысле она подготовила его к суду – показав, как подобает вести себя поэту; но, что еще важнее, он признал в ней того редкого человека, который научит быть развитым человеческим существом.

Во время наших приездов в Ленинград Иосиф приглашал к себе для встречи с нами лишь маленький круг друзей, и половина из них не были русскими. Сюда входили Леонид Чертков и его жена Таня Никольская, литературовед, литовский поэт Томас Венцлова, физик, литовец Ромас (Рамунас) Катилиус и его жена, узбечка Эля, тоже ученый.

В обычной беседе Иосиф был не таким, как в будущих официальных интервью, снятых на пленку или печатных. В интервью он выступает, рассчитывает эффекты, произносит монологи, а другой участник беседы для него не очень важен. В обычной жизни участников беседы было много, и друзья Иосифа, включая нас, не всегда с ним соглашались и не все ему спускали из уважения к его таланту. Мы были на равных.

В этот период Иосиф мог принять критику от некоторых людей, прежде всего от Черткова, поэта и литературоведа, который был семью годами старше Бродского и просидел пять лет в лагерях за то, что участвовал в протестах против советского вторжения в Венгрию. Когда Чертков говорил, Иосиф слушал. То же относилось к Томасу Венцлове и Ромасу Катилиусу, хотя они были не так прямолинейны.

Эти люди были у него, когда мы приехали в 1970-м, в канун Нового года, и когда поняли, какую опасность представляет характер Бродского при его ситуации. Мы собирались встретить Новый год с Иосифом и несколькими близкими его друзьями. Днем мы были у него с Ромасом, который что-то искал в ящике его стола. На другой день Карл в зашифрованном виде записал происходившее:

Он [Ромас] увидел маленькую рукопись и вынул ее. Прочел с ошарашенным видом и передал Эллендее, которая явно пришла в ужас, и наконец прочел я. Ромас забрал бумагу, сделал несколько поправок, и Иосиф резко сказал ему: “Не ты написал, а я”.

“Я знаю эти дела”, – сказал он и добавил, что это сырой черновик, и он провозится с ним еще два дня. Письмо было адресовано Брежневу. Речь шла о вынесенном после суда над участниками “самолетного дела” смертном приговоре Эдуарду Кузнецову и его сообщнику Дымшицу.

Письмо начиналось примерно так: “Как гражданин, как писатель и просто как человек…” Это было ходатайство об отмене смертного приговора.

“Кровь – плохой строительный материал”, – писал Иосиф. Он сравнивал нынешнюю советскую власть с другими режимами, в том числе с нацистским и царским. Он проводил параллель между немцами и Советами в их антисемитской направленности. Он рассматривал это как государственную политику и сравнивал с царским режимом, установившим черту оседлости. Он писал, что народ достаточно натерпелся, и незачем добавлять еще смертную казнь. Ясно было, что, если Иосиф отправит это письмо, он сильно рискует своей свободой. Размеры этого риска стали предметом яростного спора два дня спустя. А пока что Ромас заспорил с Иосифом о чисто юридической стороне вопроса. Он сказал, что Иосиф ошибается, полагая, будто в Уголовном кодексе нет ничего о смертной казни только лишь за намерение совершить преступление, и пишет, что ни в одной стране намерение не приравнено к совершению преступления.

Иосиф возражал и достал книжку Уголовного кодекса. Ромас несколько минут ее листал и наконец нашел раздел, доказывавший, что намерение приравнивается к деянию. Иосиф сдался. Ромас сказал, что так обстоит дело во всех странах, унаследовавших кодекс Наполеона (с любыми вариациями). Иосиф ответил, что обычно не читает Уголовный кодекс (тем более что в глазах власти это пустая формальность), но специально его достал, чтобы проверить. Это было характерно для него – отыскать неправильный вывод в требуемом источнике: настолько тверды его мнения относительно того, как должно все обстоять.

Оба они, кажется, были согласны в том, что процесс возник из-за провокатора, поскольку обычно газеты сообщали что-то не раньше, чем после месяца проверок, а тут отрапортовали на следующий день. Они размышляли, кто из двоих, приговоренных к смерти, мог быть провокатором. Пишу об этом как о характерной черте советской психологии, а не как о факте, касающемся подсудимых.