Дэвид Седарис - Сплошные заморочки

• Название: Сплошные заморочки
• Автор: Дэвид Седарис
• Издательство: Азбука-Аттикус, Иностранка
• Жанр: Короткие истории
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-389-01524-1

Дэвид Седарис явно стоит особняком среди авторов современных бестселлеров в категории "Художественная литература". Писателем Дэвид Седарис стал в сорок лет, но его дебют в жанре юмористической прозы быстро принес ему успех. В 2001 г. журнал "Тайм" признал Седариса юмористом года, а в 2004 его книга "Одень свою семью в вельвет и коттон" поднялась на первую строчку списка "Нью-Йорк таймс". Сборник "Нагишом" состоит из семнадцати историй, написанных от первого лица. Умение подметить необычное и смешное в заурядных на первый взгляд ситуациях делает литературную манеру Седариса неповторимой.

---

Она предлагала моим учителям рассматривать мое мотание головой, как кивки в знак согласия.

— Я делаю именно так, и благодаря этому, он теперь будет мыть посуду в течение ближайших пяти лет. Я спрашиваю, он трясет головой, и — готово. Хотя, вы уж будьте так добры, не задерживайте его позже 5-ти. Надо, чтобы он успевал прибраться и застелить постели до прихода отца.

Это было частью ее роли. Мама играла лидера команды, который свистит в свисток и очаровывает толпу своими анекдотами и хвастливыми историями. Когда к нам приходили гости, она часто притворялась, что забывает имена своих шести детей. "Эй, Джордж, или Агнес, или как тебя там, сбегай-ка в спальню и найди мои сигареты и зажигалку". Она видела все мои тики и привычки, но никогда не стыдилась их, не придавала им большого значения. Она наблюдала за мной и передразнивала меня так, будто все это было само собой разумеющимся и на деле имело отдаленное отношения к нашей жизни.

— Конечно, трудно догадаться, но я готова поспорить, что вы здесь по поводу его воя, — сказала она, протягивая стакан шерри учителю моего седьмого класса. — Я думаю либо показать его заклинателю злых духов, либо купить ему куклу, чтобы он мог заработать денег чревовещанием.

Это пришло само собой — мое отчаянное желание издавать высокие звуки, рождавшиеся в самой глубине гортани. Это были не слова, а какие-то завывания, удовлетворявшие потребности, которых я не испытывал ранее. И звуки эти произносились не моим голосом, а голосом крошечной темпераментной примадонны, прицепившейся к основанию моего язычка. "Ээээээээ — умммммммммммммммм — ааааааааааа — хааааааа — мееееееее." Вопли возникали внутри меня, но я совершенно не мог их контролировать. Когда я вскрикивал в классе, учителя отрывались от доски с чрезмерно озабоченным видом. "Кто-то трет воздушный шарик? Кто это шумит?"

Я пытался оправдываться, но всякий раз мои оправдания звучали неправдоподобно. "У меня во рту живет пчела". Или: "Если я не буду тренировать мои связки каждые три минуты, с большой вероятностью я никогда больше не смогу глотать". Завывания не вытеснили ни одной из моих прежних привычек, это было лишь очередное пополнение моей уродливой коллекции тиков. Но хуже непрерывных взвизгиваний и подергиваний был страх, что завтра мной овладеет еще более ужасная мания: что я, к примеру, проснусь с неуемным желанием колотить других людей по голове. Я мог не закатывать глаза в течение нескольких дней, но это привычка возвращалась, как только мой отец говорил: "Вот видишь, я знал, что ты можешь не делать этого, если захочешь. Теперь тебе осталось научиться держать голову прямо и перестать издавать эти дурацкие звуки, и ты будешь вполне готов".

Готов к чему? Думал я. Частенько, перекатываясь с боку на бок, я представлял себя кинозвездой. Я шел на премьеру своего шедевра под залитым светом прожекторов небом, а на моей шее красовался шикарный атласный шарф. Я понимал, что, возможно, актеры не имеют привычки прерывать любовные сцены для того, чтобы прижаться носом к камере, и не пищат что-нибудь типа "Эээээээээ — аааааааааааа" во время драматического монолога, но был уверен, что для меня зрители с удовольствием сделают исключение. "Это волнующий и трогательный фильм, — напишут газеты. — Возбуждающее, сногсшибательное зрелище, после просмотра которого зрители исступленно вопят: "Оскар, Оскар, Оскар", и критики одобрительно кивают головами".

Мне хотелось бы думать, что некоторые мои нервные тики пропали еще в старших классах, но мои школьные фото доказывали обратное. "Если на этой фотографии тебе подрисовать глаза, будет вполне сносно", — говаривала моя мать. На групповых снимках мое местоположение легко было вычислить по смазанному пятну в заднем ряду. Какое-то время я думал, что, если к моим чудачествам добавить привычку странно одеваться, меня будут считать не просто тормознутым, а эксцентричным. Как я ошибался… Только абсолютный идиот мог разгуливать по коридорам моей школы одетым в балахон, полы которого волочились по полу; а бесчисленные медальоны, висевшие на моей шее, вполне справлялись с ролью коровьего колокольчика. Они брякали и звякали с каждым движением моей головы, привлекая всеобщее внимание, тогда как без них меня могли бы и не заметить. Через мои непомерно большие очки было лучше видно мои вечно вращающиеся глазки, а тяжелые ботинки на платформе оставляли шишки на моем лбу, даже если я хлопал себя с большой осторожностью. В общем видок у меня был еще тот.

Возможно я ошибаюсь, но, согласно моим подсчетам в течение первого года, проведенного в колледже, я спал всего 14 минут. Все это время у меня была собственная спальня, стерильно чистое тщательно прибранное место, где я мог в одиночестве предаваться своим занятиям. Теперь же мне предстояло жить в обществе другого студента, абсолютно незнакомого мне человека, который будет нарушать привычный для меня ход вещей своим богом данным правом на существование. Эта мысль просто убивала меня, и я прибыл в университет в полном ступоре.

— Врачи говорят мне, что если я буду стараться, есть шанс, что моя опухоль мозга уменьшится до такого размера, что ее не придется оперировать, — сказал я, когда мой сосед увидел, как я трясу головой. — Тогда как другие специалисты утверждают, что я должен делать вот такие упражнения для глаз, так как они укрепляют так называемое "роговичное волокно", что бы там это не значило. В общем, нет мне ни минуты покоя, но что тут поделать? Да ладно, заходи, располагайся как дома. А я пока проверю вон ту розетку кухонным ножом и переставлю некоторые вещички у себя на тумбочке. Ээээээээ-то просто. Я всегда так делаю-ууууууууууууу.

Выдумывать оправдания было мучительно, но настоящая агония началась у меня, когда мне пришлось отказаться от моих любимых перекатываний.

"Да, отдохни же ты, Ромео", — простонал мой сосед, когда первый раз услышал скрип пружин моей кровати. Он думал, что я мастурбирую, но когда я решил сказать ему, что он ошибается, что-то подсказало мне, что я вряд ли буду выглядеть лучше в его глазах, если признаюсь, что просто перекатываюсь по кровати, как и любой другой восемнадцатилетний студент колледжа. Лежать на кровати без движения было настоящей пыткой даже при наличии портативного радио и наушников, так как прослушивание музыки теряло всякий смысл, если я не мог хотя бы вертеть головой на подушке. Перекатывание было в основе своей танцем, но в горизонтальном положении, и таким образом я мог заниматься тем, что никогда не смог бы проделать на людях. С моей мотающейся головой, вращающимися глазами и резкими внезапными движениями я мог бы произвести настоящую сенсацию, если бы осмелился перенести мои упражнения из кровати на танцпол. Мне бы, конечно, следовало сказать моему соседу, что я эпилептик, и продолжить свои занятия. Он, возможно, принялся бы каждые 15 минут подбегать ко мне с тем, чтобы засунуть мне в рот палочку от мороженого, так что с того? Я уже давно привык вытаскивать занозы из языка. "Что, — думал я, — обычно делают люди, растянувшись ночью на постели в кромешной темноте?" Довольно глупо было лежать без движения и размышлять о лучшей жизни. Гладя на тесную, типовую комнатушку, я вдруг осознал, что это и есть тот предел, к которому привела меня моя жизнь, состоявшая из сладостных фантазий. И уже никогда не будет в ней ни восторженных толп поклонников, ни знаменитых режиссеров, кричащих в мегафон. И я должен был принять эту суровую действительность, лежа на кровати, но нельзя ли мне было при этом немного покататься с боку на бок?

Я выучил наизусть расписание занятий моего соседа и теперь пулей несся в комнату в перерывах между занятиями, и судорожно перекатывался по кровати, не испытывая при этом должного удовольствия из-за постоянного страха, что сосед может в любой момент вернуться. Ведь он мог внезапно приболеть или в самую последнюю минуту решить прогулять урок. Услышав скрип ключа в замочной скважине, я вскакивал с постели, приглаживая всклокоченные волосы, и хватал со стола какой-нибудь учебник. "А я как раз готовился к зачету по гончарному делу, — говорил я. — Именно этим я и занимался: сидел тут на стуле и читал историю изготовления горшков". Как бы я ни старался, это всегда выглядело так, будто я был замешан в чем-то секретном или практиковал извращения. Он же ни на секунду не смущался, когда я заставал его за прослушиванием его многочисленных "металлических" альбомов, хотя, на мой взгляд, это и впрямь было постыдным занятием. Другого выхода не было: мне надо было найти способ избавиться от него.

Его основной слабостью оказалась его подружка, фотографию которой он прикрепил на почетном месте над стереоустановкой. Они встречались с 10-го класса, и теперь, когда он оправился в колледж, она осталась обучаться на двухгодичных курсах медсестер в их родном городе. Благодаря многолетнему прослушиванию радиостанции "40 хитов", у меня сложился довольно чудной стереотип любви. Сам я никогда не испытывал этого чувства, но знал, что влюбленным нечего стыдиться. Любовь была величественна и многогранна. Она была и розой и шипом. Одновременно слепая и всевидящая она заставляла мир вращаться.