Алексей Брусилов - Мои воспоминания. Брусиловский прорыв

• Название: Мои воспоминания. Брусиловский прорыв
• Автор: Алексей Брусилов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-699-58111-5

Среди военно-исторической и мемуарной литературы, посвященной Первой мировой войне и событиям в России в 1917—1922 гг., воспоминания Алексея Алексеевича Брусилова (1853—1926) занимают особое место. Брусилов – «автор» гениального с военно-стратегической точки зрения прорыва, названного его именем.

…1916 год. Настроения, царящие в русской армии, можно охарактеризовать одним словом – уныние. Самое страшное: пассивность и нерешительность охватили прежде всего тех, кто был поставлен командовать армией, вести за собой миллионы людей. К счастью, не всех.

Говоря о событиях лета 1916 года, часто используют слово «впервые»: впервые стратегическое наступление проводилось в условиях позиционной войны; впервые фронт прорывался одновременными ударами на нескольких участках; впервые было применено последовательное сосредоточение огня для поддержки атаки. А главное: впервые, после более чем года отступлений, нашелся военачальник, который не разучился мыслить стратегически.

История, как известно, не знает сослагательного наклонения. Но в случае с Брусиловским прорывом без «если бы» не обойтись. Если бы Алексей Алексеевич Брусилов не остался в одиночестве, если бы его поддержали – победа над Германией состоялась бы уже в 1916 году, а значит, ход российской и мировой истории был бы иным.

Но Брусилов – это не только гениальный прорыв его имени. Летом 1917 он, став Верховным главнокомандующим, снова мог спасти страну от надвигающейся катастрофы. Но тогдашнему руководству России не нужны были решительные люди.

В годы революций и смуты всем пришлось делать тяжелый выбор. Брусилов в силу своих религиозных и моральных убеждений не хотел становиться ни на одну из сторон в братоубийственной войне. И в Красную армию он вступил уже тогда, когда война по сути перестала быть гражданской и речь шла об отражении иностранной интервенции. «Считаю долгом каждого гражданина не бросать своего народа и житьё ним, чего бы это ни стоило», – это слова истинного русского офицера. Что не спасало от душевных мук и вопросов, на которые так и не нашлось ответа: «Господь мой!.. Где Россия, где моя страна, прежняя армия?»

Электронная публикация воспоминаний А. А. Брусилова включает полный текст бумажной книги и избранную часть иллюстративного документального материала. А для истинных ценителей подарочных изданий мы предлагаем классическую книгу. Как и все издания серии «Великие полководцы» книга снабжена подробными историческими и биографическими комментариями; текст сопровождают сотни фотографий, иллюстраций из российских и зарубежных периодических изданий описываемого времени, с многими из которых современный читатель познакомится впервые. Прекрасная печать, оригинальное оформление, лучшая офсетная бумага – все это делает книги подарочной серии «Великие полководцы» лучшим подарком мужчине на все случаи жизни.

---

На юге собирались русские люди, мои бывшие сослуживцы и подчиненные, бушевал океан разгоревшихся страстей, а я лежал и лежал, и думал и передумывал, вспоминая все случившееся, все пережитое. Как калейдоскоп, как кинематографическая лента проходили перед глазами картины петербургской жизни, фронтовой… Лица царской семьи, государя и всей его свиты, министров, деятелей Государственной думы! Я думал… и мысленно посылал им упреки за погубленное дело войны, за безрезультатный исход всех моих трудов на фронте во имя России!..

Приблизительно в это же время читали мы о киевских событиях, в связи с выступлением так называемого «гетмана» Скоропадского. Но, зная психологию масс и хорошо мне знакомую обстановку и состояние умов того края, я знал заранее, что ничего из этого не выйдет. Мучился только мыслью о том, сколько хороших и дорогих мне людей там погибнет. И так оно и вышло… Жертв было столько, как я и не ожидал…

Старая Россия исчезла. Идут новые люди, кто они?! Я их не знаю. Что из этого всего выйдет?.. Хоть бы скорее на юге соорганизовались силы, хоть бы скорей подошли они к Москве, хоть бы скорей можно было бы собрать Земский собор или Учредительное собрание, но нужно знать, чего хочет сама Россия, согласна ли она с навязываемыми ей лозунгами этих новых, чуждых, неведомых людей. Но я лежал с раздробленной ногой и ничем-ничем не мог быть полезен стране.

С этого времени и даже ранее в газетах начались и не прекращались до конца самые разнообразные обо мне сообщения и интервью со мной, в которых частью искажались мои слова, частью и просто выдумывались небылицы. Конечно, я виноват в том, что, не предвидя возможной путаницы, говорил с некоторыми журналистами.

А к этому впоследствии придирались люди, подобные Деникину, и, сгущая краски, освещали приписываемые мне слова в желательном для них свете, писали за границей свои «исторические» сочинения о русской смуте. Сдается мне, что история по репортерским статьям не пишется. Не зная ни причин, ни мотивов, ни обстановки, нельзя ему было бросать камнями в меня, да и во многих тех, кто остался в России, как это делали и многие эмигранты.

Они все упускали из виду, что обстановка и взгляды могут быть иные, но страдание за Россию – одно. Но эмигранты многого не понимали, многого не знали того, что мы, кипевшие в котле российского террора, переживали и переносили; во имя Родины иные, а иные во имя семей и крошек детей своих – или во имя и того и другого вместе.

Но я опять забегаю вперед. Вернусь в лечебницу. Ко мне из Одессы приезжал Елачич[113], бывший комиссаром от Временного правительства при мне в Ставке. Это был симпатичный, но не очень умный, хотя в высшей степени корректный человек. Ранее он служил в Земском союзе. Он рассказывал мне о своих впечатлениях на юге, и отрадного ничего я не услышал от него. Он был меньшевик по своим убеждениям, и для него, не любившего «старой правительственной гнили», теперь творились новшества, совершенно непонятные и неожиданные.

Я трунил над ним: «Что, дождались сюрпризов? Разве революцию можно удержать в желаемых границах?!» Он только печально смотрел и переводил разговор на другие темы. Жена моя его не любила, так как он критиковал печатно детскую литературу ее матери. Да, у В. П. Желиховской красной ниткой во всех книгах проходят: семейные начала, Родина и религия. Социалисту Елачичу это было не по вкусу. Ну и куда же, в какой тупик они завели русскую детскую литературу? А где теперь он и что с ним – не знаю.

Глава 5

На четвертом, кажется, месяце я стал понемногу сидеть, потом меня усаживали в кресло на колесах и я стал разъезжать по коридорам и соседним комнатам. Каждый день начинался с появления брата жены Ростислава. Он неизменно все эти месяцы методично, как на службу, являлся утром ко мне. Докладывал жене, что делается дома, катил мое кресло, читал. Квартиру нашу постепенно приводили в порядок, ремонтировали все беды, наделанные бомбой.

Меня навещали сестра жены, мой брат Борис с детьми, жена моего сына. Он также вскоре приехал с фронта, так как там уж окончательно нечего было делать. Тут вскоре начались нелады между ним, его женой и ее бабушкой Варварой Сергеевной Остроумовой. Странные это были женщины, и вспоминать их мне очень тяжело. Хотя в то еще время я видел много участия и забот от них обеих. Нелады же с сыном от меня пока еще скрывались, хотя они были настолько серьезны, что он переехал ко мне на квартиру и жил с Ростиславом и Еленой Владимировной.

Навещал меня в лазарете в разные часы с женой своей. Великая княгиня Елизавета Федоровна в то время была еще в Москве у себя на Ордынке, в Марфо-Марьинской обители. Она постоянно справлялась по телефону о моем здоровье, вызывая мою жену или Сергея Михайловича.

У моей жены еще с Японской войны был особенный культ этой исключительно хорошей женщины, и она все собирается написать подробно для истории о своем знакомстве с нею и все, что знает про нее. Поэтому, когда нам сообщили, что великую княгиню внезапно выслали из Москвы, увезли в какие-то отдаленные места, и неизвестно какие люди, жена моя страшно огорчилась… Но это были цветочки, ягодки пришли потом.

В мае, кажется, я начал понемногу ходить с палкой. Костылей мне доктор Руднев не давал, находя их вредными. Я выходил на улицу, сидел на стуле или медленно двигался под руку с женой или Ростиславом.

Тут мне хочется сказать несколько слов о том бесконечном милосердии, внимании и заботах, которые мне оказывали доктор Руднев, Зацепин и весь персонал этой лечебницы. Особенно любил я трех фельдшериц: Елену Ивановну, Софью Львовну и Евгению Михайловну. Судьба последней ужасна. Она впоследствии уехала к родным, проведать мать и брата, кажется, в Курскую губернию, и там была зверски убита вместе с матерью бандитами.

Не могу без содрогания душевного вспоминать эту кроткую, милую работницу у кроватей больных и об ужасной ее смерти. Дежурили по ночам около меня сестра жены Лена, княжна Маматова, М. А. Лютер и многие другие мои печальницы-друзья, милосердные сестрицы.

Когда я стал уже ходить, многие поляки предлагали мне выехать с ними в специальных эвакуационных поездах в Варшаву. Вообще поляки относились ко мне с полным доверием и еще в Галиции отношения у нас были прекрасные. Будучи сами исключительными патриотами, они, вероятно, ценили во мне те же чувства. Они знали, как я одобрял план действий великого князя Николая Николаевича и как стремился к осуществлению его воззвания на деле[114].

Гораздо ранее, еще до большевистского переворота, итальянцы меня приглашали в Италию и намеревались мне поднести виллу в благодарность за спасение Италии от нашествия австрийцев и немцев в 1916 году. А теперь в лазарет ко мне являлись какие-то инженеры, не помню их фамилий, с предложениями везти меня в специальном поезде в Кисловодск на воды, для излечения моей ноги грязевыми ванными. Я всех благодарил, но знал в глубине души моей, что никуда не уеду, не хочу и не могу уехать, так как все надеялся, что буду нужен здесь.

В июне месяце меня выписали из лазарета. Мы с женой переехали наконец домой. Опять я думал, входя в свою квартиру, что отдохну немного… Но опять ошибся… Морального отдыха мне судьба больше не дала.

С. М. Руднев стал приезжать ко мне ежедневно на перевязку моей ноги. Так продолжалось около месяца. Все даты я могу путать. В это время мы прочли в газетах страшную весть о расстреле, вернее о зверском убийстве-истреблении всей царской семьи. Этому позорному, бессмысленному злодеянию я и тогда, и долго потом еще не вполне верил. Знал лишь твердо, что они сосланы куда-то в Сибирь, и полагал, что большевикам нужно, чтобы в России их не считали живыми. Но фактическое истребление всей семьи по чудовищности своей как-то не укладывалось в моем мозгу.

В самом начале августа меня пригласил доктор Руднев для переговоров с каким-то американцем, с приглашением ехать в Самару по поручению меньшевиков. Я на это согласился, надеясь так или иначе добиться какого-нибудь порядка в стране, хотя очень сомневался, смогу ли я ехать при моей еще не зажившей ране. Через несколько дней после моего разговора с американцем (фамилию его мне не назвали) ко мне пришел один из братьев Фриде для решения окончательно этого вопроса.

Вскоре затем оба эти брата были расстреляны. Насколько я помню, он был у меня ранним вечером 12 августа. Мне были предложены деньги для переезда, но я отказался от денег, заявив, что когда на другой день удастся выехать, то тогда и получу их сколько будет нужно на дорогу. Около двенадцати часов ночи этого же дня раздался энергичный звонок, и брат жены Ростислав пошел отворять входные двери.

До меня донеслись громкие голоса в передней, и затем вошло несколько человек вооруженных, предъявивших мне ордер на обыск и арест меня и всех военных, находящихся в моей квартире. Так как налицо оказался военный один – брат жены, то меня и его арестовали. Нужно сказать, что обыск длился до 6 часов утра тщательно, но весьма нелепо. На многое, чрезвычайно интересное для большевиков, не было обращено никакого внимания, а несколько кусков мыла, ножи и вилки, не имеющие цены, и частная переписка моей семьи были увезены на Лубянку.