Михаил Рабинович - Записки советского интеллектуала

• Название: Записки советского интеллектуала
• Автор: Михаил Рабинович
• Издательство: Новое литературное обозрение; Международный исследовательский центр российского и восточноевропейского еврейства
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-86793-054-8

Михаил Григорьевич Рабинович (1916–2000) — известный археолог и этнограф. Публикуемые воспоминания, в которых неразрывно переплетаются лирика и юмор, отражают различные этапы жизни страны и его жизни: учеба в горно-химическом техникуме, работа мастером на руднике в годы индустриализации, учеба на историческом факультете МГУ, военная Москва, руководство раскопками в Зарядье и в Кремле, кампания борьбы с «космополитизмом», работа в Музее истории и реконструкции Москвы и в Институте этнографии. Перед читателем проходят родственники и друзья автора, известные писатели и ученые (В. Каверин, Е. Дорош, А. В. Арциховский, М. Н. Тихомиров, С. Д. Сказкин, М. Я. Гефтер и др.).

---

Когда я вернулся из отпуска, она кратко сказала, что никаких происшествий не было, все в порядке.

Прошло еще несколько дней. Вдруг в нашем маленьком кабинетике появились Медведев и другой мой старинный знакомый — Петр Засурцев, тоже работавший когда-то в Московской экспедиции.

— Знаешь, — сказал Медведев, — мы у себя коллекций не нашли. Поищем-ка у тебя.

— Что ж, поедем в хранилище, — ответил я, уверенный, что там нет этих ящиков.

Но тут что-то показалось мне подозрительным: и самая неожиданность визита, и то, как оба «красавца-мужчины» плутовски перемигиваются со Смирновой. Прежде я относил это за счет ее привлекательности, но на сей раз было, кажется, и иное.

Не знаю, как я (вообще-то, кунктатор) ухитрился действовать быстро и естественно. Время было обеденное, и под каким-то предлогом я задержал «гостей» минут на 10–15, зная, что наш пунктуальный Иван Иванович непременно уйдет обедать. На месте, видимо, весьма натурально разыграл сожаление, что нельзя попасть в хранилище, даже Смирнова ничего не заподозрила.

А дальше все было чрезвычайно просто и… страшно.

После обеда я пришел в подвал один — и первое, что увидел, были стоявшие на видном месте ящики с коллекциями. Теми самыми. Моим «друзьям» не пришлось бы потратить лишней минуты: они бы сразу «обнаружили» предмет столь долгих споров. У меня все же хватило духу тут же спокойно расспросить Ивана Ивановича. Бывал ли здесь кто-нибудь со Смирновой? Да, бывал. Такой невысокий, плотный мужчина средних лет. Таскал ящики, громко кряхтел. Один глаз вроде бы прикашивает… Приметы Засурцева!

До сих пор не понимаю, зачем институту было устраивать этот «трюк». Разве чтобы сохранить «честь мундира». А Медведев надеялся так избавиться от строптивого Рабиновича, отомстить за отказ «списать» коллекции. Что будет со мной, «друзей» не интересовало — чем хуже, тем лучше! Не надо забывать, что шел приснопамятный 53-й год, свобода, да и жизнь каждого висела на волоске.

Но что мне теперь делать? Голова шла кругом. Смирнова, конечно, ото всего отречется, да и старика Ивана Ивановича сумеет разжалобить. Директор слепо верит Смирновой, партбюро будет радо меня «съесть»…

В тот же вечер привел в хранилище других археологов музея — Качанову и Латышеву. Как я и думал, о появлении новых ящиков обе ничего не знали. Однако отношение их к этому ЧП было различным. Вилена Качанова, как и я, сразу решила, что это — дело рук Смирновой.

— Я все могу на нее подумать — это подлая баба! — сказала она, резко выпрямившись во весь свой прекрасный рост, и собранная на затылке в пучок толстая коса ее пришла в движение, серые глаза еще расширились.

Но Вилена — слабый союзник: она должна была вскоре переходить из кандидатов в члены партии и целиком зависела от партбюро. Все же была уверенность, что она не нанесет удара в спину — и то хорошо.

Хуже обстояло дело с Галиной Петровной Латышевой. По доброте душевной она не могла обвинить даже Смирнову без абсолютно точных доказательств. Словом, обе были искренне ко мне расположены, но перед сильной враждебной коалицией я оказывался один. И все же решился контратаковать.

Наутро с максимальной внезапностью объявил сотрудникам, чтобы собирались немедленно ехать в хранилище. Конечно, воспринято это было без восторга. И пока Вилена облачалась в свое роскошное цигейковое манто, Смирнова исчезла — тихо, как мышка. Но в окно я увидел, что она поспешно (хотя отнюдь не бегом, соблюдая достоинство) пересекает двор. Куда и зачем спешит, было ясно. Нагнав ее на чугунной винтовой лестнице, как раз у двери массового отдела, где стоял телефон, я тем самым помешал предупредить о нашей поездке Медведева или Засурцева. Смирнова, конечно, сказала, что шла сюда принять лекарство от вдруг разыгравшейся головной боли, для вящей убедительности тут же вынула из сумочки и проглотила таблетку, как будто этого нельзя было сделать вне массового отдела. Может быть, у нее еще была слабая надежда, что человека, у которого так болит голова, не заставят ехать в хранилище, но, думаю, Смирнова уже поняла, что спектакль пойдет совсем не так, как было задумано.

В подвале мы — все вчетвером — «обнаружили» ящики (каждый в меру своих способностей натурально разыграл удивление) и составили о «находке» подробнейший акт.

Не прошло и получаса, как мы вернулись в музей, когда раздался телефонный звонок. Разъяренный Засурцев кричал что-то нечленораздельное, почти матерное. В самом деле, только подумать — какой удар пропал даром!

Позднее выяснилось, что они с Медведевым поторопились составить и даже уже отправили в Президиум Академии наук письмо о том, что они нашли в хранилище музея спорные коллекции. Интересно, как это письмо встретилось там с нашим актом. Впрочем, в те времена бывало и не такое.

Узнал я, и какая плата была обещана Смирновой: зачисление в аспирантуру института.

Что тут сказать? Конечно, мне повезло: как говорится, вышел из окружения. Но, признаться, приятно и то, что Смирнова не смогла воспользоваться плодами своего предательства — так и не стала кандидатом.

* * *

Пока я писал этот рассказ, не стало Петра Засурцева. И мне грустно, несмотря на то, что здесь о нем написано. Все-таки мы вместе начинали тогда, в 37-м, у Арциховского. «На 62-м году жизни…» — сказано в траурном плакате[146].

Мозжинка, январь — март, 1974 г.

Оттепель[147]

Умолк рев Норда сиповатый,

Закрылся грозный, страшный зрак.

Державин[148]

Название это не оригинальное, зато очень точное. Читателю, конечно, известно, что не я его придумал. Но не все, пожалуй, знают, что и Эренбург имел предшественника. Как-то, вскоре после выхода его книги, собрались в Переделкине у Чуковских. Юлиан Григорьевич Оксман среди общей беседы попросил внимания и прочел по маленькой карточке отрывок из чьего-то письма, написанного в 1855 году, вскоре после смерти Николая I. Автор писал из Петербурга в провинцию о том чувстве облегчения, которое вызвал «уход» императора, о различных «послаблениях» и закончил такой фразой: «Федор Иванович Тютчев называет это оттепелью»[149]. Возможно, я неточно цитирую услышанное, но теперь, увы, нет уже никого из присутствовавших. Если представить себе то напряжение, в котором жила Россия после падения Севастополя, крушение всей внешней и внутренней политики, то, что называют революционной ситуацией, и упорные слухи о самоубийстве царя, не угасшие даже спустя полвека, станет понятным состояние умов и ощущение передовой интеллигенцией оттепели.

Ситуация 1953-го, как вы прочли только что, была тоже чрезвычайно напряженной, и ожидали еще ее усугубления. Однако сообщение по радио о тяжелой болезни, а потом — о смерти Самого (как говорили тогда) ошеломило всех и огорчило чрезвычайно.

Как это объяснить? Думается, главным образом действием пропаганды, которая вот уже лет тридцать на каждом шагу тысячи раз повторяла, что Он гениален, добр, прозорлив, заботится денно и нощно о каждом из нас. А если есть какие-то ошибки, неточности, вообще какие-то теневые стороны, то это прежде всего — козни внешних и внутренних врагов, а если не так (что допускалось в редчайших случаях), то неповоротливость аппарата, проступки, о которых Сталин не знал, иначе бы все было «о’кей». И вот увидите, так и бывает, как только у него доходят за многими более важными заботами до этого руки. Интеллигенция все реже иронизировала по поводу твердолобости и обскурантизма пропаганды отчасти потому, что за такую иронию уже многие заплатили дорогой ценой, отчасти же потому, что пропаганда действовала и на прежних насмешников. Такова оглупляющая, всеподавляющая сила воинствующего, самодовольного невежества и тупоумия, бесконечных повторений одного и того же. Он был мудрый отец, а мы — несмышленые дети.

И вот его не стало. Как будем жить без него? Страх и горе — вот что почувствовали если не все, то очень многие. Отсюда и поведение напуганного стада, оставшегося без пастуха. Эта известная уже давка и прочее. Мне помнились еще «пять ночей и дней» после смерти Ленина. Но теперь проявления «всенародного горя» были гораздо более резкими, чтобы не сказать — демонстративными: все понимали к тому же, что «недреманное око» живет и видит каждого из нас, в каждого готово вонзить свои когти.

Помнится, мы услышали, что Сталин умер рано утром (что свершилось это два дня назад — об этом не сказали). Уходя на работу, зашел к маме.

— Что же теперь с нами будет, Миша?

— Трудно сказать, мама. Возможно, те, кто готовили все эти гадости за спиной Сталина, теперь не посмеют их выполнить на собственный страх.

Не знаю, что здесь доминировало. Возможно, просто желание как-то успокоить маму. Я был не то чтобы удивлен, но как-то все же озадачен, когда так и случилось. Мог ли я подумать, что разговариваю с мамой последний раз?