Добрица Чосич - Солнце далеко

• Название: Солнце далеко
• Автор: Добрица Чосич
• Издательство: Издательство иностранной литературы
• Жанр: О войне
• Год: 1956

В основе произведения лежат дневниковые записи, которые вел Добрица Чосич, будучи политкомиссаром Расинского отряда. На историческом фоне воюющей Европы развернута широкая социальная панорама жизни Сербии, сербского народа.

---

Остальные тоже молчали. Вернулся Гвозден и сел у костра. Лицо у него было хмурое и сердитое. Партизаны переглянулись, стараясь угадать, какие вести принес Йован. Неужто дурные? Гвозден расспрашивал у прибывших, что нового в городе и на фронте. Новички наперебой, дополняя друг друга, рассказывали о сводках с Восточного фронта, о провалах, которые быстро и неудержимо, как пожар, опустошали городскую партийную организацию. Они говорили об этом с чувством вины и стыда. Попутно упомянули и о расстреле заложников.

— А я вам вот что скажу: это последняя зима для немцев. Сталинград для них то же, что для Наполеона была Москва. Когда я слышу о том, что русские наступают, меня совершенно не беспокоит, что будет с нами, — с важностью произнес гимназист Душко, самый высокий человек в отряде.

— Но если фашистам так дали в России, откуда же они привели к нам такую армию? — с сомнением произнес один из партизан.

— Вот в этом-то все и дело! Сейчас, когда на Восточном фронте у них земля горит под ногами, им непременно надо, чтобы тут было тихо, — ответил Душко, продолжая вместе с остальными решать сложные стратегические задачи.

— Да, без рабочего класса ничего не выходит! Сам видишь, какая это сила. Ну кто из крестьян пришел бы сейчас в отряд? — удовлетворенно шепнул Сима Гвоздену, явно желая его уколоть. Тот сумрачно поглядел на него и ничего не сказал.

Вдруг все замолчали. Под горой раздалась частая глухая стрельба. Партизаны, насторожившись, вопросительно посмотрели туда, откуда доносились выстрелы. Никто не выразил тревоги вслух. Гвозден встал, пошел глубже в лес и остановился, напряженно прислушиваясь.

14

В то утро все было мирно в деревне под горой. Только короткое и приглушенное пение петухов раздавалось в предрассветной тьме.

— Пора идти. Мне нужно больше часа, чтобы пробраться через заграждения, — сказал Евта, обращаясь к крестьянину, к которому он пришел за продуктами для раненых.

— Поторопись! Вечером сильно стреляли наверху, — озабоченно заметил крестьянин.

— Должно быть, мои. Здорово же они зацепили немцев! Гремело целых полчаса, как по нотам, ей-богу! хвастливо добавил Евта, не скрывая своей радости. Все разговоры с крестьянами он всегда начинал словом «мои». В этом слове звучала и отцовская гордость и желание дать понять, что и он, Евта, тоже кое-что значит.

Но не успел Евта с помощью хозяина подвесить на ремень третью фляжку с молоком, как по всей деревне, чуть не в каждом дворе, затрещали винтовки и пулеметы. Оба оцепенели. Фляжка с молоком упала и глухо стукнулась о земляной пол. Сквозь грохот выстрелов послышался лай собак, крики и стоны. Во дворе заскрипели и загрохотали ворота, рванулся на цепи пес.

Хозяйка, укладывавшая в мешок Евты хлеб и солонину, в испуге погасила керосиновую лампу. Хозяин бросился к двери, выглянул и, захлопнув ее, в ужасе прошептал:

— Немцы! Беги куда хочешь!

— Да куда же я побегу?

— Ох беда, дом мой, дети мои! — запричитала хозяйка, мечась по комнате, словно безумная.

— Беги, Евта-а! Беги! Сожгут дом! Сгорит все…

От страха Евта прирос к земле, челюсти его дрожали.

— Да к-как же я? К-как же?

Он шагнул к двери, но в этот миг послышался топот солдатских башмаков по ступенькам и скрип засова. Евта схватил мешок с продуктами, фляжку, упавшую на пол, и, бросившись под кровать, забился в сырой угол.

— Горе мне, дети мои, — взвизгнула хозяйка, наваливаясь всем телом на детей, которые спали на кровати. Под кроватью Евта, совсем потеряв рассудок, дрожал и прижимался к стене. Кровать заскрипела. Дети, с которых сразу слетел сон, закричали.

— Hinaus! [29] — злобно кричали немцы, добавляя еще какие-то незнакомые слова. Луч карманного фонарика метался по комнате. Евта видел, как белая струя света упала к его ногам. Он еще больше скорчился и зажмурил глаза. «Все!» — подумал он.

Не решаясь уходить, хозяин стоял, поворачиваясь во все стороны, словно чего-то ища. Немцы кричали, один из них толкнул хозяина прикладом и ударил ногой. Крестьянин застонал и упал.

Дети заплакали еще громче. Женщина вскочила с кровати и бросилась на немцев, защищая кормильца своих детей.

— Куда вы его тащите?.. Не надо! Не убивайте его… — молила она, несмотря на удары, градом сыпавшиеся на нее. — Убейте меня, о-ой!

— Замолчи! Пусти… Я пойду… — говорил крестьянин, стараясь вырваться из ее рук.

Немцы вышвырнули его в дверь. За ним, громко взывая о помощи, метнулась и жена.

Двое мальчиков с криками бросились вслед за родителями в открытую дверь, в которую, клубясь, врывался густой, холодный январский воздух.

Крики во дворе становились все громче. Послышался шум борьбы.

— Баба скажет им, что я здесь… скажет, наверняка скажет. Баба… Всё… — бормотал шепотом Евта, не зная, оставаться ли ему на месте или попытаться бежать. Может быть, ему еще удастся спастись? А тут под кроватью непременно схватят. Евта протянул руку к винтовке, но пальцы его не слушались. Снаружи, возле дома, раздались два выстрела, один за другим. Дети заплакали. Евта дернулся, желая, видимо, вскочить, но стукнулся головой о кровать и согнулся. Придя в себя, он прислушался. В деревне попрежнему раздавались стрельба, лай собак, крики мужчин и женщин. Но со двора доносился только захлебывающийся плач детей.

В это утро оккупанты, мстя за пятьдесят немецких и болгарских солдат, убитых партизанами ночью на Ястребце, ворвались в деревни, расположенные в предгорье, и стали хватать заложников. Но Евта не знал об этом. Он был убежден, что немцы ищут именно его, и страшно удивлялся, что они не обыскали дом и не заглянули под кровать; видно, просто забыли в суматохе. Зато теперь они начнут пытать хозяина и хозяйку, чтобы узнать, куда он спрятался. Выпрыгнуть в окно он не мог — его бы увидели, а другой двери не было. Хозяин, может быть, и не скажет, но жена выдаст его, Евту, непременно. Ей дороже муж, дети и дом. А он, Евта, — кто он ей? Почему бы ей не сказать? Обязательно скажет! Они сейчас войдут, если только еще не вошли. Во двор, скорей! А потом куда? Стреляют?.. Светает… Уже рассвело! Они увидят его, когда он будет выходить. И зачем он так заболтался? Выйди он на полчаса раньше, ничего бы и не было. Видно, совсем из ума выжил… Только бы суметь выйти из дома… Кричат — значит, идут назад! Чего он так долго раздумывает? Ведь он мог же убежать. Струсил! Так ему и надо! Вот они идут, это ее голос. Бесстыдница, трусиха! Гнусная баба! Будь она проклята! Вот превратиться бы в мышь, в маленькую мышь, и забиться в эту щель, что в стене. Вот они! Входят! Надо стрелять и отомстить за себя. Почему же они не входят? Ушли куда-то! Конечно, окружают дом… Ставят засады… Вот что они делают, а он лежит под кроватью и ждет, пока его схватят за шиворот и выволокут… Да, ему суждено сейчас погибнуть! Вот она смерть! Но почему же стреляют по всей деревне? Они окружили ее и хотят, чтобы он потерял голову от страха и сдался живым. Живым? Нет, живым он не сдастся! Нет! Чтобы его пытали и выведали, где находится госпиталь? Чтобы они перебили раненых? А потом, мертвых повесили и согнали весь народ смотреть? Что же тогда скажет Павле? «Я знал, что он трус, старый пьянчужка, самый подлый изменник на всем земном шаре! Где была у меня голова, когда я доверил ему такое важное дело? Разве нельзя было найти другого? Он никогда не был человеком. Скотина! Позор! Пусть земля его кости выбросит!» Нет, он не выдаст раненых, пускай его хоть на кол сажают! Будьте спокойны! Он не убийца. Но почему же немцы не входят? Не смеют, трусы! Он уложит их на пороге, как снопы, но почему же они все-таки не входят? Может, они думают, что он сбежал, и ищут его по деревне? А крестьяне испугались и пустились бежать, а они думают, что это он, и стреляют по ним… Надо воспользоваться суматохой и добраться до горы. Но что делать с мешком? Как он вернется без хлеба? У раненых уже два дня маковой росинки во рту не было. Никто не поверит, что он попал в беду. Его назовут трусом. Не посмел, скажут, и приблизиться к деревне! Просидел ночь в сугробе, а теперь выдумал эту историю и возвратился. Нет! Он должен взять и мешок и молоко! Пусть уж он погибнет — но вместе с мешком!

Наконец Евта решился вылезти. Кое-как он привязал к ремню третью фляжку, взял мешок и винтовку и выбрался из-под кровати. В комнате было пусто.

Стрельба и вопли в деревне не прекращались. Сквозь серые, мутные окна чуть брезжил рассвет.

Глядя в окно и прислушиваясь, Евта все еще колебался, не решаясь бежать. Наконец он взвалил мешок на спину, взял винтовку наперевес и бросился в открытую дверь. Пригнувшись, он быстро перебежал двор и только хотел перепрыгнуть через изгородь, как вдруг появилось несколько немцев. Евта опустился на землю, подполз к свинарнику и прижался к стене.

Неподалеку плакали дети. Он обернулся и увидел хозяйских ребятишек, которые в отчаянии тащили за руку кого-то лежавшего на снегу. Убили его? Ее?.. Евта забыл об опасности и пополз к детям, подтягиваясь на локтях.