Дмитрий Долинин - Здесь, под небом чужим

• Название: Здесь, под небом чужим
• Автор: Дмитрий Долинин
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-8370-0674-6

Дмитрий Долинин – живая легенда «Ленфильма», он был оператором-постановщиком таких лент, как «Республика ШКИД», «В огне брода нет», «Начало», «Собака Баскервилей»… При этом уже много лет Долинин пишет прозу. Его герои – как наши современники, так и ожившие тени прошлого – обычные люди, погруженные в поток жизни, который на глазах становится историей.

Повести Долинина рассказывают о самом главном, болезненном для нашей памяти, переломе в русской истории – Первой мировой и последовавшей за ней революции. Жизнь накрепко спаяла настоящее с прошедшим, так что без крови их друг от друга не оторвать. Дай нужно ли? Вихри тех событий, вновь и вновь осмысляемые русской литературой на протяжении почти целого столетия, забросили под чужое небо миллионы людей. Но и над теми, кто в России остался, небо навсегда стало другим.

---

Начало сентября. Глухая ночь. Звонок в дверь. Потом – гулкие удары кулаками. Антон туго, медленно просыпается, накидывает халат, идет в прихожую. Там испуганная Анфиса, пришли, говорит, пришли какие-то вороги. Стучат. Спрашивай, что нужно, да не открывай, приказывает Антон, а сам в спальню, Надя проснулась, смотрит испуганно, Антон выхватывает из-под матраса револьвер и в Анфисину каморку – прячет в киот за икону. Возвращается в прихожую.

– Кто такие, что вам? – через дверь.

– Обыск.

– Ордер есть?

– Имеется.

Антон отпирает дверь. Вваливаются, гремя сапогами и прикладами винтовок. Во главе молодой в черной кожанке, опоясанный ремнями. Румяные щеки, загнутые кверху усики, похож на приказчика с рекламы галантерейного товара. За ним свита – трое в солдатском, один матрос. Немедля шагают вглубь квартиры, гремят прикладами винтовок, открывают одну за одной двери комнат.

– Там жена неодетая и ребенок! – Москвин, раскинув руки, закрывает собой вход в спальню. – Не тревожьте.

– Предупредите. Пусть оденется, – приказывает комиссар. – Москвин Антон Сергеевич?

– Я.

– Постановление. Обыск, арест. Предупредите!

Антон заглядывает в спальню. Надя уже все поняла, оделась. Марьюшка пока спит. Антон достает из туалетного столика бумаги, выходит.

– Вот мандаты.

Комиссар разглядывает бумаги.

– Ого. Сам товарищ Зиновьев! – говорит он. – А это что? Тут подпись товарища Луначарского.

– Это для брата жены, Михаила Андерсена.

– Где он сам?

– Он пианист. В Москве концертирует, – лжет Антон, радуясь: вовремя Миша дал деру.

– Пупсика наяривает, – ворчит комиссар.

Не читая, складывает бумаги, прячет их в свою с у мк у.

– Мандаты мандатами, а у меня приказ вас арестовать. Собирайтесь. Там разберутся.

– А где понятые? Где домком?

– Книг-то, книг, – удивляется солдат, заглядывая в комнаты.

Парнишка в гимназической фуражке и с ружьем за спиной приводит заспанных дворника и председателя домкома. Председатель в жилетке, нижней рубахе и зеленых чиновничьих брюках, взлохмаченный, однако в руках у него банка варенья: для Марьюшки, как всегда. Извиняется за вторжение, хотя вторгся не по своей воле.

– Вот вам понятые, – говорит комиссар.

Матрос на кухне роется в сундуке для еды, перегружает в мешок фунтовые банки солдатской тушенки и сгущенного молока.

Анфиса стонет:

– Что ж ты, ирод, делаешь! Вор ты, чужое хапаешь!

– Реквизиция! От буржуев! – отвечает матрос.

– Сам ты буржуй!

– Поговори у меня! В чеку загремишь!

– Надежда Ивановна! – кричит Анфиса. – Грабят! Консерву забирают!

Надя врывается в кухню.

– Как вам не стыдно! Чем я ребенка кормить буду!

– Приказано! – отвечает матрос, продолжая свое дело. – Реквизиция.

– Товарищ комиссар! Товарищ комиссар! – зовет Надя.

Комиссар появляется на кухне, заглядывает в сундук.

– Откуда консервы?

– Муж паек получает. Он паровозы для вашей власти чинит!

Комиссар напрягается, думает, достает из сумки Антонов мандат, внимательно читает.

– Располовинь! – приказывает матросу, и тот лениво, нехотя перекладывает часть банок обратно в сундук.

Антона уводят, он задерживается в дверях, оглядывается. Надя улыбается ему, сдерживая слезы, губы плохо слушаются, дрожат. Тянет к нему ручонки сонная бледная Марьюшка. Жалость. Жалость к ней, к Наде, к обжитому гнезду, к девчонке Анфисе. Бьет молнией: русское крестьянское «жалеть» вместо «любить» в этой стране неумолимо точно. Тоска расставания, вроде как на похоронах, репетиция смерти, а за себя не страшно, скоро вернусь, все выяснится, окажется ошибкой, делаю свое полезное дело, и зачем же безвинного в тюрьму? Надю же томит страшное предчувствие, она его гонит, прозывая бабьей глупостью, суеверием. Ей кажется, что видит она Антона в последний раз. С улицы доносится фырчанье мотора, Антона увозят, и она вдруг вопит в голос.

– Молчать, шалава! – орет комиссар, а оставшиеся в прихожей солдаты вжимаются в стены.

– Как вам не стыдно, – выкрикивает вдруг председатель домкома и толкает комиссара в плечо. Солдаты подхватывают винтовки.

Надя продолжает вопить, постепенно затихая.

– Вы не имели никакого права увозить человека до обыска, – гневается председатель домкома. – Может, ничего предосудительного и не найдете.

– Не играет значения! – отчеканивает комиссар. – Приказано-с!

И сгоняет всех в одну комнату. У двери встает солдат с ружьем. Обыск начинается.

Чрезвычайка

Утро. Квартира разгромлена. Прихватив с собой папки с документами, письма, золотые и серебряные вещи, половину съестных припасов, чекисты укатили восвояси. В каморку Анфисы, слава Богу, не заглянули, револьвер на месте, и Антон заранее про то успел шепнуть Наде. Оставив Марьюшку на Анфисино попечение, Надя торопится к Вере Сергеевне. С Петроградской стороны к Волкову кладбищу, рядом с которым расположена детская больница, путь не близкий, верст десять, трамваи не ходят, извозчиков нет. Троицкий мост. Лошадиный труп. По Садовой трясется навстречу грузовик, тесно набитый людьми. Сидят на дне кузова, поверх бортов торчат только головы и плечи. Над ними, усевшись на бортах, нависли четверо солдат с ружьями. У Николаевского вокзала – духовая музыка, несколько авто. Военное оцепление. Наверное, прибыл из Москвы какой-то большой комиссар, торжественная встреча. На Лиговке опять мертвая лошадь. Кучи гниющего мусора. Кладбище – кресты, фамильные склепы, церковный звон. Через дорогу от кладбища – детская больница. Милое соседство.

Вера Сергеевна выходит не сразу, строгая, в докторском халате. Видит Надино опрокинутое лицо.

– Что с вами, Надя?

– Антошу арестовали. Был обыск.

В кабинете Вера Сергеевна хватается за телефон. Называет номер, на станции все отказывают, говорят, линия занята. Наконец соединяют. Вера Сергеевна кому-то что-то объясняет, о чем-то просит, Надя не вслушивается. Только слышит: пропуск, Москвина, пропуск, опять Москвина. Всё, разговор окончен.

– Идите, Надя, к ним, на Гороховую. Будет вам пропуск выписан к Семененко. Не забудьте сказать, когда будете пропуск просить: к товарищу Семененко. Он отведет вас куда надо, к самому главному. Семененко обещал с ним о вас договориться. Может, примет. Это Лихно Глеб Иванович. Падайте в ноги, молите. Объясняйте, что Антон для них же, негодяев, паровозы чинит. Я сегодня не могу уйти, операция через полчаса, а завтра, если у вас ничего не получится, пойду туда сама. Или по телефону.

Опять почти десяток верст, торопливо, задыхаясь, – теперь с Волковки на Гороховую. Очередь к окошку. Через два часа пропуск получен. Другое окошко. Тут надо просить, чтобы узнали по телефону у следователя, ждет ли он.

– Меня Семененко вызвал, – говорит Надя, позабыв назвать Семененко товарищем.

– Мало тут вас ходит, не стану звонить, распоряжений нет, – неприязненно заявляет скуластый, краснолицый, усатый и пьет воду из горла чайника.

Надя ждет, надеется, что этого краснолицего кто-то сменит. Рядом окошко, где принимаются передачи.

– Иди, старуха, не задерживай! – кричит из окошка дежурный.

– Как же иди, батюшка, а передача? – недоумевает старая в темном платке.

– Неси домой, нет твоего сына тута!

– Вчера был, велели принести… Да ты посмотри получше, сделай милость.

– Давай, вали отсюда, не задерживай. И так знаю, что нету.

– Где ж он? Перевели куда?

– Нам это неизвестно. Завтра приходи за вещами.

Старуха растеряно оглядывается. Люди отворачиваются. Нет сил смотреть ей в глаза. Надя кусает губы, чтоб опять, как тогда дома, не заорать в голос. Подходит караульный солдат с винтовкой, толкает старуху к выходу.

– Не нужны ему вещи, – говорит он.

У Надиного окошка пусто, а краснолицего, наконец, сменяет другой, помоложе, латыш.

– Позвоните, пожалуйста, товарищ Семененко меня вызвал.

– Время много, конец службы. Завтра приходи.

На следующий день, вооружившись одним из немногих оставшихся золотых колечек, Надя снова идет на Гороховую. За одним из окошек – юная блондинка с красной лентой, повязанной по лбу: чекистская мода. Приметила Надя ее еще вчера. Занимает к ней очередь. Через час добравшись до окна, как бы случайно кладет на прилавок кулак с запрятанным в нем колечком и приоткрывает, подняв пальцы, чтобы кольцо видно было бы только блондинке и никому более. Глаза блондинки загораются, она молниеносным движением смахивает кольцо и прячет в ящик своего стола. Звонит, Семененко нет, не пришел еще, ждите. Надя ждет, блондинка сама изредка звонит Семененке. Наконец зовет Надю: идите.

Соседний подъезд, проверка пропуска, парадная лестница, когда-то, наверное, лощеная и ухоженная, а теперь запущенная, замусоренная. Скульптуры в античном стиле. На ступенях сидит солдат, снял сапог и выравнивает ножом стоптанный каблук. Коридоры. Залы. Везде слоняются вооруженные люди. Курят, болтают. Играют на подоконнике в «дурачки». Один сидит в углу, читает засаленный роман, покуривая. Двое в коже волокут навстречу Наде арестанта со связанными за спиной руками. Приходится остановиться, пропустить. Глаза его безумно выпучены, и что-то безумное он выкрикивает: она мне да! Я ей нет! Она мне: пошел! Я ей нет, пупсик! Она мне да! Ну ты, баба! Сука! Я ей да! Да! Катись колбаской! Я ей еще да! И тут! Раз! Раз!