Владимир Жданов - Добролюбов

• Название: Добролюбов
• Автор: Владимир Жданов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1961

Предлагаемая вниманию читателей книга рассказывает о жизни и кипучей деятельности замечательного русского революционера-демократа, выдающегося литературного критика и философа-материалиста, друга и соратника Н. Г. Чернышевского.

В книге показан жизненный путь Добролюбова — детство, проведенное в Нижнем Новгороде, годы учения в Петербургском педагогическом институте, когда складывались революционные убеждения будущего критика, время работы в «Современнике» (1856–1861), — наиболее яркий период его деятельности.

Автор книги В. В. Жданов (род. в 1911 г.) — советский литературовед, написавший ряд работ о русской классической литературе (о Гоголе, Лермонтове, поэтах-петрашевцах и др.)

---

«Я уже совершенно явственно различал церкви, дома, сады, видел церковь, в которой служит мой отец, видел несколько знакомых домов, близких к нашему, и мог определить место, где стоит и наш дом. Горько, брат, быть так близко от счастья и чувствовать его невозможность. Наконец, подъехали к пристани; я сошел, взял извозчика, поехал… Мне страшно было ехать в свой дом… Слышу во всех церквах благовестят к обедне. Наша церковь по дороге; я велел остановиться извозчику и зашел… Папеньки в церкви я еще не нашел, но встретил несколько знакомых, в том числе одну добрую старушку, мою крестную мать, которая любила меня, как родного. Долго не мог я говорить от слез, которых, несмотря на все старания, не мог удержать… Немного побыв тут, я поехал домой, Мрачно как-то посмотрел на меня знакомый с детства переулок, грустно мне было увидеть наш дом. Отец выбежал встречать меня на крыльцо. Мы обнялись и заплакали оба, ни слова еще не сказавши друг другу… «Не плачь, мой друг», — это были первые слова, которые я услышал от отца после годовой разлуки… Потом встретили меня сестры. Маленьких братьев нашел я еще в постели… Папаша провел меня по всем комнатам, и я шел за ним, всё как будто ожидая еще кого-то увидеть, еще кого-то найти, хотя знал, что уже искать нечего… Отец пошел потом к обедне, а я остался и долго плакал, сидя на том месте, где умирала бедная маменька. Наконец, и я собрался с сёстрами к обедне, пришёл к концу, но признаюсь — усердно молился. Я искал какого-нибудь друга, какого-нибудь близкого сердца… Все здесь на меня действовало давно знакомым воздухом, все пробуждало давно прошедшие, давно забытые и давно осмеянные чувства».

Так он писал из дому товарищу своему Дмитрию Щеглову. В словах «признаюсь — усердно молился» слышится оттенок смущения. Добролюбов как бы оправдывается перед человеком, который может не понять его настроений. Мы догадываемся, что это отголоски каких-то, важных разговоров о религии, которые вели между собой два петербургский студента.

…Время летело незаметно. Он собирался заниматься, думал много сделать на каникулах, наметил разные планы, но из этих «великолепных предположений» ничего не вышло. Прежде всего пришлось наносить визиты родным. К нему домой тоже постоянно приходили товарищи, знакомые — всем хотелось посмотреть на него, поговорить с петербургским студентом. Да и он был рад старым друзьям — Валериану Лаврскому, который окончил семинарию и собирался ехать в Казанскую академию, и Флегонту Василькову, который так хорошо говорил с Добролюбовым перед его отъездом из Нижнего.

Разговоры Добролюбова с друзьями нередко носили строго секретный характер. Дело в том, что столичный гость привез с собой запретные рукописи, ходившие тогда по рукам в Петербурге. Среди них было знаменитое письмо Белинского к Гоголю, продолжавшее волновать умы, как и в первые дни своего появления. Чтение письма, сурово изобличавшего полицейско-крепостнический режим николаевского царствования, преследовалось как государственное преступление. Всего пять лет назад чтение этого письма явилось одной из главных причин суровой расправы над петрашевцами, сосланными в Сибирь. Реакция в стране торжествовала по-прежнему.

Добролюбов, запершись с Васильковым, читал ему письмо Белинского. Страстные, жгучие слова будоражили мысль, заставляли новыми глазами глядеть вокруг. «Россия видит свое спасение, — читал Добролюбов, — не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиэтизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства… А вместо этого она представляет, собой ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на эго и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр не человек… Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания…»

Нет сомнения, что особенно сильное впечатление производили на бывших семинаристов суждения Белинского о «гнусном русском духовенстве». «Неужели же в самом деле вы не знаете, — писал он Гоголю, — что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества и русского народа?.. Не есть ли под на Руси для всех русских представитель обжорства, скупости, низкопоклонничества, бесстыдства?.. По-вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь!»

Множество острых, животрепещущих вопросов было поднято в письме Белинского. И Добролюбов с Васильковым подолгу обсуждали этот документ, взволнованные его смелыми мыслями.

Нередко встречался Добролюбов и со старым приятелем, одним из семинарских поэтов — Митрофаном Лебедевым; это был человек самых отсталых взглядов, хотя глаза его «всегда были ясны и умны». И Добролюбов энергично принялся просветлять его сознание: он читал, например, Лебедеву привезенные из Петербурга стихи «Русскому царю»[6]. Лебедев «ужасался», слушая эти стихи, анонимный автор которых весьма бесцеремонно обращался к самодержцу со своими претензиями. Позднее, три года спустя, Добролюбов, встретив Лебедева в Петербурге, отметил в своем дневнике (17 января 1857 года), что его земляк стал «не то, что был прежде», и приписал эту перемену общению Митрофана с Флегонтом Васильковым.

В свою очередь, Лебедев в воспоминаниях, написанных позднее по просьбе Чернышевского, отмечает, что Добролюбов всегда стремился оказывать идейное влияние на своих бывших однокашников в Нижнем.

Когда у Добролюбова не было гостей, он возился с братьями, читал им, рассказывал о Петербурге. Любили разговаривать с ним и старшие 13-летние сестры — Антонина и Анна. Они были близнецы, но первая, более развитая и рослая, считалась теперь хозяйкой дома.

Много времени уходило и на разговоры с отцом: Александр Иванович Любил подробно излагать нижегородские новости: он постоянно жаловался на тяжелую жизнь и самодурство «преосвященного» Иеремии, притеснявшего духовенство. В один из таких разговоров Добролюбов услышал от отца слова, которые его поразили: отец признался в своих сомнениях относительно религии. Добролюбов заметил его «горькое колебание» и навсегда запомнил этот разговор; можно наверное сказать, что он не прошел бесследно для него, человека, стоявшего на пороге полного освобождения от религиозных представлений.

Времени для занятий, о которых мечтал. Добролюбов, собираясь ехать домой, совсем не оставалось, и за целый месяц он с трудом успел прочитать лишь несколько номеров «Современника».

Каникулы шли к концу, когда в семье Добролюбовых случилось новое несчастье: 6 августа утром, почти внезапно, умер, Александр Иванович. Ему было всего 42 года. Еще накануне вечером он служил всенощную, а ночью у него появились первые признаки холеры; болезнь продолжалась не больше 10–12 часов.

Нелегко было Добролюбову перенести этот новый удар. Неожиданно он оказался теперь главой огромной семьи: на его руках осталось семеро детей. Вдобавок дела по дому были запущены, у отца остались большие долги. И нет ничего удивительного в том, что сначала у сына опустились руки. Он испытал острое чувство озлобления против несправедливой судьбы: «судьба жестоко испытывает меня и ожесточает против всего, лишая того, что мне было дорого в мире».

В эти дни особенное его негодование вызвало нижегородское духовенство. В то время как многие знакомые, любившие Александра Ивановича, приняли самое горячее участие в делах осиротевшей семьи, духовное начальство покойного повело себя весьма неприглядным образом. «Подличает с нами одно только духовенство и архиерей», — писал Добролюбов Щеглову. «Ерема» теперь полностью обнаружил свою двуличную природу. И впоследствии он также пытался делать гадости сыну своего умершего сослуживца по епархии.

На похоронах Добролюбов не проронил ни одной слезы и был, по его собственным словам, «страшно зол». Да и как было не злиться! Он разругал дьяконов, которые громко хохотали, неся гроб его отца. Потом он сказал резкие слова одному священнику, своему бывшему семинарскому профессору, который произнёс глубоко возмутившую его речь; оратор уверял в ней: бог знает, что делает, он любит сирот, и прочее.

Кажется, эта речь и переполнила чашу его терпения. Страшно расстроенный, выведенный из равновесия горестными событиями, которые следовали одно за другим, он вдруг ясно понял, что должен надеяться только на самого себя и меньше всего может ждать помощи от бога — от призрака, которого все почему-то привыкли считать любвеобильным и милосердным.

Смерть отца была последним испытанием его религиозного чувства, и сам Добролюбов позднее прямо связывал эту утрату с окончательным освобождением от власти «мглы» и предрассудков:

Благословен тот час печальный,
Когда ошибок детских мгла
Вслед колесницы погребальной
С души озлобленной сошла…

После похорон он задумался над тем, что же ему теперь делать. Первое, что пришло в голову, — это отказаться от всех планов и надежд, оставить институт и выхлопотать место учителя в каком-нибудь заштатном уездном городишке. К счастью, родные тут же воспрепятствовали этому проекту, справедливо рассудив, что высшее образование скорее поможет ему обеспечить своих малолетних сестер и братьев, чем скромная должность учителя. Все сошлись на том, что Николаю Александровичу надо дать возможность закончить институт. Решили начать хлопоты о пособии для сирот. Опекунами их имущества назначили дядю Василия Ивановича (брата отца), тетку Фавсту Васильевну (сестру матери) и протоиерея П. И. Лебедева.