Франсина Доминик Лиштенан - Елизавета Петровна. Императрица, не похожая на других

• Название: Елизавета Петровна. Императрица, не похожая на других
• Автор: Франсина Доминик Лиштенан
• Издательство: Астрель
• Жанр: История
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-271-065491-В

Елизавета Петровна.

Ее называли «искрой Петра Великого» — лесть это или истина?

В данной биографии одной из самых значительных женщин не только российской, но и мировой истории Франсина Доминик Лиштенан. использовавшая в работе над книгой множество ранее не публиковавшихся документов, создаст портрет сильной, многогранной личности и блестящей правительницы. Елизавета Петровна впервые в европейской истории отменила смертную казнь, выпустила декреты, уравнивавшие женщин в правах с мужчинами, проповедовала передовые — даже по представлениям нашего времени — нормы градостроительства, дипломатии и охраны окружающей среды.

Так почему же Елизавета Петровна осталась в памяти потомков просто «веселой царицей», более всего любившей праздники и развлечения?

Умышленно или нет преуменьшена ее роль в российской и европейской истории?..

---

На своем долгом пути к Петербургу Дуглас пересек Курляндию, чтобы оценить, каковы шансы принца де Конти получить местный престол; однако его письма, посвященные этой теме, кратки, немногословны, как донесения, составленные по обязанности. В русскую столицу он прибыл в октябре 1755 года и вскоре благодаря Мишелю получил возможность встретиться с Воронцовым. Вице-канцлер показал себя горячим поклонником Франции и дал понять, что Елизавета хотела бы возобновить контакт с Версалем. В отношении других тем он держался осторожнее.

Посол Великобритании почуял врага в беспокойном шотландце, маленькие шпионские маневры Дугласа оказались под угрозой разоблачения, это могло помешать первым робким шагам франко-русского примирения. Воронцов, верный своей привычке сохранять нейтралитет, предоставлял действовать шотландцу, которому втайне желал успеха, но был готов пожертвовать им, если интрига примет опасный оборот. Таким образом, вице-канцлер потребовал, чтобы Дуглас раскрыл свои карты, объявил, что он здесь по приказу Людовика XV, тогда можно будет приступить к настоящему обсуждению ситуации{766}. Шпион короля был не против раскрыть свой секрет, но надо же получить соизволение своего монарха, а этого не сделаешь быстро — на доставку почты из одной столицы в другую уходят недели{767}.

В конце 1755 года Дуглас вернулся во Францию. Едва успел там обосноваться, как получил сообщение из министерства, что идут приготовления к подписанию договора между Лондоном и Петербургом: взамен субсидий Россия предоставит коварному Альбиону 30 000 своих военных! Шпион упустил из виду важнейшую часть своего задания, эти переговоры от его внимания ускользнули. В начале 1756 года кабинет министров узнал, что заключен союз между Великобританией и Пруссией, скрепленный Вестминстерским трактатом, — это было предательство Фридриха, вставшего на сторону извечного врага Франции. У Людовика больше не оставалось выбора, надо было поладить с этими дамами, императрицами Марией Терезией и Елизаветой, при условии, что последняя откажется от союза с британцами.

В апреле 1756 года Руйе снова послал Дугласа в Россию, чтобы заверить императрицу в дружбе короля и просить ее сохранять нейтралитет в европейских конфликтах. Шотландец имел при себе временную верительную грамоту за подписью министра, которой мог распоряжаться по своему усмотрению; к тому же у него были еще два документа на случай, если начнется процедура обмена послами{768}. Эти бумаги давали ему возможность быть принятым при дворе, а также позволяли приступить к переговорам и от имени короля подписывать предварительные документы. Принц де Конти дал ему еще одно, особо деликатное поручение: узнать, есть ли шансы на успех у его польских планов. Уступит ли ему Елизавета хотя бы Курляндское княжество? А если нет, не угодно ли ей доверить ему командование одной из русских армий? В вопросе о Польше его указания выглядели противоречивыми, ведь командование означало, что придется во главе войска пересекать ее территорию, доставляя беспокойство населению. Посланец Людовика счел за благо покамест отложить эти щекотливые вопросы и все свое усердие сосредоточить на восстановлении дипломатических отношений.

Дуглас прибыл в Петербург 6 мая и две недели спустя был принят при дворе. На сей раз русские не поскупились: пригласили его участвовать в царскосельских увеселениях, призванных развлекать иноземных послов. Шотландец обратился к Воронцову с просьбой позаботиться, чтобы до ушей ее императорского величества как-нибудь дошел «хотя бы слабый шелест» его громогласных заверений о том, сколь огромна и пламенна его почтительная благодарность. 24 августа (13-го по старому стилю) ему наконец выпала возможность встретиться с Елизаветой. Она осведомилась о здоровье своего брата-короля, открыто и прилюдно выразив свою радость по поводу того, что отношения двух дворов вновь совершенно наладились{769}. Вскоре Дуглас сообщил Тесье, что русская государыня ничего не будет иметь против «прямого и конфиденциального» общения с Людовиком. Последний по зрелом размышлении согласился на это, по своих главных министров уведомлять не стал, да и сам не сразу перешел к действию.

Коль скоро в Петербурге полномочия Дугласа пока не были признаны официально, русский дипломат Бехтеев был представлен Людовику как простой дворянин. Король спросил его, что нового у Елизаветы, но тотчас удалился, ответа не дожидаясь. Но царицына представителя это не обескуражило. Он приступил к принцу де Контп, но разочаровался быстро: принц мечтал заменить на польском троне Августа III, Россия его интересовала лишь в одном смысле — он хотел заручиться ее поддержкой в осуществлении своих планов. О каком-либо сближении или союзе он даже не заикнулся. Французские министры Бехтеева сторонились, все свое внимание они сосредоточили на австрийце Штаремберге, с которым обсуждали предстоящий оборонительный договор.

Однако Бехтеев, человек Воронцова, был полон решимости вытерпеть все унижения и обиды, но цели своей достигнуть. А потому непрестанно давал понять, что Россия охотно пожертвует английскими субсидиями, если это ускорит ход переговоров с Францией{770}. Он ничтоже сумняшеся отметил это и в беседе со Штарембергом, серым кардиналом Версаля. Оставаясь франкофилом наперекор холодному приему, который ему оказали в Париже, Бехтеев слал своему начальнику Бестужеву невинные отписки, а обстоятельные донесения направлял Воронцову. Последний же за спиной Бестужева с добавлениями и комментариями пересказывал их Елизавете. Русский посланец с удовлетворением (и не без преувеличений) сообщал, что при дворе появилось много его соотечественников, а русским дамам дано право присутствовать при утреннем туалете королевы. Сама мадам де Помпадур устроила в своем парижском доме празднество в честь славянских гостей!

В ожидании, когда можно будет приступить к дипломатическим переговорам, Бехтеев бродил по шикарным магазинам. Сказать по правде, его вынуждала к этому суровая необходимость: он должен был делать покупки для императрицы. Ленты, перчатки, румяна, помады, туалетная вода — ему приходилось интересоваться всем. Предметом серьезных обсуждений мог стать фасон чулок, не дающих ногам отекать, и наилучший способ их стирки. У рамочного мастера Жермена дипломат заказал зеркало высотой шесть футов, оно стоило, видимо, 3000 ливров, но в финале цена подскочила до 5000. Наконец, он приобрел так называемую нелюбезную тесную двухместную карету, назначение которой осталось неизвестным.

А Дуглас в Петербурге скоро осознал, что не выполнит возложенную на пего миссию один: как он мог одновременно начинать деликатные переговоры, отстаивать интересы принца де Конти и анализировать жизнь страны, культура которой от него ускользала? Он попросил, чтобы ему дали в помощь секретаря, и настоял, чтобы эту должность доверили его знакомому молодому человеку, шевалье Шарлю д'Эону де Бомону, близкому к кругу принца. Он должен был вести тайную переписку и составить доклад о России. Вскоре вопрос о прибытии юного уроженца городка Тоннерра был решен. Готовясь к путешествию, он засел за книги об этой далекой стране, чтобы в достаточной мере оценить там ситуацию и получить возможность сообщать начальству «самые доподлинные впечатления». По всей видимости, он составил себе учебный план перед самым отъездом из Франции. Д'Эон хотел выучить язык, как это делали английские, а до них прусские дипломаты. По крайней мере его манера транскрибировать имена свидетельствует о некотором знакомстве с фонетикой русского языка. Прибыв на место в нюне 1756 года, он пересмотрел свои прежние проекты: страна в действительности так отличалась от других, что, как он заметил, там «семь греческих мудрецов могли сойти за безумцев»{771}. В жизни русского двора наступил переходный период: Воронцов достиг политической зрелости и чувствовал себя готовым заступить на высший пост в государстве. Поддерживаемый Шуваловым, Трубецким и личным Елизаветиным секретарем Олсуфьевым, он жаждал получить голову Бестужева. И тут Франция стала его козырной картой.

КОНЕЦ ПРАВЛЕНИЯ БЕСТУЖЕВА

В мае 1753 года Елизавета приняла решение переменить свою внешнеполитическую ориентацию; теперь главной мишенью ее враждебности стал Фридрих, чей образ жизни издавна был ей ненавистен. В 1751 году дипломатические отношения между их странами были разорваны. Пруссак оскорбил русскую царицу тем, что принял в Потсдаме крымского хана. Теперь все средства были пущены в ход, чтобы помешать этому монарху усилить свое влияние в Центральной Европе. Его владения надлежало ограничить теми пределами, в которых они находились до силезских войн{772}. Мария Терезия никогда не соглашалась примириться с утратой этих территорий. Она вместе со своим министром иностранных дел Венцелем фон Кауниц-Ритбергом замышляла перегруппировку европейских сил с целью дать отпор неуемному пруссаку. Англии, традиционной союзнице Гогенцоллернов и противнице Бурбонов, австрийская императрица не доверяла. Разве католическая Франция не окажется более надежной, если привлечь ее к борьбе с Фридрихом? Однако для этого было необходимо, чтобы Людовик прервал все сношения с Берлином и сблизился с Россией, которая благодаря своим громадным людским ресурсам была, но мнению Кауница, державой, более прочих способной обуздать Пруссию{773}.