Валерий Алфеевский - По памяти и с натуры 1

• Название: По памяти и с натуры 1
• Автор: Валерий Алфеевский
• Жанр: Боевая фантастика

---

Одно время он увлекался тогда довольно распространенной манерой «остранения», где частично поиски характерного заменялись болезненно гротесковой выразительностью. Я помню, какими уродами мы изображали наших подруг.

К этому времени относится его работа над иллюстрациями к «Тилю Уленшпигелю», вышедшему в роскошном по тем временам издании. Работа эта принесла ему много огорчений, его обвинили в формализме, натурализме и прочих грехах. Но все же с этого времени началась его работа над книгой.

До конца своей жизни он разрывался между живописью, в которой видел свое призвание, и книжной иллюстрацией.

В семьдесят восьмом году на Беговой открылась его персональная выставка. Народу было немного. В самой атмосфере выставки было что-то печальное. На выставке тема воспоминаний и прощания с прошлым прозвучала наивно и тоскливо.

«Воспоминания» эти ему не удалось перевести на язык живописной формы. И видишь, как свою тоску об утраченном художник пытается переложить на живопись, которой этот груз не под силу.

И наоборот, мне кажется, что книжная его иллюстрация, которой он отводил скромную роль кормилицы, роль второстепенную, и была его настоящим призванием. В силу стилевых особенностей и условной природы графики ему удалось избежать свойственной его живописи некоторой иллюзорности. В иллюстрациях игрой воображения он создал мир фантастический и реальный, причастный к искусству, к искусству не только книжной графики, но и к искусству в широком смысле слова.

Леня написал литературные портреты своих ушедших друзей-художников. В разное время они были напечатаны в «Панораме искусств» и в ежегоднике «Советская графика». Он верил, что, пока мы их помним, они продолжают жить рядом с нами. Очень интересны его воспоминания о ленинградской Академии художеств первой половины двадцатых годов.

В семьдесят девятом году я приготовил для ежегодника «Панорама искусств» мои воспоминания о годах учения во Вхутеине. Леня, прослышав об этом, позвонил мне по телефону и сказал, что хотел бы познакомиться с рукописью. Он пришел так и таким, как если бы мы расстались с ним накануне.

Потом он заходил ко мне время от времени, хотя был уже тяжело болен. Он читал нам свои воспоминания о войне и о любви, о любви наивные.

Леня дважды ездил по вызову к своим родственникам за границу. Был в Италии и Франции. Но, не дожив и половины срока, соскучившись, возвращался в свое Коломенское. Был всей душой привязан к Москве, к своим друзьям, к своей работе.

Вот уже много лет как он вел очень трудную жизнь: безнадежно и тяжело болела его жена и требовалось от него для этой жизни много мужества и сил, хотя, как сказал как-то с горькой усмешкой Леня, он сам далеко не Мацист.

Его беспокоила мысль, что он уйдет и все то, что он сделал, пропадет как никому не нужный хлам. Оставить работы было некому. Мрачные эти его опасения не подтвердились. Еще при его жизни Государственная картинная галерея отобрала к приобретению целый ряд его работ.

Незадолго до своей смерти Леня собрал и привел в порядок работы Тани Лебедевой, с которой дружил всю жизнь. Он и Юрий Александрович Молок подготовили к печати отрывки ее литературных работ, к которым Леня написал предисловие. Они были напечатаны в «Панораме искусств» вместе с репродукциями ее рисунков и акварелей.

Он не собирался умирать, он обладал в избытке душевной энергией и мужеством на много лет. Когда я прощался с ним, мне показалось, что было в выражении его лица что-то извиняющееся за то, что все это так нехорошо получилось.

Пока помню

В Павшино сошел с дачного поезда и, пройдя немного по шоссе, не доходя до деревни, свернул влево, в поля. Вдали темной полосой виднелся лес с силуэтом сельской колокольни. И ничто в этом пейзаже не предвещало очарования Архангельского. Стоял хмурый осенний день, над колокольней кружили галки в каком-то непрерывном танце без начала и конца. Желтые листья покрывали влажную, не просыхающую от дождей землю. В дачном поселке было совершенно безлюдно, и на всем лежала печать тоски и уныния. У забора одной из заколоченных дач молча поднялась знакомая мне собака и на какое-то мгновение удивленно, как мне показалось, посмотрела на меня.

Заглянул на нашу дачу, терраса завалена строительным мусором. Мокрые и обнаженные стоят черные деревья, и ничто не напоминает дней ушедшего лета. Прямо перед дачей вход в парк, ворота — руины в духе Юбера Робера. В парке тихо, пустынно, липовые аллеи вековых деревьев, всё в золоте. В конце аллеи бюст Пушкина с посланием Юсупову. То тут, то там мерзнут отсыревшие полуобнаженные богини. Присел на лавку, испещренную именами.

Здесь всего несколько недель тому назад я сидел с Ириной. Она положила ко мне на колени свою красивую голову. Мы долго молчали, через два дня она уехала.

Я валяюсь в гамаке на террасе, полуденное солнце печет нещадно, до обеда целых два часа. Мама, сидя за столом, что-то шьет, напевая вполголоса. Ирина возникла на террасе как-то совершенно внезапно — пришла познакомиться.

Приехала из Тифлиса в гости к своей сестре Татьяне Геронтьевне Гёрцевой, которая с мужем, художником Доброковским, и двумя детьми занимала вторую половину нашей дачи. Ирина в Тифлисе замужем за кинорежиссером и носит грузинскую фамилию. У нее совсем маленький сын. Она красива, ей двадцать один год, она немного старше меня. Если не соскучится, то проживет здесь две-три недели. Я очень воодушевлен и предлагаю показать ей все красоты Архангельского.

Теплым августовским вечером пошли на косу купаться. С нами увязалась моя сестра Женя, всю дорогу она не спускала ревнивых, недоброжелательных глаз с Ирины. На обратном пути перешли вброд старое русло Москвы-реки и вошли в лес. Из лесу на нас пахнуло жаром застрявшего в нем летнего дня. В лесу было совсем темно и только ослепительно белела песчаная дорога. В кустах загорались и гасли светлячки, больше я их никогда и нигде не видел. Ирина то и дело останавливалась, вытаскивая из босоножек совсем крошечных лягушат.

Оранжевым светом загорались окна на дачах. Женя унесла мокрые полотенца, и мы остались вдвоем на крыльце. Внезапно Ирина нагнулась и крепко поцеловала меня в губы.

Были две недели бескорыстного счастья, счастья, к которому не примешивались и которому не мешали никакие заботы и планы на будущее, которые придут позже и объяснят нам всю безнадежность нашего положения.

Был я по-детски безответственен, жизнью не тронут, мечтал быть великим художником, другого выхода для себя не видел. Ира в чем-то, а то и во многом была умнее меня, она была взрослой, и я часто чувствовал ее превосходство над собой. Было у меня одно желание быть все время вместе, ощущать постоянно близость любимой и ни о чем не думать, не задумываться.

В воскресенье все наши на даче, мы с утра уехали в Москву. Ира в розовой шляпе-котелке, надвинутой на самые глаза, в розовом платье по последней парижско-тифлисской моде такая смешная и милая. И я рядом в рубашке с засученными рукавами по вхутеиновской моде. Вечером пойдем в Камерный театр на «Адриенну Лекуврер». Мы в Москве одни до утра.

В Павшино сошли с поезда, дул холодный ветер, ночью прошел дождь, и ослепительное солнце отражалось в лужах. Как-то неожиданно в Архангельское пришла осень.

На другой день Ирина уехала. Она писала. Я жил от письма до письма. Любовь меня замучила. До конца года Ирина приезжала в Москву два раза, и мы, как бездомные, проводили время в бесконечной ходьбе по московским улицам.

Расстались мы под Новый год. Все было безнадежно. Она устала и была вконец замучена. Расставаясь, она сказала: «Ты совсем еще мальчик, а я женщина».

Прошло два года — я женился.

Однажды, возвращаясь домой, я вдруг представил себе, как мама, вынимая из почтового ящика письмо, адресованное мне, бросила его под мою дверь. Я услышал его скользящий шорох, и уже знал, что письмо от Ирины, и, ничуть в этом не сомневаясь, дрожащими руками открыл дверь.

Письмо от нее из Тифлиса: «Если ты хочешь меня видеть, зайди к Доброковским, я буду в Москве несколько дней».

Она похудела, пострижена под мальчика, глаза стали еще больше. Она ушла от мужа, кончает институт. Сердце отчаянно бьется, чувствую себя вдвойне предателем.

Несколько лет спустя, как-то идя вечером по Тверской, неожиданно встретил у телеграфа Ирину. Она вторично вышла замуж. Зашел к ней в гостиницу, разговор не получился. Вернулся ее муж, я заторопился уйти, она вышла меня проводить. Условились на другой день пойти на «Даму с камелиями». Я взял билеты и ждал ее у входа, потом в фойе, она не пришла, ждал ее до третьего акта под насмешливыми взорами билетерш. Последний акт досмотрел один. Больше я Ирину не видел.

Еще много лет спустя приехал в Архангельское, многое изменилось до неузнаваемости. Архангельское стало культурным мероприятием. Красивые пруды Архангельского превратились в водохранилище.