Питер Акройд - Лондон. Биография

• Название: Лондон. Биография
• Автор: Питер Акройд
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-98695-041-9

Многие из написанных Акройдом книг так или иначе связаны с жизнью Лондона и его прошлым, но эта книга посвящена ему полностью. Для Акройда Лондон – живой организм, растущий и меняющийся по своим законам, и потому «Лондон» – это скорее биография города, чем его история. В книге есть главы об истории тишины и об истории света, истории детства и истории самоубийства, истории кокни и истории алкогольных напитков. Возможно, «Лондон» – самое значительное из когда-либо созданных описаний этого города.

---

Порой граффити носят вполне конкретный характер – скажем, «Джеймс Боун не умеет целоваться» или «Роуз Мэлони – воровка», – будучи безмолвными посланиями, письменными подобиями барабанных сигналов в джунглях. Но иногда встречаются предостережения более общего характера. Томас Мор в одном из своих прозаических произведений цитирует фразу, которая в XV веке красовалась на многих стенах: «D. C. лишены всякого P.» Можно попытаться расшифровать ее с помощью комментария Мора: имеется в виду «готовность, с коей женщина предается телесному разврату, если она одурманена питием». Можно предположить, что «D. C.» означает «drunken cunts» («пьяные бабы»), но значение «P.» остается загадкой.

Каждый календарный год на протяжении последнего тысячелетия сопровождался своей собственной литанией ругани, проклятий и императивов. Вот, например, некоторые из граффити за 1792 год: «Христос – Бог… Нет – налогу на экипажи!.. Смерть евреям… Джоанна Сауткотт[36]… Проклятье герцогу Ричмондскому!.. К чертям Питта!» В 1942 году самым заметным из граффити было «Второй фронт – немедленно!», а из лозунгов более поздней части столетия можно выделить два: «Джордж Дэвис невиновен» и «Нет – подушному налогу». Иной раз кажется, что город посредством этих посланий ведет разговор с самим собой языком отчетливым и шифрованным одновременно. Некоторым из новейших граффити свойственна более задумчивая интонация: «Ничто не вечно» на одной кирпичной стене; «Послушание – самоубийство» на мосту в Паддингтоне; «Тигры гнева мудрее, чем клячи образования» над надписями «Rangers», «Aggro», «Boots» и «Rent Revolt» на углу Бейсинг-стрит близ Ноттинг-хилл-гейта. Последнее служит ярким примером кластеризации: стена может много лет оставаться нетронутой, но, едва на ней возникает первая надпись, последующие, чье появление диктуется духом соперничества или агрессии, не заставляют себя ждать. Что касается агрессии, она часто окрашена сексуальностью. Многим из надписей свойственна безлично-сексуальная направленность, говорящая об одиноком отвлеченном желании: «Прошу тебя не бей меня слишком сильно господин мой… 23/11 мне 30 лет у меня есть квартира в районе вокзала Виктория мне нравится наряжаться на мне сейчас розовые трусики».

Самым подходящим местом для этих грубых любовных посланий в никуда являются, конечно, общественные уборные. Их стены стали главным поставщиком городских граффити; здесь, в укромном уединении, лондонец обращается ко всему городу со словами и изображениями, столь же древними, как сам Лондон. Один служитель сказал Джеффри Флетчеру, автору книги «Лондон, которого никто не знает», что «если вам нужны надписи на стенах, вам прямая дорога в уборную на Чаринг-кросс-роуд… Читаешь – кровь стынет в жилах». Вообще-то лондонские уборные славятся надписями не одно столетие; в 1732 году Харло Трамбо напечатал в типографии Бетлехем-уолл (Мурфилдс) компиляцию, озаглавленную «Веселый помысел, или Антология оконных стекол и нужников». Мы можем извлечь из этого сборника кое-какие яркие и, возможно, даже бессмертные эпиграммы. Нужник в увеселительном саду Панкрас-уэллс подарил нам следующее:

Сюда посрать я в спешке заскочил,
Но, чьей-то мудрости увидев испражненья,
Был принужден в стихах являть свои уменья
И чуть в штаны не наложил[37].

За этим четверостишием следует диалог (или хор?) сортирных голосов, в котором write (писать) часто рифмуется с shite (испражняться), а London – с undone. Одежда наших анонимных авторов в буквальном смысле была в нужнике undone (расстегнута); однако, возможно, здесь есть и второй, более печальный уровень смысла – что они сами были в Лондоне undone (погублены). На стене таверны у Ковент-гардена можно было прочесть:

Всего грязней из человека прет,
Когда он пишет или когда срет,

а в отхожем месте близ Темпла:

Герой в бою не так свиреп на вид,
Как тот, кто, тужась, на толчке сидит.

Порой эта городская скатология встречала достойный отпор. «Оставлять здесь свои имена, – написал на стене некий лондонец, – есть тщеславие выродков».

Другим важным источником лондонских граффити испокон веку были стены тюремных камер – от надписи, сделанной Томасом Роузом в башне Бичем-тауэр лондонского Тауэра («Заточен теми, кому не сделал никакого зла. 8 мая 1666 года»), до слов, начертанных одним современным заключенным: «Ты, допустим, виноват. Но каково сидящим здесь ни за что!» Эти люди тоже, можно сказать, были погублены Лондоном. В 1581 году Томас Михоу с большим трудом, но аккуратно нацарапал на стене железным гвоздем: «Я злые пытки вытерпел сполна, но мне свобода не была дана». Надпись сохранена до наших дней в лондонском Тауэре наряду со многими высеченными в этой древней тюрьме символами страдания и долготерпения – крестами, скелетами, мертвыми головами, песочными часами. Попадаются и слова, долженствующие вселять успокоение: «Надейся до конца, будь терпелив… Spero in Deo[38]… Терпение превозможет все». С этими фразами контрастируют нынешние тюремные граффити: «Домой к маю… Вот где я большую часть жизни провел… В первый раз засыпался – заложил друган… Поаккуратней со мной. На семь лет закатали. Не повезло». Во многих граффити тюрьма предстает как образ мира – или как образ города, – и это, возможно, придает дополнительное значение надписи, обнаруженной на одной из лондонских стен: «Нечем дышать».

Глава 19 И это тоже лондонцы

Есть и другие виды обезличенности. Диккенс обратил внимание на женщину, которую можно было встретить поблизости от Стрэнда. «Из-за какой-то болезни позвоночника она гнется в три погибели, а голова у нее с недавних пор вывернута на сторону и нависает теперь над запястьем одной из рук с тыльной стороны. Всем знакомы и палка ее, и шаль, и корзинка, которые неизменно при ней, когда она бредет по улице, способная видеть лишь тротуар, не прося милостыню, не останавливаясь, вечно перемещаясь куда-то без всякой цели. Как живет она? Откуда идет? И куда? И зачем?» Диккенс встречал ее многократно; он так и не узнал ее имени, а она не могла увидеть знаменитого писателя, проходившего мимо и, возможно, потом оглядывавшегося.

Я не раз замечал карлика с усохшим, сморщенным лицом, одетого в старое тряпье, который хриплым голосом «регулировал» движение транспорта на перекрестке Теобальдс-роуд и Грейз-инн-роуд; он стоял там каждый божий день, а потом вдруг (летом 1978 года) пропал. Ближе к нашему времени молодой уроженец Вест-Индии ходил по Кенсингтон-черч-стрит в одежде из серебряной фольги, с привязанными к запястьям воздушными шариками. Джентльмен, которого прозвали «Польским королем», разгуливал по Стрэнду босиком в красной бархатной мантии, водрузив на голову венок. Он тоже внезапно исчез.

Эти лондонские «достопримечательности», как правило, обретаются в определенных частях города и редко показываются за их пределами; это духи или ангелы тех или иных мест, безраздельно принадлежащие городу. В Кларкенуэлле жил «угольщик-музыкант», который, окончив дневные труды, устраивал концерты в своей квартире на Джерусалем-пассидж; он умер, когда чревовещатель по прозвищу Смит-говорун, затеяв розыгрыш, внушил ему, что с ним беседует сам Господь, и объявил, что он проклят навеки. На Пиккадилли в доме 138 жил лорд Куинсберри, или «старый Кью», как его называли; он каждый день сидел у окна и единственным своим глазом плотоядно смотрел на каждую хорошенькую прохожую и подмигивал ей. Около таверны «Подкова» на Тоттнем-корт-роуд много лет сидела «больная девушка с бледным лицом, лишенным всякого выражения, не помнящая о времени и нечувствительная к шуму и суете».

Знакомые лица имелись в каждом районе города. Ныне на перекрестки ежедневно выходят люди с дисками на шестах, помогающие детям переходить улицу, но до первых десятилетий XX века здесь приметней всех были подметальщики мостовых. Многие трудились на одних и тех же перекрестках – на своих «владениях», как они их называли, – по тридцать-сорок лет. На Корнхилле в свое время подметальщиком был бородач, признававшийся: «Случается, меня и обидят – скажут что-нибудь такое; бывает, степенные люди подразнят маленько». На углу Кавендиш-сквер обосновался Билли, который помнил старинные мятежи: «Толпа несла четырехфунтовую буханку, намоченную в бычьей крови, а я, как увидел, подумал, что это человечья голова; я перепугался и убежал». Один старый подметальщик, который «держал за собой» узкий проезд между Беркли-стрит и Страттон-стрит, носил потрепанный охотничий наряд – куртку и шляпу. Однажды ему пришлось выступить свидетелем в полицейском суде, и Мейхью приводит следующий обмен репликами:

Судья. Вы кто – фельдмаршал?

Свидетель. Нет, милорд. Я подметальщик на Лэнсдаун-пассидж.