Алексей Павловский - Опыты

• Название: Опыты
• Автор: Алексей Павловский
• Жанр: Научная Фантастика

---

Здесь я всё-таки должен отметить, что Доктор Всеблаго дополнял свой художественный гений редкой медлительностью мысли, и его ангелу-хранителю пришлось, наверное, немало попотеть, вызволяя незадачливого праведника из самых дурацких ситуаций — и в других преданиях тоже. Так, по пути к вокзалу он зашёл в хлебную лавку, где решился скромно позаимствовать себе пропитания, пользуясь новообретёнными способностями, но в давке ему наступили на простыню, так что кусочек её оторвался, и по сей день Окулистический Канон недосчитывает левого нижнего уголка, что, впрочем, не так уж важно — всё равно никто не ходит, завернувшись в покрывало, потому что гораздо удобнее сшить из него Окулистическое Одеяние.

Далее судьба Доктора Всеблаго прослежена подробно и минимум в пяти вариантах, что, впрочем, не смущает его последователей — их мировоззрение допускает любые нарушения логики и пространства-времени. Но меня смущает. Поэтому просто сообщу, что Тихон Анастасиевич Всеблаго 17 января 1998 года в два часа пополудни незримо отбыл с Минусинского вокзала в Южном направлении на товарном поезде, а через пять лет, в 2003 году, сгинул где-то в Венгрии во время второй эпидемии Румынского Смеха. Бытуют разные версии его исчезновения, но лично я считаю, что во время эпидемии Румынского Смеха для любого человека более естественно умереть от Румынского Смеха, чем удалиться в Беловодье. Такой вот я рационалист неисправимый.

После исчезновения Доктора судьбы Окулизма оказались в руках весьма немногочисленных и не всегда чистых сердцем последователей, и Учение было запятнано чередой карманных краж, мелких бытовых пакостей и даже несколькими заказными убийствами. Было ещё ограбление сберкассы, было и изнасилование.

Но печатные формы в стандарте CMYK, тайно сделанные Всеблаго в одной из Нижегородских типографий, пережили период духовного падения, и в конце концов оказались в купеческой Мангазее у людей порядочных, которые обнаружили достаточно пламенности и фанатизма, чтобы и Церковь образовать, и жестокую инквизицию в своих рядах провести. Окулисты к тому времени весьма размножились, и зачастую неправедно, так что страна пять лет содрогалась от межокулистических вендетт. Окулистами-асассинами пугали детей и приписывали им все смертные грехи, в первую очередь почему-то Масонство с неизбежными православными младенцами. Вскоре болезненная чистка рядов окончилась, фанатизм угас, и Учение вполне могло бы занять тихое место среди прочих сект, но тут и власти и народ позаботились о снабжении Окулизма мученическим венцом. Я долго не понимал того ужаса и отвращения, которые Окулисты внушали — и посейчас внушают — обывателю.

И вот, не так давно я тихо полировал столешницу в реставрационной мастерской, радуясь своему одиночеству, — я работал в выходной, — одиночеству и обычному своему безмыслию. Не то чтобы я был глуп, не скажу я о себе такого никогда, но где-то за год до того момента я обнаружил, что можно жить и не перегревая мозги, и это оказалось так сладостно, до такой степени приятно, что вот уже тринадцатый месяц я не выходил из блаженного состояния человеческого гумуса. Вот и тогда я попивал пиво и медитативно водил тампоном по блестящей поверхности, нанося замечательно отстоявшийся шеллачок с сандараком на ископаемый, но стойко державшийся шпон, как вдруг дверь, отпертая по случаю летней жары, трескуче хлопнула по стене и тут же с ещё большим грохотом захлопнулась. В мастерскую вбежали грязные кеды и остановились в центре подвала, прислонившись к ветхому буфету и шумно переводя дух. Я почему-то удивился и прекратил работу. Я пожалел, что отвык думать, потому что мозги не пошевелились.

Тишина на улице расползлась голосами и топотом. Кеды исчезли, но появилась голова, взлохмаченная бородатая голова очень испуганного человека — пот капельками стекал по его бледному лицу. Мысль сделала вялую попытку пошевелиться. Определённо, это был Окулист, второй, которого я видел в жизни. Первого я встретил года за три до того, когда справлял малую нужду на Трубной площади за сортиром. Он, похоже, занимался тем же, и струя, появлявшаяся из воздуха и наполнявшая крепнущую лужицу, выглядела весьма эксцентрично. Тогда я воспринял это как некую данность, меня не касающуюся. Так я всю свою сознательную жизнь воспринимал Окулистов и многие прочие непонятки: они — там, я — тут, и баста. Но теперь данность была здесь и явно собиралась меня коснуться. Мысль со скрежетом завертелась всё быстрее и быстрее. Голоса на улице явно относились к Окулисту, и как-то не по-хорошему относились.

— Ищут? — спросил я.

— Ну дык! — выдохнул человек, обретая видимость. Он торопливо содрал с себя одеяние, оставшись в потрёпанных джинсах и синей футболке, и вывернул его наизнанку. Это оказалось что-то вроде рясы до пят, с капюшоном и рукавицами на тесёмочках. Секунду или две он постоял в нерешительности, странно глядя мне в лицо, словно ничего подобного раньше не видел, а потом торжественно сложил мантию в маленький серый свёрток и протянул мне со словами:

— Употреби достойно.

Уже потом я узнал, что это была традиционная формула Окулистов, а тогда я просто остался стоять с тканью в руке, и с отвисшей челюстью наблюдал, как человек пулей выскочил за дверь, а там, видимо, и на улицу, потому что голоса немедля взвились на высокие ноты и вместе с топотом скрылись куда-то вправо.

Мне хватило здравого смысла запереть за ним дверь и, погасив свет, затаиться. Одеяние я засунул в вентиляционную отдушину — на всякий случай. Потом в двери долго стучали, пытались даже выломать, но вскоре, судя по звукам, приехала милиция и разогнала народ. Ещё часа два я сидел в полутьме, и мысли в бедной моей голове носились, как мыши в банке. Потом они успокоились, потому что я всё решил.

Неторопливо я прибрался на верстаке, завинтил бутылочку с лаком и убрал тампон в тампонницу, переоделся в городскую одежду и выкурил сигарету — я всё старался оттянуть момент облачения в Окулистическую Мантию. То ли пугало это меня, то ли что, но, я думаю, вы бы на моём месте тоже не торопились. Мне ни в коем случае нельзя было там и тогда оказаться причастным к Тайному Окулизму: ведь рядом была милиция, и вы представляете, чем это могло для меня кончиться. С нашей милицией лучше не связываться. Да и народ меня бы не похвалил, поэтому существовал только один выход: просто исчезнуть, и как раз это было то единственное, что я с лёгкостью мог исполнить. Я развернул Одеяние, осмотрел кусок пустоты в руках, оделся и тихо выполз через маленькое окошко во внутренний дворик дома, в подвале которого находилась мастерская. Во дворике было пусто и тихо.

Мне бы топать себе к метро, но я, уже заранее зная, что увижу, заставил себя обойти здание и заглянул за угол, туда, куда скрылись те голоса и топот. Тело уже убрали, остались лишь кровавые пятна на асфальте, клочья одежды да меловой силуэт тела с неестественно вывернутыми конечностями. Надо всем этим стоял милиционер и курил. Конечно. Мне неудержимо захотелось курить, но теперь было нельзя.

Странно было идти по улице, странно. На меня никто не наталкивался, я по прежнему был равноправным членом толпы, но теперь я заметил, что люди скользят по мне деревянным взглядом, как по пустому месту, хотя нет, как по газетной тумбе, которую видишь каждый раз по пути на работу. И понял, что так оно было и раньше, и дурацкая цветастая одёжка не ввергла меня в публичное одиночество, а просто сделала его явным для меня. И сто и двести раз я ходил такой же невидимый безо всякой расписной окулистической хламиды.

Не я стал невидим — люди стали видимы, так как я теперь смотрел на них со стороны, а отсюда видно больше, чем из недр толпы.

И то, что я был теперь один против мира, тоже не было новостью: просто до меня слишком поздно допёрло всегда бывшее. А я-то, дурак, только теперь понял, каким страшным делом занимаются омоновцы в переходе метро на Чистых Прудах! Стоят себе обычные парни в идиотских бронежилетиках, которые исправно прикрывают всё то, что тебе не понадобится, если пуля попадёт чуть ниже, стоят, покуривают, плоские анекдоты травят, а с ними покуривает и посмеивается Слухач. Он тоже при форме, старлей, но его слепые глаза прикрыты тёмными очками. Время от времени, затянувшись «Отаманом» и похохотав над очередной сальностью, он невзначай прислушивается к людскому шуму и указывает своей палочкой-стукалкой на какого-нибудь обывателя. Если его сотоварищи обывателя видят, они просто провожают его тяжёлым взглядом, пока он не скрывается в панике где-нибудь за поворотом. А вот что они делают, когда палочка указует как будто бы на пустое место, этого я не знаю и знать не желаю. Окулисты ненавидят Слухачей. Тяжёлой спокойной ненавистью.

А потом я вернулся домой. И вздрогнул, конечно: прямо перед дверью у меня висит зеркало, и неприятно увидеть в нём пустоту вместо себя. Я снял капюшон, над пустотой нарисовалось что-то вроде моего лица, и я окончательно понял Окулизм. Тоже страшненько: предмет неправильной шарообразной формы, сверху поросший тонкой чёрной шерстью, а в целом обтянутый жёлто поблёскивающей кожей, под которую кое-где подложено мясо. Спереди, в середине — продолговатый выступ, заканчивающийся внизу мягкой округлостью с двумя дырочками. Под ним — широкая щель, и кожа по краям её розовая и влажная, а если раздвинуть её края, внутри видны два горизонтальных ряда мелких и острых костяных выступов, а вся полость красная и мокрая. По сторонам же от центрального выступа находятся два ярко-белых слизистых шара с чёрной точкой в середине, обведённой коричневым кольцом. Они почти утоплены в костяных впадинах и сверху защищены двумя мощными шерстистыми валиками. При необходимости шары можно задёрнуть кожистыми плёнками с редким жестким волосом по краю. Всё понятно? Если понятно, то руки я описывать не буду. Да, потом я ещё пригляделся к утюгу на кухне, и оказалось, что он тоже всегда был выше моего понимания.