Григорий Свирский - Бегство (Ветка Палестины - 3)

• Название: Бегство (Ветка Палестины - 3)
• Автор: Григорий Свирский
• Жанр: Русская классическая проза

---

- Куда? - спросили из зала.

Наум, опытный оратор, на реплику не отреагировал, боясь развязать спор. Вернулся на свое почетное место во втором ряду, сел молча, отстраненно.

На Конгрессе он расслабился, расчувствовался: евреи собрались в центре Москвы, на Красной Пресне, в Доме кино, где, помнится, стояли бани, в которые хаживал.

В фойе охрана из украинского "Руха", - прикатили здоровущие "лбы". расспрашивают милиционеров: "Ихде тут жидки, которых треба обороняты?" Снаружи милиции человек пятьдесят, не меньше. Когда шли к автобусам, милиционеры стояли двумя шеренгами. Евреи шествовали внутри, убежденные, что охраняют их. А, как выяснилось, охраняли студентов-палестинцев, явившихся клеймить евреев. Наум насчитал троих палестинцев. У остальных, под намотанными арабскими платками, были широкие россйские физиономии. Такой простой комуфляж!

На второй день прислушался к выступлениям, пригляделся к лицам (многих знавал и двадцать. лет назад, еще до отъезда - так они рвутся в Израиль, певцы Сиона!..) и стал ощущать "фальшивинку". Выступали и совестливые, но охотно ораторствовали и те, кто некогда открещивались от рисковых Гуров и руками и ногами. В натужном пафосе и мелочных подковырках угадывалась драчка: "Кто на Конгрессе, главней, кто представляет в глазах Запада советское еврейство? На чей адрес пойдут оттуда компьютеры, телефаксы и всяческие подачки? Кому слетать раз-другой на дармовщину в Америку, Европу, Израиль - "от имени еврейского народа"?.. Таких, помнится, мать называла "швицерами". Наумом овладело горделивое чувство первопроходца: "Да, совсем другой человеческий материал... В наше время посидел в главарях, получи "семь и пять по рогам," - народ подбирался, как сортовые зерна. Один к одному... А тут?.. Мели Емеля, твоя неделя!

У Наума снова мелькнуло досадливое: "Кеше анахну бану". Стариковская гордыня. Слаб человек..."

Пытался заглушить в себе гордыню, но как заглушишь, когда "поддиванные" спрашивают: "Самолетный процесс, что это?" "Хельсинкская группа" - что за группа такая?" Тут и швицеры забегали, как муравьи: "Слышали, Наум, погром назначен на первое августа?" По-человечески их жалко, но пора пожалеть и Израиль...

Тихо поднялся и прошел в новое огромное фойе кинотеатра, пахнущее свежей краской. Половина людей не в зале, - здесь толкутся. Знакомых выискивают, дружков, интересных людей для беседы.

Наум тоже попросил найти ребят поинтереснее. Расспросить их, выяснить доподлинно, когда и почему вдруг загорелась земля под этими, "поддиванными" евреями, которых даже "памятниками" не проймешь? В свое время, они и к сталинскому жидоморству притерпелись, выработали иммунитет против всех советских ядов, а то и русскими назвались... И вдруг такой обвал! Уселся в тихом углу, ожидая, пока приятель Наума, из устроителей, искал знакомых. Первым он подвел насупленного делегата Конгресса лет тридцати пяти в черной бархатной кипе. Выдающиеся татарские скулы и ухоженная распушенная еврейская борода создавали эффект ширины и прочности. Будто в подтверждение, тот так встряхнул Науму руку, что он плечом повел, не вывихнул ли сустав?

- Рахмил, - назвался делегат. - Ленинградский резник.

- А в миру?

- Доктор технических наук, кибернетик, старший научный. И протчая.

- Анкетка чистая, поэтому в резники попали? -весело спросил Наум.

Рахмил засмеялся. Объяснил, был в Питере резник. Один на весь город, восьмидесяти пяти лет от роду. Как-то спрашиваю его: "Живите до ста двадцати, но, извините, кто будет после вас?" "Вы!" - говорит. "Как это я?!"

Не хотел Рахмил обижать старика, не стал отказываться. И тот принялся учить кибернетика, как по всем ритуальным правилам прирезать курочку или быка. И выучил.

- В Питере в мясных магазинах как шаром покати. Отправились мы за мясцом в колхоз. Первого быка я забил с одного удара, двух других оставил колхозникам, чтоб сами забили. Те намучились, и теперь каждый раз звонят: "Рахмила, который быков режет!" Так пришла ко мне слава, - закончил Рахмил, и оба заржали. Похлопали Друг друга по плечам, разговорились дружески.

Одно вызывало сомнение. Не тревожили Рахмила черносотенцы. Будто нет их и не было...

- Не тревожат, а в миру вы небось не Рахмил, а Роман, так удобнее? Рахмил ответил спокойно: - Когда еврею-ассимилянту бросают в лицо "жид", он белеет от испуга или от тоски. Доказывает - горячится, что его родные поэты Пушкин и Лермонтов, что на языке идиш он не знает ни слова и его родина Россия. Беднягу бьют по самому уязвимому месту: у него нет другой родины.

А мне скажут: "Не наш!", "Не нашего Бога!", я улыбаюсь. Конечно, Рахмил не ваш. Моей культуре три тысячи лет. У евреев была Тора, когда русичи еще ходили в звериных шкурах. "Не наш!" Смешно!

Науму почудилось, он с этим парнем всю жизнь знаком. Вместе в шестидесятых от КГБ отбивались. Как говорили на войне: "С таким пойду в разведку". Воскликнул убежденно: - Ну, что, значит, в следующем году в Иерусалиме?

Распушенная борода Рахмила взметнулась удивленно. - Я и так в Иерусалиме! Давненько, друг мой. Зачем еврею два Иерусалима!

Второй делегат Конгресса, с которым Наум познакомился, был с берегов Волги. Он близоруко взглянул на гостя сквозь толстые окуляры, принялся рассказывать, как создавался в их городе еврейский культурный центр.

- Движение пакового льда началось весной восемьдесят восьмого. Башкиры заволновались, татары - даешь наши культурные центры! Местная власть сама намекнула: а вы, евреи, ничего не хотите? Что у нее было на уме, никто не знал. На первый концерт еврейского центра многие идти боялись. А вдруг провокация? Не пришли и знаменитые актеры: боялись "засветиться", объявят сионистами, доказывай, что ты не верблюд. Привезли старуху Котлярову, -единственную артистку, оставшуюся от разгромленного театра Михоэльса. В фойе звучала еврейская музыка. На следующий концерт народ повалил валом, шли с детьми, со своими стариками. Некоторые плакали.

- Ну, а ваша роль в этом почине?

- Никакой! Я подошел к устроителям, сказал: "Меня зовут Абрамом. Идиша не знаю, никуда не собираюсь, но вашему движению сочувствую. Я - детский врач, чем могу быть полезен?"

- Детский врач, а спрашиваешь? - воскликнули. Через неделю привели на "брис" - обрезание. Посмотрел, как это делает человек без медицинского образования и - ужаснулся.

За меня взялись райком и КГБ: "Этот делает обрезание". Возбудили дело, передали в министерство здравоохранения, чтобы лишить диплома врача.

Спас Абрама министр, хотя и встретил недружелюбно: "Вы -детский врач. И хороший, как мне доложили. Нам стало известно, что вы делаете обрезание. Зачем это вам надо?"

Абрам ответил, покраснев: "Я увидел, как это делает мясник с Центрального рынка. Понял, тут место врача. Евреи ведь тоже люди..." "Идите!"- тяжело сказал министр, и от Абрама отстали.

Наум гнул свое: - А каково в вашем городе евреям? Кошмар?

- У нас кошмар с экологией. Государство травит людей.

- Чего же вам сидеть-травиться?.. Нужны вызовы?

- Недавно был я здесь по семейным делам, - продолжал Абрам, как бы не расслышав вопроса. - Ребята попросили зайти в Москве в израильское консульство, передать список желающих уехать. Провели меня к Генеральному консулу, он встал, пожал руку. Я, естественно, ему про нашу экологию. "... Болеют, гибнут дети, говорю. Много евреев хочет эмигрировать. Вот список". В глазах вашего Генконсула появилась злая искорка радости. Я даже опешил. Понял, консул заинтересован в "вале". У нас в семьях несчастье, беда, моя жена боится рожать, а ему все это - прошлогодний снег. Ему важен "вал"...

Наум поглядел на него внимательно: длинный, тощий, в чем душа держится. Лет двадцати пяти, а виски серебрятся. Улыбка застенчивая, виноватая.

- А что, если вы неверно поняли взгляд консула? Не к вам относилась злая искорка.

- Только ли во взгляде дело? Как-то мы опять пришли к нему, говорим. Такие-то ученые едут в Израиль. Надо бы заранее отправить документы, чтоб приготовились. Может, сообщить университетам. Консул отмахнулся: - Когда приедут в эрец, будем разбираться... -А мы из писем знаем, какая там разборка. В Израиле патовая ситуация, страна в спячке, почище брежневской. Не очень, видно, волнует это вашего Генерального израильтянина.

- Прохвост, значит?" заметил Наум не без сарказма. - Злодей нераскаянный...

- Почему прохвост, почему злодей?! Когда надвигались погромы, ребята рассказывали, он весь второй этаж забил матрасами и одеялами. Гору целую натаскал. Начнется резня на улицах, будем спасать евреев... Люди неоднозначны. Лично он, может быть, даже добр, сердечен, но он держит "линию" правительства, а линия бессердечна. Гони "вал", там разберемся...

"Умен, бестия!- подумал Наум, прощаясь с волжаниным. - И благор-роден. Таким юшку и пускают на Руси... Ох, зря от нас отвалил. Зря, голубь! Умный нигде не пропадет. Силы, конечно, надо для этого иметь. И молодость. Нет, зря отвалил!" Не сразу расслышал чей-то вопрос. Оглянулся, известный академик-математик. Наум вскочил, извинился за тугоухость. Академик тихим мерцающим голосом поинтересовался, почему покончил с собой профессор математики, - он назвал его, - получивший место в Иерусалимском Университете. Наум растерялся, ответил на вопрос вопросом, побагровев до шеи, словно на провальном экзамене: -А он не был шизофреником, ваш гений?