Дмитрий Минаев - Поэты «Искры». Том 2

• Название: Поэты «Искры». Том 2
• Автор: Дмитрий Минаев
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Юмор
• Год: 1987

Во втором томе представлены ведущие поэты «Искры»: Д. Минаев, В. Богданов, Н. Курочкин, П. Вейнберг, Н. Ломан, А. Сниткин, чьи стихи, эпиграммы, статьи, фельетоны вместе с произведениями В. Курочкина сделали «Искру» наиболее ярким и значительным сатирическим журналом 1860-х годов.

Сост., подг. текста и примеч. И. Г. Ямпольского

---

164–166. КОНКУРСНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ НА ЗВАНИЕ ЧЛЕНА ОБЩЕСТВА ЛЮБИТЕЛЕЙ РОССИЙСКОЙ СЛОВЕСНОСТИ[32]

1. ВО СНЕ

       В полдневный жар на даче Безбородко
С «Беседой Русскою» лежал недвижно я.
       Был полдень жгуч, струился воздух кротко,
                         Баюкая меня.

       Лежал один под тенью я балкона,
       Немая тишь сковала всё кругом,
       И солнце жгло отвесно с небосклона —
                         И спал я мертвым сном.

       И снилось мне — большое заседанье
Любителей Словесности в Москве,
В кафтанах, в охабнях — творящих заклинанье
                         Журналам на Неве.

Пред капищем славянских истуканов
Там Лонгинов могилу мрачно рыл:
Да лягут в ней Елагин, Селиванов —
                         Ликуй, славянофил!

Тогда зажглась в душе моей тревога,
И в полусне прозрела мысль моя,
И видел я, что за два некролога
                         Там в члены выбран я.

2. НАЯВУ

Я трепетал,
Как говорил,
Явившись в зал,
Славянофил.
Я изнывал
От ног до плеч,
Как он читал
Собратьям речь.
Я тосковал
И тер свой лоб,
Как он строгал
Европе гроб,
Как Запад клял,
И мудр и строг,
И прославлял
Один Восток.
И тех идей
Водоворот
В душе моей
Переворот
Тогда свершил,
К Москве свой взор
Я устремил,
Поддевку сшил
И стал с тех пор
Славянофил!

3. МОСКОВСКАЯ ЛЕГЕНДА XIX ВЕКА

Друг друга любили они с бескорыстием оба;
Казалось — любви бы хватило с избытком до гроба!

Он был Славянин — и носил кучерскую поддевку,
А ей сарафан заменял и корсет, и шнуровку.

То платье обоим казалось и краше, и проще,
И в нем они вместе гуляли по Марьиной роще.

Читал он ей Гегеля, песни Якушкина, сказки,
Цалуя то в губки, то в щечки, то в синие глазки.

И в ней развивал он вражду к молодым либералам,
К прогрессу, к Европе, ко всем не московским журналам.

Он ей по-французски болтать запретил совершенно,
И с ней о народности он говорил вдохновенно.

Суровый завет для нее был тяжелой веригой,
Но Кирша Данилов у ней был настольною книгой.

Так дни проходили — их счастье всё шире да шире,—
Казалось, четы нет блаженней, довольнее в мире.

Но счастья лучи не всегда одинаково жарки.
Ужасную весть от соседней болтуньи-кухарки

Узнал Славянин, весь исполнен грозы и испуга,
Что носит украдкой корсет с кринолином подруга!

Узнал — не спасла, не пошла, верно, впрок пропаганда,—
Что ночью Славянка… читает романы Жорж Занда.

Узнал он и, верный принци́пу московских собратий,
Любовь свою предал всей силе суровых проклятий.

Угрюмо и мрачно всегда проходил он Лубянкой,
Страшась повстречаться с коварною псевдославянкой.

Друг с другом навеки они так рассталися оба,
А счастья, казалось, обоим хватило б до гроба!

1860

167. НАД УРНОЙ

Ах, неужель ты кинул свет,
         Хозяин мой седой?
Таких людей уж больше нет
         Под нашею луной.
Ты состояние с трудом
         Всю жизнь свою копил,
У Покрова́ построил дом,
         А в дом жильцов пустил.

С процентом скромным капитал
         Пуская частно в рост,
Раз в год ты нищим помогал,
         Ел постное весь пост.
Умел узнать ты стороной,
         Кто деньги занимал,
И ежедневно на Сенной
         Сам мясо покупал.

Хотя ты был не из числа
         Чувствительных сердец,
Но от тебя не ведал зла
         Домовый твой жилец.
До самой смерти неженат
         И чужд семейных уз,
Носил ты ватошный халат
         И плисовый картуз.

Ты сам себе приготовлял
         Лукулловский обед:
Картофель с свеклою мешал
         В роскошный винегрет.
Без темных дум, без тайных мук
         Добрел до поздних лет;
Всегда с тобой был твой чубук
         И вязаный кисет.

С чухонцем дворником был строг,
         Журил его слегка;
Ходил ты изредка в раек
         Смотреть «Жизнь игрока».
Порою, чтоб себя развлечь,
         Ты почитать любил:
Тобой прочитан был весь Греч
         И Зотов — Рафаил.

Я на потухший твой закат
         Без слез смотреть не мог,
Как, сняв свой ватошный халат,
         Ты в гроб сосновый лег.
С тех пор как ты покинул свет,
         Я всё твержу с тоской:
«Таких людей уж больше нет
         Под нашею луной!»

<1861>

168. ПРОВИНЦИАЛЬНЫМ ФАМУСОВЫМ

Люди взгляда высшего,
Книг вы захотите ли!
Пусть для класса низшего
Пишут сочинители.
Для чего вам более
Всё людское знание?
Не того сословия —
Чтоб читать издания!

Нынче — травля славная,
Завтра — скачка тройками;
То обед, где — главное —
Угостят настойками.
То к родне отправишься,
С дворнею — мучение…
Ясно, что умаешься,—
Тут уж не до чтения.

Пусть зубрят приказные
Те статьи ученые,
Где идеи разные
Очень развращенные.
Мы ж, допив шампанское,
Спросим с удивлением:
Дело ли дворянское
Заниматься чтением?

<1861>

169. ДЕТЯМ

Розги необходимы как энергические мотивы жизни.

П. Юркевич

Розог не бойтеся, дети!
Знайте — ученым игривым
Прутья ужасные эти
Названы жизни мотивом.

Пусть вырастают березы,
Гибкие отпрыски ивы,—
Вы, улыбаясь сквозь слезы,
Молвите — это мотивы!

Если ж случится вам ныне
С плачем снести наказанье —
Что ж? и мотивы Россини
Будят порою рыданья.

Дети! отрите же слезы!
Можете строгость снести вы:
Прежде терпели ж вы лозы,
Так и стерпите мотивы!..

1860 или 1861

170. ПРАЗДНАЯ СУЕТА СТИХОТВОРЕНИЕ ВЕЛИКОСВЕТСКОГО ПОЭТА ГРАФА ЧУЖЕЗЕМЦЕВА

(Посвящается автору «La nuit de st.-Sylvestre»[33] и «Истории двух калош»)

(Перевод с французского)

Был век славный, золотой,
         Век журнальной знати,
Все склонялись перед той
         Силой нашей рати.

Всё вельможи, важный тон…
         Но смещались краски —
И пошли со всех сторон
         Мошки свистопляски.

Бородатый демократ
         Норовит в Солоны;
Оскорбить, унизить рад
         Светские салоны.

Грязь деревни, дымных сел
         В повестях выводит,
Обличает кучу зол,
         Гласность в моду вводит.

Свел с ума его — Прудон,
         Чернышевский с Миллем,
А о нас повсюду он
         Пишет грязным стилем.

А глядишь — о, века срам! —
         Прогрессистов каста
Без перчаток по гостям
         Ходит очень часто.

А глядишь — Прудона друг,
         Сочиняя книжки,
Носит вытертый сюртук,
         Грязные манишки.

Нас нигде он не щадит,
         Отзываясь грубо,
Даже гения не чтит
         Графа Соллогуба.

Им давно похоронен
         Автор «Тарантаса»;
И не шлет ему поклон
         Молодая раса.

Где же автор «Двух калош»
         С грузом старой ноши?
Нет! теперь уж не найдешь
         Ни одной калоши!

Что ж? быть может, Соллогуб
         Уступил без бою?
Иль, как старый, мощный дуб,
         Был спален грозою?

Нет, он в битвах не бывал,
         Не угас в опале;
Но свой гений пробуждал
         Вновь в «Пале-Рояле».

Что ж? быть может, наблюдал
         Там он русских нравы
И себе приготовлял
         Новый путь для славы?

Нет, ему российских муз
         Лавры опостыли,
Он в Париже, как француз,
         Ставил водевили.

Что ж? быть может, он стяжал
         Лавры и на Сене
И Париж его встречал,
         Павши на колени?

Нет, и там он как поэт
         Не был запевала,
Хоть порой его куплет
         Ригольбош певала…

Вот парадный, пышный зал,
         Туш, финал из «Цампы»,
Кверху поднятый бокал,
         Спичи, люстры, лампы,

И напудренный конгресс
         Старичков зеленых,
И старушек — целый лес,
         Пышных, набеленных,

Немец-гость, сказавший речь,
         Звуки контрабаса
И маститый старец Г<реч>,
         Автор «Тарантаса».

Дев прекрасных хоровод
         В русских сарафанах
И гостей безмолвных взвод
         Длинный на диванах.

На эстраде, все в цветах,
         В виде панорамы,
С поздравленьем на устах
         Дамы, дамы, дамы!

Всё вокруг стола, — гостям,
         С гордостью сознанья,
За столом внимает сам
         Президент собранья.

Тут парижский виц-поэт
         С расстановкой, басом
Спел хозяину куплет
         Вслед за контрабасом:

«Не умрешь ты никогда,—
         Пел он в длинной оде,—
Ты последняя звезда
         На туманном своде,

Ты живой уликой стал
         Века чахлым детям…»
И пошел, и распевал,
         Верен мыслям этим.

Пел поэт. Весь замер зал…
         Стоя за эстрадой,
Я, как все, ему внимал
         С тайною отрадой.

О поэт! Ты тот же был
         На Неве, на Сене!
И я мысленно твердил:
         «Bene, bene, bene!»[34]

В наш немой, пустынный век,
         Век без идеала,
Ты единый человек
         Старого закала!

1861

171. <РАЗГОВОР ТРЕХ ТЕНЕЙ>