Григорий Свирский - Ветка Палестины

• Название: Ветка Палестины
• Автор: Григорий Свирский
• Жанр: Русская классическая проза

---

Старший поправил пилотку, подошел к дядьке Андрию объясняться.

Полинка двинулась, выбирая где посуше. Вдоль дороги были навалены прямо в грязь бревна, доски, хворост. Перескакивали с бревна на бревно, поддерживая друг друга.

Вот и Ингулец. Ингулец обмелел, едва сочился меж камней. Грязно-бурый, красноватый.

Дядька Андрий встал в кирзовых сапогах прямо в воду подал Полине руку. Когда она перешла на другой берег по накиданным шахтерами камням, он спросил неодобрительно:

- Пожалела, значит? Они твоих не жалели...- По взгляду Полины понял, не надо об этом говорить. Качнул головой: мол, твое дело.

...Карьеры недалеко за селом. За ближайшими полями, на которых уже поднялись зеленя. Старые, обрушившиеся карьеры, где добывали когда-то руду. Земля в оврагах, осыпях, воронках. Чуть повыше - перерыта окопами. Рыже-красная рудная земля, огненным островом выделявшаяся среди жирно поблескивающего чернозема.

Скользя и цепляясь за редкие обломанные кусты орешника, забрались по змеившейся тропке наверх. У Полины ноги облепило по щиколотку. Едва вырывала их из бурой чавкающей жижи. Провалилась в одну из щелей, заросшую, брошенную. Выбралась, ломая ногти о каменистую землю. Кремневая земля в глубине-то сухая.

А потом и вовсе поплыло под ногами. Полинка съехала по крутой осыпи метров на двадцать, туда, где поблескивала красноватая вода.

Э-э! Живы?! - прокричал сверху дядька Андрий. Он размотал веревку, намотанную вокруг пояса, забросил конец Полинке. Вытащил, оглядел ее расцарапанные колени, ладони. - Могла тут и остаться... -- Вынул кисет, свернул цигарку. -- Зараз не пройдем, Полинка. Отложить надо. Покуда подсушит. Ребята, от края отойди!..

Полинка и сама видела: сегодня не добраться. Огляделась вокруг измученно. Отсюда, со старого Ингулецкого карьера, были видны и желтовато блеснувший на солнце Ингулец, и ближние мазанки Широкого. И -- сады, сады, которые набирали силу.

Полина уже поднималась однажды на эти высоты, те откуда был виден весь путь, по которому гнали, подталкивая автоматами, родных. Она знала о каждой минуте кровавого еврейского воскресенья... Их вывели из клуба.

Гнали тесной, сбитой овчарками колонной. Втолкнули в нее тех районных коммунистов, на кого успели донести.

Двигались вон по тому размытому шляху, зная: это последнее, что видят: через ледяной осенний Ингулец, сюда, сюда... Выше...

Вон там, за кустами, раздели. Отдельно мужчин. Отдельно женщин. Строго! Моралисты проклятые, кровавые...

Немецкий офицер стоял в стороне на бугре. Управлялись свои, полицаи. Да, "Звильнена Украина"...

Первый выстрел хлопнул негромко, и -- колокола зазвенели. Тяжелый главный колокол, всю ночь прилаживали, торопились -- дум-дум-дум... И мелкие -- бесновато -освобожденно.

Беспорядочно гремели выстрелы. И победно, густо, все заглушающе торжествовали колокола...

Полинка не сразу расслышала сиплый голос дядьки Андрия.

-- Тебе, говорят, рассказывали уже, как что?.. Полинка кивнула. Да, она знает. Вначале полицай застрелил мать. Потом занялся мужчинами. Выстрелил брату в затылок. Фима упал на грудь, как в Ингулец нырнул. Руки вперед. А когда дошло до батьки Полины, опустил ружье, сказал: "Не можу. Хороший чоловик був".- И отца застрелил из пистолета немецкий офицер.

Дядька Андрий поглядел на посеревшее Полинино лицо и, вздохнув, попенял:

- Зачем ходишь, девонька? А?.. Все равно никого тут не признаешь. Стреляли разрывными пулями. В голову.- И добавил тихо, мотнув дряблой жилистой шеей: - Я двое суток потом ни есть, ни пить не мог...

А Полинка смотрела туда, где встала на дыбы багровая рудная земля. Как добраться до нее?

Потом спросила у дядьки Андрия, не поднимая глаз: почему от нее шарахаются?.. Как будто она с того света. Только одноклассники рады.

-- Как тебе сказать... - доверительно объяснил шахтер, прикуривая от старой самокрутки новую.- Приехала ты из самой Москвы, остановилась у секретаря райкома... Нинка-то Полуянова - дочка его, не знала разве? А тут... Каждый добывал хлеб как-то. И смерти боялся... Меня выгнали силом на карьер зарывать убитых, других -- углублять траншеи, третьего - окопы копать, четвертого - с фурой занарядили, попробуй откажись...

Дядька Андрий пыхнул самокруткой. Его уговорили сводить на карьер Куриловы, друзья по шахте, а ее бывшие соседи. А то б ни в жизнь не согласился. Знать не знаю, ведать не ведаю. Дочка Забежанских, сказали, добрая, от нее зла не жди. Объясни все как есть.

А сейчас и сам видел: несчастная девчонка, кофточка расползается, коленки драные... Голосок-то вон дрожит. Какая тут опаска.

- ... Каждый бы рад тебя приветить. Но... у другого какая мысль? Ага, все он знает. А что делал на карьере, спросят, когда людей стреляли? Заодно с полицаями?.... Еще привлекут как соучастника. У нас насчет этого свободно.... А какие мы соучастники? Ощупываешь себя по утрам -- никак цел?.. -- Оживился вдруг: - А правда, портниха Сима, безногая, зарыла в землю ситец, что твои шить относили? А теперь отдала тебе? Симка - то -- она человек....

Ох, поубавилось в Широком людей. Поубавилось... А почему? Все на войну списываем. А война что ж... война берет нас готовенькими. Какие есть...

Три дня назад, когда Полина впервые поднялась сюда, у нее было ощущение, что это ее тут расстреляли. Но не добили только. Почему-то на ногах держится. Еще выстрел - и прикончат. Мыслей не было. Только боль.

Она поглядела внимательно на дядьку Андрия, который как-то зло, остервенело дымил самокруткой, на белевшие вдали мазанки и отсюда, с высоты Ингулецкого карьера, рытого-перерытого смертью, увидела вдруг...

В гражданскую войну, рассказывали, в Широком; тоже обнаружился предатель. Один - единственный на все село.

А теперь? Полицаи. "Звильнена Украина". Только из одного их класса трое девчат пошли в "Звильнену".

И сразу - как звери. Как первобытные. Кто не твоей масти, вгрызайся в горло...

А ведь они знать не знали ни белых, ни синих, ни зеленых. Ни гетмана Скоропадского.

Росли в комсомоле. Любка Мухина учила в школе. Полинка опустилась на сырую землю. Дядька Андрий посмотрел на нее встревоженно, принес обломок доски: "Сидай!.."

"....Лилька -- комсомольский секретарь, отличница..." Ну, эта просто сбросила личину. Убийца идейный.

А Нинка Карпец? Самая серая, бесцветная. Любила танцевать. Ей льстило, что вокруг нее закружилось немецкое офицерье? Хоть день, да мой?.. Но ведь ее схватили, когда она корректировала огонь немецких батарей. Чтоб они били точнее. По советским. Зачем этой пустельге так-то пританцовывать?.. Видно, в танцульках "Звильненой Украины" была своя логика...

А Любка Мухина? Ведь это ее бабка, когда петлюровцы в девятнадцатом ворвались в село, встала в наших дверях и сказала: "Тиф..." И спасла всех. А сама Любка Мухина...

Говорила она с ней серьезно? Хоть когда-нибудь. Ведь не только по деревьям вместе лазали. И в лапту играли. Говорила? И -- вспомнила.

... Единственный дом, где было много книг и где можно было их брать, как в библиотеке, был дом Гринберга, секретаря Широкского райкома. Когда-то их дома были рядом, забор в забор.

Комнаты у Гринбергов - не заставленные, ни цветов в горшках, ни половиков, ни сундуков. Пустая городская квартира. Только по стенам -книжные полки.

По другую сторону улицы жил Степан Масляный, один из руководителей Ингулецкого рудника. Масляный был огромным медлительным добрым дядьком.

Полинке родители помогали учиться только в младших классах. Потом уж не могли. Она бегала к Масляному, и тот никогда не отказывал. Увидит Полиику, улыбнется в свои пушистые запорожские усы.

Но было селе человека, который бы не уважал Гринберга и Масляного

В 1937 году их в одну ночь забрали. И Гринберга, и Масляного.

У Полины в тот день голова кругом пошла. Ошибка. Конечно, ошибка...

Как-то приехал в село Григорий Петровский, самая большая власть на Украине. Открывать школу-интернат. Всех их, босоногих, от школы отогнали. Наконец подкатила машина. Пыльная. Дребезжащая. Из нее вышел плотный седоватый старик, сказал усталым голосом, чтоб впустили во двор всю босоногую детвору, которая толпилась за забором.

Он остался в памяти добрым дедушкой, а потом вдруг объявили в школе, что он - пособник врагов народа.

Тогда-то они шептались с Любкой в саду. Полина и верила, и поверить не могла, что все - враги. А Любке, оказывается, все было ясно. Она сказала, хрустя антоновкой:

-- Ты что, не видишь, кого сажают? Батьку твоего не берут. И моего. Почему? Взять у нас нечего. У Гринберга вон книги. На тысячи. Небось раскулачил кого... У Петровского - еще больше. Масляный-богач. Два велосипеда. И сам ездит на рудник, и дочке купил - особый, дамский. Кто наверху, тот и грабастает. Мое -- мое, и твое -- мое"... С нами небось не делятся...

Полине отчетливо вспомнился этот разговор, даже Любкины подсчеты, у кого сколько было имущества...

... Полина почувствовала -- на сыром сидит. Озябла сразу. Но не поднялась.