Алехо Карпентьер - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Алехо Карпентьер
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1988

В однотомник избранных произведений великого писателя Латинской Америки, классика кубинской литературы Алехо Карпентьера вошли два романа и две повести: «Царство земное», «Век просвещения», «Концерт барокко», «Арфа и тень».

Эти произведения представляют собой наиболее значительные достижения А. Карпентьера в искусстве прозы — и в то же время отражают различные этапы творческого пути писателя, дают представление о цельности идейных убеждений и историко-философских воззрений, показывают эволюцию его художественного метода от первого значительного романа «Царство земное» (1949) до последней повести «Арфа и тень» (1979).

---

— Где хозяйка дома? — спрашивали теперь полицейские, видимо, располагавшие сведениями о том, что София принадлежит к числу наиболее опасных заговорщиков.

Росаура и Ремихио отвечали, что не знают. Что хозяйка ушла еще днем. Что вообще-то она почти все время сидит дома, но нынче, как на грех, почему-то не вернулась ночевать. Кто-то из производивших обыск заметил, что следует осмотреть все корабли в гавани, дабы предупредить попытку к бегству.

— Вы только даром время потеряете, — сказал Эстебан, все еще сидевший в углу гостиной. — Моя кузина София не имеет ко всему этому никакого касательства. Вас ввели в заблуждение. Эти бумаги я без ее ведома принес к ней в комнату как раз сегодня под вечер.

— А ваша кузина ночует не дома?

— До ее личной жизни никому нет дела.

Полицейские обменялись насмешливыми взглядами.

— Мертвый в могиле, живые развлекаются! — сказал один из них и громко расхохотался.

Снова заговорили о том, что надо бы осмотреть суда. В это время один из полицейских попросил Эстебана написать на листке бумаги несколько строк. Удивленный этим требованием, молодой человек нацарапал стих, принадлежащий Сан-Хуану де ла Крус[281]. Он хорошо его помнил, потому что прочел всего несколько дней назад: «Пусть нежная любовь скорее в сердце вспыхнет…»

— Та же рука, — объявил полицейский, размахивая в воздухе «Общественным договором».

И Эстебан вспомнил, что несколько лет назад он записал на полях этой книги некоторые свои мысли, оскорбительные для монархии. Теперь всеобщее внимание обратилось на него.

— Нам известно, что вы недавно вернулись после долгого отсутствия.

— Совершенно верно.

— А где изволили быть?

— В Мадриде.

— Это ложь, — отрезал один из полицейских. — В шкатулке у вашей кузины мы нашли два письма, отправленных из Парижа, в которых вы, надо признаться, выражаете немалые восторги по поводу революции.

— Возможно, — спокойно сказал Эстебан. — Но затем я переехал в Мадрид.

— Дайте-ка я с ним потолкую, — сказал один из полицейских, подходя к Эстебану. — Уж меня-то он не проведет.

И он стал расспрашивать молодого человека об улицах, рынках, церквах и о различных достопримечательностях города, о которых тот и понятия не имел.

— Вы никогда не были в Мадриде, — объявил полицейский.

— Возможно, — невозмутимо повторил Эстебан. К допросу приступил другой полицейский:

— На какие средства вы жили в Париже? Ведь Испания объявила Франции войну, и вы не могли получать деньги от родных.

— Зарабатывал переводами.

— А что вы переводили?

— Всякое приходилось.

Пробило четыре часа. И снова кто-то сказал, что отсутствие Софии трудно объяснить и надо бы осмотреть корабли…

— Все это просто глупо! — вдруг взорвался Эстебан, грохнув кулаком по столу. — Вы полагаете, что достаточно ворваться в частный дом в Гаване и таким способом будет покончено с идеей свободы во всем мире? Поздно спохватились! Никому не дано остановить ход истории!

Жилы на его шее вздулись, он вновь и вновь громко повторял крамольные фразы, прославляя равенство и братство, так что писец все быстрее и быстрее водил пером по бумаге.

— Весьма занятно. Весьма занятно. Мы, кажется, начинаем понимать друг друга, — оживились те, кто участвовал в допросе.

А один из них, должно быть старший по чину, не давая Эстебану опомниться, обрушил на него град вопросов:

— Вы франкмасон?

— Да.

— Отрицаете Иисуса Христа и нашу святую веру?

— Я признаю только одного бога — бога философов.

— Разделяете ли вы идеи французской революции?

— Полностью разделяю.

— Где отпечатаны прокламации, которые мы обнаружили в доме?

— Я не доносчик.

— Кто перевел их на испанский язык?

— Я.

— И текст американских карманьол тоже?

— Все может быть.

— Когда это было?

В эту минуту появился полицейский, производивший обыск на втором этаже и остававшийся там в надежде обнаружить еще что-нибудь предосудительное.

— Полюбуйтесь-ка на веера хозяйки дома, — сказал он, раскрывая один из вееров, на котором была изображена сцена взятия Бастилии. — Это еще не все: там у нее целая коллекция ларчиков и игольников весьма подозрительных цветов.

Эстебан бросил взгляд на трехцветные безделушки и невольно умилился, подумав о юношеском восторге, который заставил такую сильную натуру, как София, собирать эти милые пустячки, наводнившие за последние годы весь мир.

— Надо во что бы то ни стало поймать эту пташку, — пробурчал старший из полицейских.

И все снова заговорили о том, что следует пойти на пристань…

Тогда Эстебан, не опуская ни единой подробности, принялся рассказывать о своих делах. Он начал с того, как Виктор Юг приехал в Гавану, и всячески старался как можно дольше затянуть свой рассказ, а писец торопливо заносил его показания на бумагу. Молодой человек говорил о встречах с Бриссо и Дальбарадом; о том, как он распространял идеи французской революции в Стране Басков; о своей дружбе с «гнусными изменниками» — Марченой и Мартинесом де Бальестеросом. Потом он поведал о том, как прибыл на Гваделупу: о типографии отца и сына Лёйе; о своем посещении Кайенны, во время которого он не раз виделся с Бийо-Варенном, заклятым врагом королевы Франции.

— Внесите это в протокол допроса, писец, непременно внесите, — сказал старший полицейский, приятно удивленный такими признаниями.

— Сколько «эн» пишется в фамилии Варенн? — осведомился письмоводитель.

— Два, — ответил Эстебан и начал было объяснять правила французской орфографии. — Надо писать два «эн» потому…

— Не станем препираться из-за лишней буквы, — крикнул полицейский, махнув рукой. — Как вам удалось вернуться в Гавану?

— Для франкмасонов нет ничего трудного, — ответил Эстебан.

И он продолжал свою повесть, рисуя себя чуть ли не одним из самых видных заговорщиков. Однако по мере того, как стрелки часов приближались к пяти, его показания принимали все более издевательский характер. Те, кто допрашивал молодого человека, не могли понять, почему он не только не пытается выгородить себя, а признается в крамоле, самым подробным образом перечисляя свои преступные деяния, которые могли навлечь на него смертный приговор — страшную казнь через удушение. Эстебану больше уже не о чем было рассказывать, и он перешел к самым грубым шуткам: говорил о мессалинах из династии Бурбонов, о том, что Князь Мира наставлял рога его величеству, о том, что скоро настанет день, когда петарды начнут рваться прямо в заду у короля Карлоса…

— Да это какой-то фанатик, — сказал кто-то.

— Фанатик или одержимый, — хором подхватили другие, — Америка полна таких вот Робеспьеров. Если мы не будем держать ухо востро, то здесь скоро начнется всеобщая резня.

А Эстебан все говорил и говорил, теперь он уже приписывал себе такие поступки, которых никогда не совершал, хвастался тем, будто сам возил революционную литературу в Венесуэлу и в Новую Гранаду.

— Ничего не опускайте, писец, ничего не опускайте. Все заносите на бумагу, — повторял старший полицейский, ибо задавать вопросы задержанному уже не было необходимости.

Стрелки на часах показывали половину шестого. Эстебан попросил, чтобы кто-нибудь проводил его на плоскую крышу: там в античной вазе, украшавшей балюстраду, якобы спрятана нужная ему вещь. Решив, что неизвестный предмет может послужить дополнительной уликой, несколько полицейских отправились вместе с молодым человеком. В вазе не было ничего, кроме осиного гнезда, и растревоженные насекомые принялись жалить обидчиков. Не слушая посыпавшихся на него оскорблений и угроз, Эстебан устремил взгляд на гавань. Парусник «Эрроу» снялся с якоря: там, где прежде стоял корабль, теперь зияла пустота… Эстебан возвратился в гостиную.

— Занесите мои слова в протокол, господин письмоводитель, — сказал он. — Торжественно заявляю перед богом, в которого верую, что все, сказанное мною прежде, — ложь. Никогда вы не сможете найти ни единого доказательства, которое подтвердило бы, что я совершил все, о чем говорил, за исключением того, что я и в самом деле был в Париже. Не существует ни свидетелей, ни документов, на которые вы могли бы опереться. Все, что я говорил, я говорил, желая помочь одному человеку бежать. Я сделал то, что почитал своим долгом.

— От смерти ты, пожалуй, спасешься, — проворчал старший полицейский. — Но на каторгу в Сеуту непременно угодишь. Людей и за гораздо меньшие проступки посылают в африканские каменоломни.

— Мне теперь все безразлично, — угасшим голосом сказал Эстебан.

Он остановился перед полотном, изображавшим взрыв в кафедральном соборе, и посмотрел на большие обломки колонн, которые взлетели на воздух и неподвижно застыли, как это бывает только в кошмарном сне.