Валентин Бадрак - Чистилище. Книга 2. Тысяча звуков тишины (Sattva)

• Название: Чистилище. Книга 2. Тысяча звуков тишины (Sattva)
• Автор: Валентин Бадрак
• Жанр: Русское современное
• Год: 2014
• ISBN: 978-966-03-6996-2, 978-966-03-6998-6

Как жить человеку, попавшему в тяжелую автомобильную катастрофу и ставшему неподвижным калекой? Эта мысль постоянно преследует Кирилла Лантарова – до сих пор удачливого, предприимчивого юношу, бравшего от жизни все, что он только желал.

Однако ему несказанно повезло: еще в больнице Лантаров встречает своего будущего учителя, прошедшего собственные круги ада и уже начавшего очищаться от скверны бытия. Шура Мазуренко, некогда малолетний хулиган, а потом десантник-афганец, убийца и преступник, сумел во время тяжелой болезни найти способы исцеления, приобщившись к вершинам книжных знаний, удивительным рецептам природы и тайнам учений великих мудрецов. Он приходит на помощь Кириллу.

---

Кирилл застыл, он ощутил, как в голове у него начало проясняться, как на небе, с которого ветер сгоняет плотную пелену туч.

– Представь себе, если бы мы были бессмертны. Мы не спешили бы что-либо предпринимать, и даже наши благие намерения могли бы покрываться плесенью в наших головах годами, десятилетиями, столетиями…

– Хочешь сказать, что этот твой Кастанеда не боялся смерти? И другие, чьи мысли ты так многозначительно заключил в таблички? – Кириллу все-таки не верилось, что кто-то может мыслить не так, как он сам.

Шура стал сосредоточенно серьезным.

– Кастанеда, может быть, и боялся. До определенного момента – человек же не рождается посвященным. Но дело не в этом. А в том, что человек, осознавший, что смерть – переход сознания в иное состояние, не станет разбрасываться жизнью. Как, к примеру, ваше богемное поколение, которое вымирает молодым. А станет бороться. За развитие сознания, например.

– А зачем оно, это развитие сознания? – Лантаров закричал вдруг с презрением и жалобной, плаксивой гримасой на лице, но Шура только улыбнулся как человек, знающий о жизни несоизмеримо больше окружающих. – Да на что мне моя посвященность, если я буду сидеть в лесу и жевать хлеб и рис? Поверь, гораздо больше удовольствия мне принесла бы теплая хата на Печерске с горячей ванной на каком-нибудь двадцатом этаже, смачный обед со стопочкой водки или виски в ресторане да здоровый сон с сочной телкой… Поверь мне, из людей, которых я знал раньше, никто не хотел стать философом, зато все хотели того же, что и я. Что скажешь на это?

Лицо Лантарова исказилось от злости и бессилия – он сознательно старался задеть Шуру, доказать этому снобу, что не он, Лантаров, является душевным банкротом, а как раз наоборот. Но, к его изумлению, Шура оставался совершенно невозмутимым, как если бы наблюдал все на телеэкране.

– Для того, Кирилл, и приходят в мир мудрецы. Чтобы научить любви к жизни. Чтобы расширить представления о сознании человека. Человеку с развитым сознанием не приходится страшиться смерти. Ведь ты видишь табличку саму по себе, и не понимаешь, что за ней стоит.

– Ну и что же за ней стоит?

Шура таинственно посмотрел на своего неуравновешенного постояльца. Он отправил ложку с рисом с рот и стал задумчиво жевать его. Несколько минут они молча ели, и когда Кирилл уже подумал, что разговор не состоится, Шура отодвинул опустевшую тарелку и характерно откинулся на жесткую спинку стула.

– Человек – определенная личность, оставившая после себя след реализованной миссии. Скажем, Кастанеда воскресил забытое в течение нескольких тысячелетий альтернативное понимание мира – как пространства чистой энергии. Но не о нем сейчас речь, а о смерти. Смотри, Кастанеда прожил то ли семьдесят два, то ли шестьдесят два, не важно.

Лантаров слушал, уставившись на кота, который преспокойно дрых у печки, положив наглую усатую морду себе на лапы. Ничего его не беспокоило, ничего не трогало. «Вот бы так жить, ни о чем не заботясь», – подумал Лантаров с тоской и посмотрел на говорившего хозяина дома.

– Беспокойные умы западной цивилизации выполняли миссии с надрывом, с криком и стоном душ. Возьми хоть Франца Кафку, умершего в сорок один год от туберкулеза, или Ван Гога, застрелившегося в тридцать семь. Представь себе, что в продолжительных жизнях Рассела или Шагала заключено почти четыре жизни Лермонтова, но каждый из них сумел выплеснуть из души то, что еще позволяет цивилизации оставаться живой. Эти неровные ритмы, смутные, но яростные порывы, которые формируют ядро Вселенной и создают персональный смысл для самих смертных. Не важно, сколько человек проживает лет. Лишь бы он успел исполнить то, что диктует ему внутренний голос. Тогда уходить ему легко, и душа его перестает трепетать – ведь в яму положат лишь тело.

«Да, – думал Лантаров, глядя на руки Шуры, с силой впившиеся в стол, – завелся не на шутку, хотя внешне непрошибаем. Вот что его беспокоит! Он заботится о бессмертии в смерти».

– Но многим, говорят, уготовано, предопределено, – сказал он на всякий случай, защитным частоколом уложив локти на столе.

Шура на миг остановился, ухватившись двумя пальцами за подбородок, как будто это усилие могло пробудить новую мысль. Но его молчание длилось недолго.

– Все верно, – согласился отшельник, – каждый всегда проживает собственную жизнь, реализует персональный проект со всеми предопределенностями и внесенными своей рукой изменениями в судьбу. Чья-то жизнь наполнена страданиями, чья-то вполне ровная и размеренная; индийский мудрец Вивикенанда прожил тридцать девять лет, тогда как Альберт Швейцер, которого сегодня называют тринадцатым апостолом, ровно девяносто. Важно, что жизнь имеет божественный смысл, и распознать сакральные признаки собственного бытия возможно только хозяину своего проекта. Жизнь – всегда только возможность, перспектива, наполнить которую мы можем или не можем. Все зависит от нас. Активные проекты других позволяют нам больше верить в себя, становиться чем-то большим, чем средний человек. И правильные мысли о смерти приводят нас к пониманию круга жизни, законов бытия. Мысли о смерти вынуждают нас сосредоточиться на вещах гораздо более важных, чем материальные ценности. Вот почему они представляются мне необходимыми.

«Неужели средний человек – это я? – Лантаров подумал так, сжав губы. – Нет, не может быть, просто у нас разное понимание мироздания. Я не знаю, кто я, но точно не средний человек!»

Нет, высказывания Шуры его не очень тронули. Но они были, как колокольный звон, который слышишь, но как бы не замечаешь. Не задумываешься, но оказываешься под его величавым воздействием, покоряешься силе и обаянию неизмеримых, мелодичных, проникающих в душу вибраций. Человек меняется под влиянием избранного окружения – это один из впечатляющих законов бытия, о котором ничего не знал и о котором никогда не думал строптивый горожанин.

4

Хозяин дома еще только засобирался, как Лантаров уже предвкушал чтение. Тетрадки лежали на том же месте, и даже сам их вид его подстрекал, возбуждал нетерпеливое желание опять окунуться в интимный мир человека, который взялся перекроить его жизнь. «А ведь сам-то он, – думал Лантаров, – не такой уж чистый и незапятнанный, как представлялось на первый взгляд».

Любого человека радует открытие, что не он один порочен и потакает слабостям. Для Лантарова же эти подтверждения были, как пластическая операция для увядающей дамы. Он положительно нормален, и ему меняться незачем. Напротив, поскорее нужно кончать с этим примитивным образом жизни и возвращать себе утерянный облик крутого парня.

Как только Шура закрыл за собой дверь, Лантаров тотчас вернулся к чтению его тетради.

«В остальном я старательно избегал штормов в отношениях с окружающими и уже готовился пополнить армейские ряды, как произошло еще одно событие. Это случилось, когда Завиулин вернулся из армии. Окрепнув физически, отслуживший Петя Бурый так основательно поглупел, будто провел два года в клетке с обезьянами. Он за несколько дней успел поколотить двух малолетних еретиков с нашего двора, не признавших в нем вождя. Неугомонный организатор попоек и неустрашимый зачинщик кулачных разборок с другими компаниями, он наряду с этим слыл еще и мстительным, мелочным и подловатым. Ведь это Бурый в свое время ввел бесившую меня традицию играть в карты в отдающих гнилой сыростью подвалах, утверждаться за счет более слабых в хмельной драчливой компании. И сейчас Бурый ловко давил на былые отношения и свой статус служивого. «Че, западло посидеть со старым дружбаном?» – вопрошал он с вызовом. «Да пару раз с ним запьем, послушаем деда, потом же легче будет отмазаться и слинять», – шепнул мне Макар, так и не сумевший избавиться от тучности и переживавший, что в армии из-за этого его ждут проблемы.

Желая придать особый антураж своему возвращению из армии, Бурый бросил клич собраться в одном из переоборудованных помещений подвала ничем не примечательной многоэтажки. Чтобы отметить событие, как он заявил, «по-взрослому». Неожиданно быстро расправившись с двумя бутылками на пятерых, мы уже были готовы к откровениям бывалого воина, как вдруг он по-хозяйски распорядился продолжить подвальный банкет. Показным жестом немало достигшего в жизни человека он вытащил из кармана несколько мятых бумажек и повелел Шнурку, худому, но убедительно выглядевшему семнадцатилетнему юнцу, умеющему договариваться с самыми несговорчивыми продавщицами продмага, прикупить еще водки и закуски. Проныра Шнурок совершил резвую партизанскую вылазку и вернулся минут через пятнадцать со всем необходимым и как бы невзначай обронил:

– Кстати, тут недалеко Зойка Сорока с какими-то двумя малыми сидит, я видел, когда проходил.

Бурый пропустил сообщение мимо ушей, а я вдруг подумал: «Ого, Шнурок, видно, отыграться хочет, это ж чистейшей воды провокация!»