Константин Аксаков - По поводу VI тома «Истории России» г. Соловьева

• Название: По поводу VI тома «Истории России» г. Соловьева
• Автор: Константин Аксаков
• Жанр: Критика

«Перед нами шестой том «Истории России», сочинение даровитого и трудолюбивого московского профессора. Рецензируемый том заключает в себе в высшей степени важную и замечательную эпоху нашей истории. Содержание этого тома – Иоанн IV…»

---

Характеристика Сильвестра, выраженная автором, неудовлетворительна по нашему мнению; между тем есть довольно, кажется, для нее данных. Эти данные, кроме летописи, писем Иоанна и Курбского, – «Домострой» Сильвестра и дело Матвея Башкина. Об этом деле, связанном с делом Артемия, игумена Троицкого, автор едва упоминает. Вероятно, все это будет в обещанной дополнительной главе; но автор здесь говорит о личности Сильвестра, и мы, кажется, имеем право желать, чтобы она была вполне очерчена, и чтобы автор воспользовался теми указаниями, какие дают «Домострой» и дело Матвея Башкина. В этом замечательном деле Сильвестр – одно из действующих лиц. Мы видим здесь, что Сильвестр пользовался доброй славой. Матвей Башкин приходил на дух к другому Благовещенскому священнику, Симеону, и когда Симеон не мог отвечать ему на его вопросы, по разным заметкам на Апостола, тогда Башкин сказал Симеону: «Пожалуй, спрашивайся с Сильвестром: он тебе скажет, а ты пользуй тем душу мою; а тебе, знаю и я, некогда тебе ведать: в суете мирской, ни во дни ни в ночи, покоя не знаешь»[18]. Сам Сильвестр не обвиняет Башкина и не оправдывает: в его челобитной видно желание себя выгородить. Впрочем Сильвестр сказал Симеону, когда тот объявил ему о своем новом сыне духовном, Матвее Башкине: «Каков тот сын духовный будет; слава про него не добра носится»[19]. Священник Симеон, человек, кажется, весьма простой, рассказывает очень правдоподобно все свои сношения с Башкиным, и из них по крайней мере нельзя принять Башкина за еретика; ибо он просил священника поновить его, то есть исповедать; следовательно, он не отрицал исповеди, в чем обвиняет его потом соборная грамота; он сказал Симеону, что поклоняется иконам, следовательно не отвергал изображений святых, в чем он также обвиняется. Быть может, что пытливый ум Башкина и сбивался с истинной дороги, но, кажется, в нем была жажда истины и потребность веры и братской любви. Замечательны слова, которые говорит он священнику Симеону: «А мы де Христовых рабов у себя держим; Христос всех братьею нарицает, а у нас де на иных и кабалы, на иных беглые, а на иных нарядные, а на иных полные; а я де благодарю Бога моего, у меня де что было кабал полных, то де есми все изодрал, да держу де, государь, своих добровольно: добро де ему – и он живет, а не добро – и он куды хочет»[20]. Видно, что Сильвестр оправдывает себя от сношений с Башкиным и Артемием, следовательно, можно было предположить эти сношения. Твердого, смелого и прямого характера здесь не видать; вовсе не видать также, как справедливо замечает г. Соловьев, человека с таким сильным влиянием, какое ему приписывают; хотя в то же время видно, что он пользовался большим доверием Иоанна. В своем «Домострое» также выражается Сильвестр. Здесь выражается он мелочной стороной и сверх того странными воззрениями: например, случайную возможность, что муж побьет свою жену, он возводит в правило. Вообще охота подводить под формы видна в нем большая; речь его суха, кроме нескольких одушевленных слов о молитве: «и пожрет молитва сердце, и сердце пожрет молитву»[21]. Кстати скажем здесь наше мнение о «Домострое». Многие, и чуть ли почти не все, считают «Домострой» очерком тогдашних нравов. Это, по нашему мнению, совершенно неверно. Кто писал «Домострой»? Священник XVI столетия. Если мы обратим внимание на сочинения духовенства в древние времена, собственно такого, которое было просвещено, мы увидим в них часто сильную риторику, резко отделяющую его слово от народной речи, простой, краткой и точной. Высокий союз веры соединил народ наш с духовенством. Духовенству сейчас выпало на долю великое призвание в жизни России. Оно стало хранителем единства русской земли в эпоху усобиц и других смут. Оно наставляло в лице Илариона, Никифора, Кирилла, просвещало в лице Стефана, обличало в лице Вассиана и Филиппа, принимало мученически венец в лице Гермогена. Не в кратких строках можно исчислить его святые подвиги для русской земли. Здесь мы говорим не об этих высоких его действиях: мы говорим о слоге, о характере некоторых сочинений нашего духовенства; в древности мы видим в них часто витийство. Это витийство невольно искажает даже простые вещи, и при исследованиях надо быть здесь очень осторожным. Эта риторика касается в некотором отношении и мысли самой и отделяет иногда мысль сочинений нашего духовенства от мысли народной. Влияние классического мира Греции имеет тут свое место. Считаем ненужным приводить примеры[22]. Стоит прочесть в позднейшее время хоть риторическое сочинение Авраамия Палицына, и рядом с ним простые выразительные грамоты тех времен. Итак, в древние времена нередко, хотя и не всегда, встречалась сильная разница между речью духовной и речью народной. После Петровского преобразования новая риторика охватила надолго всю нашу светскую словесность, совершенно отделенную от народа, и жестоко ошибутся те, которые вздумают заключать о народе нашем по тем риторическим определениям, которые встречаются в нашей литературе. Итак, сочинение духовного лица древних времен не может, по нашему мнению, быть верной картиной жизни народной, хотя бы оно имело целью изобразить эту жизнь. Притом «Домострой» не есть картина тогдашней современной жизни. Что такое «Домострой»? Это советы, как вести хозяйство, как обращаться с людьми, и проч. и проч. Но советы разве суть изображение того, что есть? Нет, советы суть изображение того, что должно быть. Итак, в советах выражается идеальное представление того, кто пишет советы, – выражаются желания. Это самое представляет нам «Домострой». Это во-первых, по самой цели своей, нисколько не картина того времени: это воззрения и желания Сильвестра, его личные желания и воззрения, или, пожалуй, вообще духовного лица того времени; но это нисколько не желания и не взгляд народа. По крайней мере, мы не имеем никакого права понятия «Домостроя», на основании того же «Домостроя», видеть осуществленными в тогдашнем состоянии народа или полагать, что народ стремился к этому и считал эти понятия своим идеалом. Это не картина народа, это и не идеалы народа; это pia desideria Сильвестра, быть может и других духовных лиц, – и только.

Г., Соловьев говорит, что Иоанн при Сильвестре и Адашеве не терял свободы своих действий, и что, следовательно, честь славных дел, совершенных во время этих советников, не может быть у него отнята. Это справедливо: Иоанн никогда не был слепым орудием, но, с другой стороны, он был под авторитетом Сильвестра и Адашева, – этого отрицать нельзя. Он сам со всей искренностью говорит об этом; он объясняет даже нам, чем держали его в узде: «И еже убо согрешения наших ради приключающихся болезней (т. е. приключающаеся болезни) на нас и на царице нашей и на чадах наших, – и сия убо вся вменяху, аки ради же нашего к ним непослушания сия бываху»[23]. Ум Иоанна, конечно, не вдруг же оказался в нем; он и вначале понимал и ценил все справедливые и дельные советы, принимал их свободно и сознательно, и, конечно, имеет полное право на все доброе в своем царствовании. Если же он, находясь лишь под нравственным авторитетом, имел свободу в выборе (в чем мы согласны с г. Соловьевым, и принимал советы сознательно, то жаловаться ему тут было нечего. Такого рода влиянием Иоанн, конечно, слишком не мог тяготиться. Но тем не менее он тяготился, он был сильно стеснен: это так очевидно высказывается в его словах. В чем же состояло это стеснение? Трудно сказать. Но вероятно, оно было скорее отрицательное. Вероятно, Иоанна удерживали от многих действий, не давали воли его страстям, и конечно, в таком случае грозили погибелью душевной и разорением царства; это видно отчасти из слов Иоанна: «Еже нам сотворити словие – ни единому же от худейших советников его тогда потреба рещи, но сия вся, аки злочестива творяхуся… Ащели же кто раздражит нас чем или кое принесет нам утеснение, – тому богатство, слава и честь, и аще не тако, то души пагуба и царству разореше»[24]. Из этих слов видно, что Иоанну не давали изливать гнев свой на тех, кто, по его мнению, его заслуживал. Очень может быть, что в то же время обращались с ним не с должным почтением или лучше не с тем почтением, какого хотел Иоанн, весь проникнутый идеей о величии царском. Вспомним, что в первой юности Иоанн был уже жесток и предавался страстям, и что во время Сильвестра и Адашева он, следовательно, подавлял свою страшную природу. Очень вероятно, что вид бояр, еще не утративших прежнего значения, еще не привыкших к титулу царя, и быть может (в надежде на влияние свое), позволяющих себе обращаться с царем запросто, – очень может быть, что все это раздражало Иоанна, в особенности же после болезни его, – и он не раз порывался против них, но был от того постоянно удерживаем Сильвестром и Адашевым. Очевидно, что Сильвестр был заступником опальных. Подозрительный и раздражительный Иоанн воображал себя в полной неволе, ему казалось, что его оскорбляют на каждом шагу, держат, как младенца. Обстоятельства, сопровождавшие болезнь Иоанна, могли убедить его в справедливости его подозрений; злой совет мог усилить то, что уже было в его душе. Но и здесь видим мы некоторую постепенность, ибо не вдруг разгорались дикие, свирепые побуждения, постоянно потушаемые в течение стольких лет. Адашев и Сильвестр были удалены, и только. Но потом, когда бывшие наставники были означены изменниками, когда следовательно всякое воздержание, всякое слово совета и укоризны было слито с изменой в глазах Иоанна, он уже более не находил преграды своему дикому нраву. Ему захотелось полного произвола, не сдержанного ничем, никакими, следовательно, и нравственными узами. А человек, лишенный нравственного сдерживания, именно тогда наслаждается своим произволом, когда он делает вещи непозволенные, беззаконные, неслыханные, невероятные. Нарушение всех законов Божеских и человеческих составляет потребность и наслаждение необузданного произвола. Таким стал Иоанн. Если вторая половина его царствования с 1560 года уступает первой половине в славе и достоинстве, то это не оттого, чтобы в первой половине царствования действовал не Иоанн, а советники, но оттого, что Иоанн был уже не тот. Страсти разгорелись в Иоанне страшным пожаром, потрясли его нравственную природу, опустошили его душу; над мрачной бездной еще светился луч природного ума, нужный Иоанну для своего оправдания. Но понятия нравственные не пропали из сознания Иоанна, и это составляло его страшную муку, ибо при этом чувствовал он нравственное бессилие. Зверь, растерзавший многих в своей свирепости, не чувствует угрызения совести; но Иоанн был человек, – человек, дошедший до зверства, но помнящий, и помнящий бессильно, что он человек. Он вдруг кидался за помощью к обрядам Церкви, жил как игумен, молился, изнурял себя, клал поклоны, но сила молитвы была потеряна. О, если бы можно было так же легко умилиться душою, как легко изнурять себя и класть земные поклоны! Иоанн испытал это. Иоанн был не такой тиран, который равнодушно лил человеческую кровь и мучил людей; он знал, он чувствовал всю свою внутреннюю мерзость, всю низость нравственного падения, и не имел сил или лучше не имел воли подняться! «Угрызение совести без раскаяния» – так определяет прекрасно Карамзин состояние души Иоанна. Страшной казнью Провидение потрясло все существо Иоанна. Иоанн убил сына. Казалось, это такого рода потрясение, которое должно было сокрушить его: и точно, его отчаянию не было меры. Но однако после этого странно видеть Иоанна, сватающегося за родственницу английской Елизаветы и готового прогнать свою седьмую жену. Верить ли другим, гораздо худшим известиям? Страшно сказать, но, кажется, он до конца дней остался тем же.