Виссарион Белинский - Очерки русской литературы

• Название: Очерки русской литературы
• Автор: Виссарион Белинский
• Жанр: Критика

Еще в марте 1839 года Белинский извещал в «Московском наблюдателе» о предстоящем выходе «Очерков русской литературы» Н. А. Полевого, в основном состоящих из статей, ранее напечатанных в журнале «Московский телеграф». Статья Белинского открыто полемична по замыслу и выполнению. Это было первое обстоятельное суждение Белинского о Полевом-критике на страницах журнала «Отечественные записки», как бы обобщающее и развивающее его прежние высказывания в «Московском наблюдателе» на эту тему. Две линии в деятельности Полевого – с одной стороны, сотрудничество в реакционных петербургских изданиях, союз с Булгариным и Гречем, отказ от былого свободомыслия, а с другой – верность философским и эстетическим идеям, характерным для 1820-х годов и устаревшим к концу 1830-х, более глубоко раскрыты в данной статье.

---

Еще менее удовлетворительна статья о Жуковском. Вообще г. критик не благоволит к Жуковскому, но потому что этот поэт не соответствует его личным убеждениям об искусстве, а не по какому-нибудь чувству личности, ибо тон всей статьи самый благородный, а во многих местах видна горячая любовь к поэту, которою критик как бы невольно, вопреки своим воззрениям, увлекается. И как не любить горячо этого поэта, которого каждый из нас с благодарностию признает своим воспитателем, развившим в его душе все благодарные семена высшей жизни, все святое и заветное бытия? Это беспрерывное стремление куда-то, это томительное порывание в какую-то туманную даль, за которою тускло мерцает заря лучшей жизни; эта вечная грусть по каком-то недостижимом идеале блаженства, тоскливое воспоминание о милом «прежде», в котором жизнь была так прекрасна, так полна надежд и удовлетворения; это всегдашнее недовольство настоящим, которое богато только утратами и страданием; эта благородная покорность воле провидения; эта гордая и твердая вера в вечность любви и жизни – непреходящность того, что выражается в преходящих явлениях мира; это грустное наслаждение роскошью прекрасной природы, это всегдашнее прощание с обаятельными радостями земного и перенесение всех упований по ту сторону жизни, туда, где свершение всех обетований души и мистических предчувствий полного любви и страдания сердца, где вечная весна, неувядающие цветы радости, где нет разлуки с милым; – что это такое, как не первое пробуждение духа, сознавшего себя духом?.. И в каких дивных образах, прозрачно сотканных из волнующихся туманов, вечернего сумрака и алой зари, в каких мелодических звуках, – похожих то на звуки эоловой арфы, пробуждаемые дуновением зефира, то на ропот гремучего ручья, – передал нам их наш унылый певец?.. Есть в жизни человека момент, когда он вырывается из объятий матери-природы, отвергается ее упоительных наслаждений, – и душа его грустит без всякой причины к горю, сердце сжимается страданием, без всякой внешней причины, – и сладка ему грусть его, и любит он свое страдание, и лелеет его, и жаль ему расстаться с ним… Юному человеку скучно и тесно на земле, и крыльев бы, крыльев ему – он полетел бы за ее таинственный занавес, облетел бы все эти лучезарные звезды, так приветливо, так родственно манящие его к себе своим алмазным блеском!.. Может быть, там он увиделся бы с какою-нибудь родною ему душою, с милым сердцу, утраченным на земле… Что же такое эта кроткая грусть, что же такое это сладкое страдание? что же такое эта унылая мечта о тихом сне в хладных недрах земли, – когда же? в поре, кипящей надеждами и силами юности, в поре веселия и наслаждения? что же такое это недовольство землею, это томительное, бесконечное стремление в ту сторону, которой нет имени, нет пределов? – Это пробуждение юного духа, переставшего быть телом; это порыв к бесконечному, это стремление к тому, что скрывается за действительностию?.. Но разве оно, это таинственное искомое, разве оно не в действительности, если скрывается внутри ее же явлений? зачем же эта ссора с действительностию, это добровольное отрывание себя от полноты ее прекрасных и полных жизни явлений?.. Увы! горе тому, кто не перешел через эту добровольную ссору, кто не испытал этой тихой грусти, не изведал этого сладкого страдания и не знал этого тоскливого, страстного порывания туда, туда, выше и дальше от земли!.. Горе тому, кому не мила была мысль о смерти, кто не любил для того, чтобы только любить, чья любовь к женщине не была только грустию, только молитвою, робкая, стыдливая, девственная, безмолвная, чуждая всякого желания, смущающаяся от встречи с милым взором, от тихого пожатия руки! Да, горе ему: он никогда не будет человеком, он никогда не узнает действительности, как откровения таинства жизни, как ощущения бесконечного блаженства: его действительность будет грубая, материальная, практическая, полезная, понятная как 2 × 2 = 4, сухая и пошлая, как эта аксиома!.. Действительность не постигается вдруг и вполне: она открывает сначала только свои стороны, как крайности и противоположности, – и юный человек сперва отвлекает от нее ее же собственные стороны, переживает полною жизнию в их отвлеченных крайностях, а потом уже, в поре мужества, мощными объятиями созревшего разума охватывает ее во всей ее слитной полноте и единстве. И в жизни человечества был такой же момент, который длился двенадцать столетий: – мы говорим о средних веках, о романтической юности человеческого рода, когда запасался он романтическими элементами на будущую богатую жизнь. Жизнь есть великое таинство, начиная от рождения и смерти человека, от сферы его чувств и понятий, до явлений природы, до развития из зерна малейшей былинки. Для юного человека вся природа жива, все ее явления олицетворены и то благосклонны, то враждебны ему, и он то любит, то страшится их. С ними слиты для него и таинственные силы, управляющие его судьбами. Он олицетворяет и природу, и собственные страсти и чувства, он олицетворяет и самые случайности своей жизни, – и милая, прекрасная девушка, найденное дитя, воспитанное среди дикой природы, в отчуждении от мира и людей, является ему Ундиной, сердитый поток – ее дядею Струем… Отсюда выходит все фантастическое царство таинственных сил, мрачных привидений и выходцев из гроба, которых так любит муза Жуковского, часто меняющая светлые и прозрачные образы на мрачные и страшные, тихие, мелодические звуки тоскующей любви на скрип флюгера на башне замка, на полуночное завывание совы, свист ветра и борьбу стихий, предрекающую недоброе… Фантастическое есть тоже один из романтических элементов духа, который должен быть развит в человеке, чтоб он был человеком. – Все это, или почти все это, находит г. Полевой отличительным характером поэзии Жуковского, и все это восхищает его в ней; но все это у него только факт, мысль которого непонятна для него. И потому он не может простить Жуковскому отсутствия народности… Забавное обвинение!.. Жуковский не народный поэт, и немногие попытки его на народность были неудачны – правда; но это совсем не недостаток, а скорее честь и слава его. Он призван был на другое великое дело: осуществить, через поэзию, в своем отечестве, необходимый момент в развитии духа, момент, выраженный в жизни Европы средними веками, одухотворить отечественную поэзию и литературу романтическими элементами. Жуковский по преимуществу романтик так, как Державин по преимуществу классик, во внутреннем значении этих слов. Как северное сияние, роскошны и великолепны картины природы у Державина, но так же и внешни и холодны, как северное сияние. Жуковский вводит вас во внутреннее святилище природы, делает для вас слышным биение ее сердца, ощутительным теплое ее дыхание… В изображениях природы у Державина вы не услышите прозябания дольней лозы:{12} Жуковский вводит вас в сокровенную лабораторию сил природы, – и у него природа говорит с вами дружним языком, поверяет вам свои тайны, делит с вами горе и радость, утешает вас… Жуковский выразил собою столько же необходимый, сколько и великий момент в развитии духа целого народа, – и он навсегда останется воспитателем юных душ, полных стремления ко всему благому, прекрасному, возвышенному, ко всему святому и заветному жизни, ко всему таинственному, духовному и небесному земного бытия{13}. Недаром Пушкин называл Жуковского своим учителем в поэзии, наперсником, пестуном и хранителем своей ветреной музы:{14} без Жуковского Пушкин был бы невозможен и не был бы понят. В Жуковском, как и в Державине, нет Пушкина, но весь Жуковский, как и весь Державин, в Пушкине, и первый едва ли не важнее был для его духовного образования. О Жуковском говорят, что у него мало своего, но почти все переводное: ошибочное мнение! – Жуковский поэт, а не переводчик: он воссоздает, а не переводит, он берет у немцев и англичан только свое, оставляя в подлинниках неприкосновенным их собственное, и потому его так называемые переводы очень несовершенны, как переводы, но превосходны, как его собственные создания. Почему же он один из всех русских поэтов заимствует у немцев и англичан? – потому, отвечаем, что там, а не у нас дома были средние века человечества, и их, а не наша и не другая какая поэзия возникла из романтического искусства. Г-н Полевой ставит Жуковскому в вину, что в его переводах из Шиллера, из Байрона и Гете один и тот же колорит: мы видим в этом только, что Жуковский везде был верен самому себе, своей великой идее, своему великому призванию, и ставим ему это в великую заслугу. От всех поэтов он отвлекал свое или на их темы разыгрывал собственные мелодии, брал у них содержание и, переводя его через свой дух, претворял в свою собственность. Г-н Полевой ставит Жуковскому в вину, что он не понимает «Гамлета», почитая это великое произведение чудовищным и уродливым (слова самого Жуковского в «Телеграфе» за 1827 год, № 1, стр. 25){15}. Опять факт, не объясненный мыслию! Жуковский не понимает «Гамлета» и не должен – не по недостатку чувства изящного, не по недостатку образования, а по особенному свойству и направлению своего духа: любя Шекспира, он отказался бы от средних веков, от романтизма, следовательно, отказался бы от самого себя. Кто из кипящих юношей, в романтическую пору своей жизни, в эпоху гордых и высоких идеалов, не предпочтет Шиллера Шекспиру, не поставит Шиллера высоко над Шекспиром? Мало этого: кто из юношей не увидит в Шиллере величайшего художника, и кто из них что-нибудь увидит в Шекспире? Почему это? потому что Шиллер поэт романтический по преимуществу, следовательно, поэт юности; а что для Германии Шиллер, то для России Жуковский, И как сам Шиллер понимал Шекспира, если решился перевести его «Макбета» с некоторыми переменами!{16} Шекспир – поэт нового времени, нового искусства – поэт не идеалов, а действительности, и потому его понимает только дух многосторонний, и не юноши, а мужи. Есть люди, которые на всю жизнь остаются детьми, и есть люди, которые на всю жизнь остаются юношами, не в пошлом, а в высоком значении этих слов: Гомер в своей «Илиаде» младенец; наш Крылов в своих баснях младенец; Шиллер умер юношею, хотя по летам и давно уже был муж; Жуковский и в глубокой старости останется тем же юношей, каким явился на поприще литературы. Жуковский односторонен – это правда, но он односторонен не в ограниченном, а в глубоком и обширном значении этого слова, как были односторонни греки, как были односторонни все великие художники средних веков и как односторонни новейшие поэты – Шиллер, Жан-Поль Рихтер, Байрон, которых величие заключается в их односторонности, как величие Шекспира и Гете заключается в их всеобъемлющей многосторонности. Когда единая и отвлеченная сторона духа есть выражение необходимого момента в жизни человека и человечества, – она велика и бесконечна: односторонний Жуковский явился органом великого момента духа – романтизма и идеализма в искусстве и в жизни.