Виссарион Белинский - Парижские тайны

• Название: Парижские тайны
• Автор: Виссарион Белинский
• Жанр: Критика

Отмечая громадный успех романа Сю, критик пишет о том, что в буржуазном обществе универсальным мерилом гения, таланта стали деньги. В прежние времена гениальные люди оканчивали свое поприще на кофре, теперь они покоятся на мешках с золотом. Прозаичность – вот основная черта искусства буржуазного общества.

---

– О! какое чудовище!

– «Не отдам дочери, – кричала я Дюпору: – я знаю, что вы хотите с ней сделать!» – «Не упрямься или я убью тебя», – отвечал он; губы его побледнели от гнева, Катерина с плачем бросилась ко мне на шею и кричала: «я хочу остаться у маменьки!..» Дюпор взбесился, вырвал у меня дочь, ударил меня ногой в грудь, я упала… О! он, верно, не поступил бы так дурно со мною, если б был не пьян…

– Какой злодей!

– Он бил меня ногами… ругал меня… Дети бросились на колена просить за меня… Тут он, как бешеный, сказал дочери: «Ступай за мною, или я непременно убью мать!» Кровь текла у меня горлом… я не могла двинуться, но все еше кричала Катерине: «Не уходи; лучше пусть убьет меня». – «Замолчишь ли ты?» – вскричал Дюпор и ударил меня так, что я упала без памяти.

– Боже мой! Боже мой!

– Когда я пришла в себя, мальчики мои плакали.

– А дочь ваша?

– Он увел ее, – отвечала несчастная мать, рыдая. – Он прибил и увел ее!

– И вы не пожаловались комиссару?

– Я об этом не подумала в первую минуту; я только могла плакать о Катерине… Скоро все тело мое разболелось… я не могла ходить. Тут я вспомнила, что говорила брату: муж так прибьет меня, что мне придется итти в больницу, и тогда что будет с моими детьми?.. Вот я и в больнице: что ж будет с моими детьми?..

– Так во Франции нет правосудия для бедных людей?

– Оно слишком дорого!.. Соседи мои послали за комиссаром. Он пришел с письмоводителем… Мне не хотелось жаловаться на мужа, но мысль о дочери принудила меня… Я сказала только, что во время ссоры за дочь он толкнул меня… Это ничего, но я хочу, чтоб мне возвратили дочь… чтоб не развратили ее.

– Что же отвечал вам письмоводитель?

– Что муж мой имеет право увести дочь, потому что он не разведен со мною; что жаль будет, если моя дочь испортится от дурных советов, но это одни предположения, а нельзя основать жалобы на предположениях. «Требуйте развода, – сказал письмоводитель, – побои, нанесенные вам мужем, его поведение с дурною женщиной, все это послужит в вашу пользу, и вам отдадут дочь… а иначе он имеет право оставить ее у себя». Требовать развода! а у меня нет денег, да еще я должна кормить детей… «Что ж мне делать, – отвечал письмоводитель, – так надобно…» И потому, что так надобно, дочь моя месяца через три будет таскаться по улицам…» (Часть 8-я, стр. 44–52.)

Этого отрывка достаточно, чтоб дать понять об идее «Парижских тайн» даже и не читавшим этого романа, и потому больше выписывать не нужно. Автор водит читателя по тавернам и кабакам, где сбираются убийцы, воры, мошенники, распутные женщины, – по тюрьмам, где подозреваемые в преступлении посажены в одну комнату с уличенными во множестве преступлений, с бежавшими не один раз с галер, – в больницы, где, для пользы науки, бедная женщина должна рассказывать своему доктору, при множестве его учеников, симптомы своей болезни, а после этого, если в ней есть женский стыд, чувствовать усиление болезни, – в домы умалишенных, которые, по описанию автора, представляют глазам филантропа более утешительное зрелище, чем все другие общественные заведения, – по чердакам и по подвалам, где скрываются бедные семейства, круглый год бледные от голода и изнурения, а зимою дрожащие от стужи, потому что они не знают, что такое дрова. В этих чердаках и подвалах – жилищах нищеты и отчаяния, часто живут высокие добродетели, но еще чаще гнездится разврат и преступление. Но что говорить о тех несчастных, которые сами себя называют детьми мостовой и с малолетства служат предметом спекуляции для подобных им нищих? – Разврат и преступление, так сказать, ждут их на пороге жизни, чтоб схватить в свои когти и повлечь по всем мытарствам побои, голода, обид, презрения, угнетения, наказаний, тюрем, галер, воспитывая в них закоренелых злодеев. Все это составляет содержание романа Эжена Сю. Мысль его – как из этого достаточно видно – благородная и прекрасная; взглянем на исполнение.

С этой стороны «Парижские тайны» являются самым жалким и бездарным произведением. Завязка романа основана на лжи и призраке, какими погнушалась бы в наше время даже сколько-нибудь порядочная мелодрама. И эта ложь, эта призрачность в особенности бросаются в глаза даже самому невзыскательному читателю в герое и героине романа, то есть в его светлости принце Родольфе герольштейнском и ее светлости, единородной дщери его, Певунье, воспитаннице Сычихи и нахлебнице Яги-Бабы. Оставив свои наследственные владения, в которых видно, по их микроскопической мелкости, его светлости нечего было делать, Родольф живет в Париже, занимаясь таким делом, которое может притти в голову разве только какому-нибудь подрядчику повестей в фельетоне журнала, но которое, слава богу, в наш прозаический век не придет в голову никому, тем менее принцу. Переодетый в блузу работника, Родольф шатается по кабакам и тавернам Сите и дерется там на кулачки с убийцами, ворами и мошенниками, защищая, как истинный дон-Кихот, слабых и невинных, наказывая порок и награждая добродетель. По словам автора, Родольф «отличался красотою, но не мужественною; его бледность, его полузакрытые черные глаза, ленивая походка, рассеянный взгляд, ироническая улыбка показывали человека отжившего век (хотя ему было не более тридцати лет); казалось, он был расслаблен аристократическою невоздержанностию (хотя он легко одолевал страшных бойцов и силачей)». Мы бы никак не догадались о причине победоносности его светлости, если бы наперсник его, Мурф, в разговоре с ним же, не подсказал нам о нем следующих биографических подробностей: «Кребб научил вас боксировать. Лакур передал вам искусство бороться и драться на палках, знаменитый Бертран превратил вас в удивительного бойца на шпагах; вы убиваете ласточку на лету из пистолета; у вас стальные мускулы». Видите ли: все, что нужно для искателя приключений, для дон-Кихота XIX века, для наполнения невозможными и небывалыми приключениями пошлого романа вроде шехеразады! Играя в приключения и в опасности, Родольф играет и в добродетель, и в высокие чувства, – и во всех родах этих игр он ужасный эффектёр. Освободив Певунью из-под опеки Яги-Бабы, он не сказывает ей этого, везет ее за город будто для прогулки, привозит на свою собственную мызу, и только там Певунья узнает, что она уже не зависит больше от Яги-Бабы и что для нее есть честное и прекрасное убежище, даже добродетельная мать, в особе г-жи Жорж. Все это делается сюрпризом и с эффектами; все это могло иметь преплохие следствия для бедной protegee, которой злая судьба велела быть предметом эффектного покровительства. Так и случилось: Певунью увезли злодеи, и если Сычиха не испортила ее прекрасного лица купоросною кислотою, так это потому, что для эффекта романа автору нужно было и в гроб положить свою героиню прекрасною. Для этого он придумал чудесное средство: злодею Мастаку послать страшный сон, пробудивший в нем раскаяние, которое и побудило его помешать Сычихе изуродовать Певунью, хотя этого, по слепоте своей, он совсем не был в состоянии сделать. Между тем Певунью поместили в тюрьму, потом выпустили, утопили в реке, спасли, вылечили, – и Родольф ничего этого не знает, за множеством дел. Все это ужасно глупо и пошло, но все еще далеко не конец глупостям и пошлостям романа. Родольфу нужно завладеть Мастаком; но он сам запутывается в своих сетях и должен погибнуть. Однакож не бойтесь: роман только начинается, а Родольфу предстоит еще наделать много разных эффектов. И вот он ухитряется написать в кармане несколько строк и ловко выбросить бумажку за окно кареты, а верный Мурф ловко ее подхватывает. Все это не помешало, однакож, Родольфу полететь в погреб. Там он должен был захлебнуться смрадною водою, на его груди уже спасаются крысы, он уж задыхается, падает без чувств; но не трепещите, читатели, ведь это еще только первая часть романа – впереди целые семь частей, да еще с эпилогом; а куда они годятся, если Родольф не будет в них эффектировать? И вот почему Резака так счастливо, то есть так натянуто, спасает его. Таким же чудом Мурф получает несмертельную рану от руки Мастака, который во всяком другом случае не умеет поражать иначе как насмерть. Суд над Мастаком и ослепление его возбудили негодование в некоторых гуманных французских критиках. И в самом деле, это было бы возмущающею душу картиною, если бы не было смешною мелодрамою, пошлым театральным эффектом. Посмотрите, как затейливы суд и эта казнь! Что ни черта – то мелодраматический фарс. Монолог Родольфа к Мастаку – пародия на любой монолог Шиллерова Карла Моора. Кстати о черном докторе Давиде: как и в его истории выказывается донкихотство Родольфа! Плантатор так гнусно бесчеловечно поступил с негром Давидом и креолкою Сесили, что всякий честный человек не мог не почесть себя вправе спасти их, имея к тому средства. Но Родольф эффектёр; он не любит делать добро просто; он задал себе вопрос, имеет ли он право самоуправно лишать господина слуги? И вследствие этого, он расчел, сколько стоило плантатору воспитание Давида, что стоит раб-негр и раба-креолка, и сонному, пьяному плантатору, в полночь, отдает двойную против расчета сумму. Скажите, бога ради: если вы найдете возможность из берлоги разбойника вырвать попавшегося к нему в плен несчастного, – неужели вы будете рассчитывать, что стоило этому разбойнику содержание его пленника, и заплатите вдвое более против расчета?.. Как эта черта отзывается мещанством и капитализмом, которые законность и справедливость допускают только в денежных делах? И отчего же совестливый и чуждающийся самоуправства Родольф не усомнился почесть себя вправе лишить зрения, конечно, великого злодея, но для кары которого были правительство, законы, эшафот? – Он хотел его лишить возможности делать зло – и дал ему возможность еще наделать зла; он хотел дать ему возможность раскаяться – и в чем же мы видим это раскаяние? неужели в убийстве Сычихи, убийстве, учиненном в исступлении ярости, которое, однакоже, не помешало Мастаку на нескольких страницах читать Сычихе исполненные риторической шумихи монологи, забыв, что Сычихе совсем не до них, а для Хромушки они, как и следовало, были ужасно смешны?..