Виссарион Белинский - Вступление к «Физиологии Петербурга»

• Название: Вступление к «Физиологии Петербурга»
• Автор: Виссарион Белинский
• Жанр: Критика

Белинский ставит со всей ясностью вопрос о включении «физиологических очерков» в русло великих традиций русской реалистической литературы, требует в то же время от авторов овладения тем глубоким знанием и пониманием русской действительности, которое было свойственно Грибоедову, Пушкину, Лермонтову, Гоголю. Именно их творчество имеет в виду Белинский, когда говорит, что «литераторы, принимавшие участие в этих изданиях, могли бы, кажется, найти для себя готовую и притом верную точку зрения на общество в произведениях тех немногих русских писателей, которые умели постигнуть тайну русской действительности».

---

Это особенно относится к нашей литературе, и отсюда ее удивительная бедность порядочными произведениями для насущного потребления публики, при замечательном (относительно) богатстве произведениями истинно высокими и художественными. Это факт, – и с этой стороны упреки публики справедливы. Сверх того, кроме журналов, у нас совсем не бывает порядочных книг, направленных к одной цели и составляемых в сотрудничестве, совокупными трудами нескольких лиц, – что так часто бывает во французской литературе. Это тоже факт, – и с этой стороны упреки публики опять справедливы. Она сетует на литераторов за их дух парциальности, не допускающий их действовать дружно и совокупными силами. В этом есть своя доля истины; но что же делать, если причины этой парциальности заключаются гораздо более в различии образования, направлений, понятий, нежели в корыстных расчетах, как привыкли у нас думать? Корысть так же хорошо связывает, как и разделяет людей, и потому она отнюдь не может быть непреодолимою помехою для дружной совокупной деятельности. Причины разъединенности и полемических отношений, в которых находятся друг к другу наши литераторы и которые не допускают их действовать заодно, скрываются в неопределенном, неустановившемся и пестром характере самой нашей общественности, где высокая образованность сталкивается с грубым невежеством, глубокая ученость с поверхностным полузнанием, страстное убеждение с решительным отсутствием какого-либо мнения, благородное стремление с корыстным расчетом, гений и посредственность, талант и бездарность часто пользуются одинаковым успехом; где, наконец, даже люди, которых должны соединять их даровитость и благородство стремлений, никак не могут сойтись друг с другом, потому что один из них, по своим литературным мнениям, англоман, другой не признает ничего, кроме немецкой литературы, и в особенности ненавидит французскую, а третий не хочет знать ничего, кроме французской литературы… Посмотрите, какое разделение между нашими литераторами по одному отношению к русской литературе; один благоговеет перед писателями старой школы и видит высокие образцы литературы только в Ломоносове, Державине и Карамзине; другой присовокупляет к ним Жуковского и косо смотрит на Пушкина; третий совершенно холоден к старинным писателям, во имя Пушкина; четвертый, преклоняясь перед новыми писателями, враждебно смотрит на старинных; пятый, удивляясь гению Пушкина, не понимает, как можно восхищаться «фарсами» Гоголя, разумея под этими «фарсами» «Ревизора» и «Мертвые души»… Во всем этом видно больше общественной незрелости, чем невежества или ограниченности, и нисколько не видно никаких корыстных и низких расчетов. И как публика осудит литераторов за подобное разделение, если оно еще более царствует между ею самою? Ведь литература есть отражение общества, и все ее недостатки, равно как и хорошие стороны, суть недостатки и хорошие стороны самого общества…

К причинам бездейственности наших литераторов и – ее следствия – бедности нашей литературы принадлежит еще и эта странная раздражительность, проистекающая все из той же неопределенности и детскости нашей общественности, – раздражительность, которая во всем игривом, веселом, остроумном и юмористическом готова находить личности и намеки; которая, что бы обладаемый ею человек ни прочел, беспрестанно восклицает: «Как можно это писать? Как позволяют это печатать?» Раз Гоголь в своей фантастической повести «Нос» хотел было распространиться насчет ученых коллежских асессоров, и ничего не решился сказать об этом любопытном предмете, потому что, по его словам, «Россия такая чудная земля, что если сказать об одном коллежском асессоре, то все коллежские асессоры, от Риги до Камчатки, непременно примут на свой счет; то же разумей и о всех званиях и чинах». В «Мертвых душах» он еще резче выразился об этом предмете, оправдываясь, почему не назвал по имени двух дам, действующих в его романе: «Автор чрезвычайно затрудняется, как назвать ему обеих дам таким образом, чтоб опять не рассердились на него, как серживались встарь. Назвать выдуманною фамилиею опасно. Какое ни придумай имя, уж непременно найдется в каком-нибудь углу нашего государства, благо велико, кто-нибудь, носящий его, и непременно рассердится не на живот, а на смерть, станет говорить, что автор нарочно приезжал секретно с тем, чтоб выведать все, что он такое сам, и в каком тулупчике ходит, и к какой Аграфене Ивановне наведывается, и что любит покушать. Назовите по чинам – боже сохрани! – и того опаснее. Теперь у нас все чины и сословия так раздражены, что все, что ни есть в печатной книге, уже кажется им личностию. таково уж, видно, расположение в воздухе. Достаточно сказать только, что есть в одном городе глупый человек, – это уже и личность: вдруг выскочит человек почтенной наружности и закричит: ведь я тоже человек, стало быть, я тоже глуп; словом, вмиг смекнет, в чем дело».{6}

Действительно, эта обидчивость одна из самых характеристических, резко бросающихся в глаза, и, вместе, самых комических черт нашей несозревшей общественности. Несмотря на все стремление наше к балам, собраниям, клубам, публичным гуляньям, кафе-ресторанам, концертам, театрам, несмотря на все стремление наше особенно к балам, собраниям, клубам и кафе-ресторанам, стоящее нам часто всей жизни и всего состояния, мы не имеем даже ни малейшего понятия о публичности, и потому все наши балы, собрания, гулянья и проч. отзываются какою-то педантскою скукою и так похожи на тяжелый, церемонный обряд. В них мы гонимся за чинностию, а не за веселостию и, как прекрасно выразился Пушкин, «стараемся быть ничтожными с достоинством».{7} Французы умеют жить и веселиться; но им ставят в упрек, что они дети, не думая о том, что веселиться умеют только дети и что если взрослые хотят жить весело, то непременно должны быть детьми. Следовательно, если уж ставить французам в заслугу их умение веселиться, то не должно ставить им в вину, что они – дети. А они, в их манере жить весело, действительно – дети, и притом дети умные, милые, острые, живые! Это, впрочем, не мешает им в то же время быть и людьми взрослыми, да еще и весьма серьезными… Они постигли тайну быть важными без педантизма и веселиться без претензий, добродушно и с увлечением. Француз надо всем смеется – даже над самим собою, и это совсем не по той пошлой легкости, в которой не без основания упрекались французы прошлого столетия, но именно по отсутствию мелочности и педантизма; покажите французу самую смешную карикатуру на самого его, – и он первый будет добродушно смеяться над нею. Более всего на свете любит француз общественную и публичную жизнь и более всего забавляется на ее счет. Он знает, что смешное есть во всем и что над смешным можно смеяться. И потому Франция, где появляется столько дельных и важных сочинений, в то же время снабжает легким чтением всю Европу и весь образованный мир; и оттого не одни мы, русские, так прилежно следим за всеми, даже мелкими, переливами потока французской жизни и знаем ее лучше, чем особенности своего собственного быта. Это и понятно и естественно: как не знать того, кто весь наруже, кто добродушно и радушно открывает вам не только свои хорошие стороны, но и свои слабости? И как знать того, кто прячется?.. Мы думаем, что, с этой точки зрения, упреки публики литераторам за их недеятельность и литературе за ее бедность едва ли справедливы, потому что причины этой недеятельности и бедности столько же, если еще не более, скрываются в самой публике, как и в литераторах…

И однакож едва ли было бы благоразумно оставаться и успокоиться, сложив руки, на подобном неутешительном результате. В таком случае гораздо похвальнее делать «ничего», то есть, что можно, нежели ничего не делать. Иногда в стремлении сделать хоть что-нибудь, за невозможностию сделать лучше, гораздо больше смелости и заслуги, нежели в гордой решимости или делать, как бы хотелось, или ничего не делать. Как бы то ни было, но, в ожидании вожделенной деятельности талантов, пока, за неимением лучшего, благосклонному вниманию публики предлагается в этой книге опыт характеристики Петербурга, несколько очерков его внутренних особенностей. Предмет занимателен и важен, требует большого таланта, наблюдательности и большого уменья писать, словом, требует гораздо больше, нежели сколько, может быть, в состоянии выполнить трудившиеся над составлением этой книги. Но что нужды? Если труд наш окажется слишком неудовлетворительным, пусть другие сделают лучше: в таком случае он не будет бесплоден, если пробудит спящую деятельность более нас даровитых людей и сделается причиною появления хорошей книги. Между тем этот опыт тем труднее для нас, что до сих пор не было на русском языке ни одной попытки в этом роде. Правда, Петербург описан не раз в отношении топографическом, климатическом, медицинском и т. п. Г. Башуцкий, в своей «Панораме Петербурга», предпринял было описать не только внешность первой нашей столицы (улицы, здания, домы, реки, каналы, мосты и т. д.). с историческим обозрением построения и распространения города, но и бросить взгляд на характеристические отличия петербургского быта и нравов; но почему-то его предприятию, весьма полезному и прекрасно начатому, не суждено было дойти до окончания, не говоря уже о том, что со времени его издания Петербург во многом уже изменился. Сверх того, книга г-на Башуцкого имеет в виду преимущественно описание, а не характеристику Петербурга, и ее тон и характер более официальный, нежели литературный.{8} Содержание нашей книги, напротив, не описание Петербурга в каком бы то ни было отношении, но его характеристика, преимущественно со стороны нравов и особенностей его народонаселения. Выше сказали мы, что нравственная физиономия Петербурга воспроизведена со всею художественною полнотою и глубокостию во многих сочинениях Гоголя. Кроме того, многие черты и особенности Петербурга более или менее удачно схвачены в различных сочинениях других писателей, как, например: князя Одоевского, графа Соллогуба, казака Луганского, г. Панаева и других.{9} Но все это нисколько не делает излишнею книги, вроде издаваемой теперь нами. Все эти сочинения не составили бы чего-нибудь целого, если бы и соединить их в одну книгу, ибо они писаны не с тою целию, какую предположили мы себе в нашей книге. Цель каждого из них, отдельно взятого, определяется лежащею в его основании поэтическою мыслию, которая открывается в развитии события и характеров. Сочинения Гоголя в особенности чужды всякой исключительной цели: знакомя читателя с петербургским жителем, они в то же время знакомят его и с человеком вообще и с русским человеком в особенности: цель, возможная только для великого художника, цель, к которой могут стремиться другие более или менее богатые даром творчества писатели, но в которой едва ли кто у нас может с ним соперничать! Что касается лично до составителей этой книги, – они совершенно чужды всяких притязаний на поэтический или художественный талант; цель их была самая скромная – составить книгу вроде тех, которые так часто появляются во французской литературе и, заняв на время внимание публики, уступают место новым книгам в том же роде. Все самолюбие составителей этой книги ограничивается надеждою, что читатели найдут, может быть, в некоторых, если не во всех, из наших очерков петербургской жизни более или менее меткую наблюдательность и более или менее верный взгляд на предмет, который взялись они изображать. Что же касается до нескольких статей, помещенных в нашей книге и подписанных известными в нашей литературе именами, – эти имена сами отвечают за их достоинство, и мы предоставляем судить о них публике.