Матвей Ройзман - Эти господа

• Название: Эти господа
• Автор: Матвей Ройзман
• Издательство: Московское товарищество писателей
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1932

---

Мирон Миронович побежал на кухню, вытащил из-под стола корзиночку, распаковал и достал четыре бутылки шампанского. Амалия Карловна принесла поднос с фужерами, вытерла их полотенцем, и фужеры вспыхнули, как лед на солнце. Мирон Миронович сорвал оловянный колпачок с бутылки, раскрутил проволоку, по плечи ввинтил штопор и, зажав обернутую салфеткой бутылку между колен, выдернул пробку.

— Гоп! — крикнуло шампанское и, плюнув, подскочило.

Амалия Карловна понесла в столовую поднос с фужерами, в них заиграли рыжие полулуны, в полулунах снизу вверх пошел газовый снежок. Мирон Миронович положил в розовую фаянсовую вазу кисти винограда, поставил ее рядом с подносом, и сквозь румянец вазы заиграла зеленая кровь винограда. Когда все взяли фужеры, фруктовые тарелочки и положили себе винограду, Перешивкин поднялся со стула:

— Друзья! — начал он, подняв свой фужер. — Я долго думал, прежде чем решил поделиться с вами в некотором смысле интимной новостью!

— Я, как старший, принужден вас прервать! — воскликнул Сидякин, которого Ирма дважды толкнула носком ботинка. — Довожу до всеобщего сведения нижеследующее, — при этих словах Сидякин встал и торжественно произнес: — Завтра в одиннадцать часов утра в местном загсе…

— Постойте! — сказал Перешивкин, испугавшись за Амалию Карловну. — Я сам…

— В местном загсе я регистрирую мой брак с гражданкой Пивоваровой-Векштейн, после чего по желанию моей жены, верующей, мы закрепляем наш союз при содействии служителя православного культа. (Ирма встала рядом с Сидякиным, взяла его под руку и склонила ему на плечо голову.) — Я приглашаю вас всех в качестве свидетелей, а потом в качестве гостей в «Пале-Рояль»!

— Милостивые государи и милостивые государыни! — закричал граф, обрадовавшись негаданному доходу. — От имени Евпаторийского Откомхоза и уважаемой дирекции гостиницы «Пале-Рояль» приношу свое нижайшее поздравление! — и, прикрывая рот салфеткой, он потянулся с фужером к Ирме.

— Горько! — заорал Мирон Миронович, подбегая к Сидякину. — Горько-о!

Сидякин вытер салфеткой губы, осторожно приложился к щеке Ирмы и стал отвечать на рукопожатия. Амалия Карловна выносила из кухни на полуметровом блюде останки «Короля», во рту свиньи птичьим хвостом распускалась зелень петрушки, в голове торчала, мельхиоровая вилка, ровно нарезанные куски были обсыпаны, как крупным конфетти, кружочками моркови, лука, лимона, хрена, а сзади, словно осиновый кол в могиле, торчал пупырчатый огурец.

Бледный Перешивкин сидел, по уши вобрав голову в плечи, закусив клыком верхнюю губу, и полузакрыв ослепительные острия глаз.

— Was ist das? — испуганно спросила Амалия Карловна. — Ники?

Она выпустила из рук блюдо, оно хлопнулось о стол, голова свиньи подскочила и, как на салазках, покатилась по столу на Мирона Мироновича. Он откинулся, уставился на голову и, побагровев, харкнул в морду покойному «Королю».

Именно в эту минуту (так показала следователю Амалия Карловна) садовый звонок взвизгнул, помолчал и заверещал.

10. ЭТИ ГОСПОДА

Номерантка Клотильда сообщила Пруту, что Канфель ушел с какой-то девушкой к Перешивкиным. По описанию старик узнал в девушке Рахиль и обрадовался, потому что в его синем узелке лежал переделанный фрак и голубая пижама, которые он собирался отнести к учителю. Прут шел по вымытой дождем набережной, над ним в черном бархате неба, как головки новеньких булавок, торчали звезды, море ворочалось, укутавшись с головой рваным ватным одеялом, ветер срывал с моря бурые лохмотья и, выдергивая грязную вату, бросал ее на берег. От мастерской портного до набережной было двадцать минут ходьбы, но только по праздникам, весной, ходил Прут с Левкой к морю. Старик любил весеннее море, оно всегда было одето в выутюженный синий мундир, поблескивающий серебряными пуговицами, и выбегало на барьер, сверкая белизной крахмальной манишки. В такие минуты старик снимал очки, клал руки на железные перила, покачивался и улыбался близорукими глазами.

— Ай! Это такая красота! — говорил он внуку, прищелкнув языком. — Бог — первоклассный портной в мире!

Прут свернул с набережной на улицы, ему кланялись заказчики, многих он знал четверть века. Он был посвящен в их радости и печали, потому что настоящий портной должен не только шить, но и давать житейские советы. Часто неимущий евпаториец приходил чинить последнюю одежду, которая была на нем, и, сидя за ширмой, подробно исповедывался. Умел Прут внимательно слушать, утешать, рассказывать к случаю притчи, а, главное, умел любить человека. Часто бедняк уходил ободренным и не только не платил Пруту за починку платья, но еще брал у него взаймы полтинник, а то и гривенник. Когда Пруту приносили долг, старик был счастлив, усаживал должника пить чай, а потом говаривал:

— В самом заграничном городе не найти такого золотого сердца, как у наших бедняков!

Подойдя к дому Перешивкина, Прут дернул ручку звонка, подождал и еще несколько раз опустил и поднял ручку. Фокстеррьер спрыгнул с лестницы, перекувырнулся и завизжал от боли. Амалия Карловна шла отпирать калитку, пугаясь темноты и недоумевая, кто может притти в десятом часу вечера.

— Добрый вечер, мадам Перешивкина! — проговорил Прут, снимая бархатный картуз. — Я занес заказ вашего мужа!

— Bitte! — обрадовалась Амалия Карловна и, впустив портного, повела его в дом.

Прут снял картуз, положил его на подоконник и стал развязывать синий свой узелок. Никто не обратил на портного внимания: Мирон Миронович сидел, закрыв глаза, и чувствовал, что под ним щетина, несет его вперед, покалывая и кружа голову. Граф достал из кармана летучку о своем гипнотическом сеансе и писал на оборотной стороне меню свадебного ужина. Обняв рукой Ирму за талию, Сидякин поправлял ленточку, черной змейкой вылезшую на ее плечо, шептал, ворковал и, расстраивался. Зрачки Перешивкина сошлись у переносицы, в зрачках, как русалка, плавала Ирма, ее смех прокалывал барабанные перепонки, и от этого желчная тошнота поднималась в груди.

Пруту было неприятно, что он помешал гостям Перешивкина, но он был доволен, что не нашел в этом доме Рахили. Он подумал, что, может быть, Канфель и Рахиль зашли к Перешивкиным, увидели эту компанию и отправились в «Пале-Рояль» или в Ровный переулок.

— Не побывал у вас господин Канфель? — спросил Прут Амалию Карловну, развязав узелок. — И с ним моя Рахилечка?

— Герр Прут, ви ошибалься!

— Это про какого Канфеля спрашивают? — вдруг очнулся Мирон Миронович, повертываясь к Пруту. — Про какую Рахилечку?

— А господин знает мою внучку? — спросил обрадованный старик.

— Выходит, ты ей дедом приходишься! — сказал Мирон Миронович, отодвигаясь со стулом.

Он взял из вазочки мармеладку, смял ее пальцами и, положив комок на ладонь, надавил на него другой ладонью. Разжав ладони, он поднял двумя пальцами сплюснутый кружок и бросил его на стол.

— Видал? — спросил он при общем молчании старика. — Вот так бы вашу нацию!

Амалия Карловна была возмущена, что в ее доме забывают о приличии, и просила Прута не обижаться. Старик дрожащими руками вынул из узелка фрак, брюки и голубую пижаму.

— В кого входит злость, из того выходит ум! — тихо сказал он и передал Амалии Карловне сверток. — Здесь остаток волоса и пуговочки!

Амалия Карловна не могла понять, каким образом очутилась голубая пижама танцовщицы у Прута. Она взяла фрак, по вышитой на вороте монограмме признала одежду мужа и заметила, что фрак обужен и окорочен. Она развернула дорогие ее сердцу шевиотовые брюки (в этих брюках Перешивкии венчался с ней), и в руках ее повисла куцая коротыга. Амалия Карловна ахнула, покраснела и почувствовала, что брюки, как чугунные, тянут ее книзу:

— Герр Прут! Ви потеряль гляза! — и она крикнула мужу: — Ваш костюм есть абсолютно испоршень!

Перешивкин медленно повернул голову, Ирма, смеясь, уплывала из зрачков, мысли его ускользали, как капли ртути из-под пальца, и он почесал за ухом. Взяв из рук жены брюки, Перешивкин подержал их перед собой и, положив одежду на место, отступил на шаг. Вдруг (палец раздавил каплю ртути) он сообразил, что потерял Ирму, а теперь потеряет жену, если она узнает, зачем он отдал портному фрак.

— Неописуемо изуродована вещь! — воскликнул Перешивкин, театрально подняв ручищу. — Не-о-пи-су-е-мо!

— Я сорок лет держу в руках иглу и такой случай не был! — в отчаянии проговорил старик, хватая со стула голубую пижаму. — Что — не вы давали мерку?

— Уважаемый! Это ложь, недостойная старого человека! — резко продолжал Перешивкин. — Я просил вас выутюжить фрак, почистить пижаму и пришить пуговицы!

Амалия Карловна недоумевала, почему опытный Прут перешил по своей прихоти фрак мужа, но понимала, что и муж не отдал бы фрака в несуразную переделку. Это недоумение увеличилось из-за голубой пижамы, которая была чиста, имела всего одну пуговицу и петлю и не требовала починки. Амалия Карловна досадовала, что не попросила Прута зайти в другой раз, тогда она об’яснилась бы с глазу на глаз, а теперь Сидякин мог скверно подумать о Перешивкине. Опасение Амалии Карловны увеличилось, когда уполномоченный подошел к Пруту, клявшемуся в точном выполнении заказа: