Михаил Горбунов - К долинам, покоем объятым

• Название: К долинам, покоем объятым
• Автор: Михаил Горбунов
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Публицистика
• Год: 1991
• ISBN: 5-203-00330-0

В новую книгу прозы М. Горбунова вошли повести и рассказы о войне, о немеркнущем ратном подвиге, в котором слились воедино и солдатская доблесть, и женская любовь.

Творчество М. Горбунова — самобытное исследование глубинной связи поколений, истоков мужества нынешних защитников Родины. Включенная в сборник повесть «Я становлюсь смертью» возрождает перед читателем трагедию Хиросимы в ее политических, военных, моральных аспектах.

Сборник рассчитан на массового читателя.

---

Обосновались в лесу, в отрытых до первого снега землянках, и хоть холодно, голодно было в зиму, а из села доходили совсем скверные вести: немцы обратили людей в серую рабочую скотинку, жили кровососами, а тех, кому были не по нраву новые порядки, люто мордовали полицаи… Самая страшная кара была за связь с партизанами: подозреваемых людей сжигали вместе с хатами. Партизан оккупанты боялись — засевший в селе гарнизон носа не показывал за околицу. Может, потому каратели и не трогали тех, кто обжил лесные поляны.

Худо-бедно перезимовали. Страшное бедствие надвинулось весной: землянки затопила высокая в тех местах грунтовая и полая вода, ужасающая сырость впитывалась людям в кожу и в кости. Любина мать так и не смогла выбраться из чирьев, из страшной простуды — сгнила под темными могильными сводами земляной норы.

Отец продержался с месяц, до первой травы. Пошел с ведерком за водой к лесному омутку, присел на бережок отдохнуть. То ли задремал, то ли память потерял — свалился в еще не отстоявшуюся паводковую воду. Когда кинулись к омутку, отца уже относило по рябящей зыби от берега: старый козловый кожушок держал истощенное, легкое, как перышко, тельце на воде…

И мать, и отца похоронила Люба с людской помощью на сельском кладбище. Предавали земле глухими ночами; была у «хуторян», и в лесу хранивших колхозное братство, лошаденка — на ней оба раза и привозили. После этих похоронных ночей долго обдавало ознобом, — как немо, мертво молчало неподалеку занятое немцами село, как боялись колесного скрипа, стука лопатки о камень… Как только ушли из села немцы — прежде, чем отмыть от вражьей грязи стены хаты, обиходила Люба родительскую могилу…

Прозябавшая в страшной бедности, деля судьбу сельчан, она с мучительной неловкостью — посылки редко кто получал: единицы из сельских мужиков остались целы на фронте — вскрывала фанерный ящичек. В нем оказалось немного муки-крупчатки, несколько банок тушенки в красивых обертках с нерусскими буквами. Со дна ящика Люба со страхом вынула и стала рассматривать, держа перед собой, нижнюю шелковую рубашку, всю в кружевах, а потом молочного цвета пиджачок и такую же юбку. И вдруг обмерла вся, как застигнутая врасплох воровка: от костюмчика, с виду совсем нового, повеяло слабым запахом духов. Спрятала в сундук, никому ничего не сказала: да и мало ли что, может, Яша сам надушил костюмчик.

Посылка наложила на Любу как бы епитимью ожидания: теперь только поверила она во встречу с Яковом.

С месяц назад Яков прислал ей свой снимок, и Люба, боясь и держать-то узорчато обрезанную по краям, как изморозью подернутую, невиданно богатую фотографию, поворачивая ее, чтоб не отсвечивало, никак не могла узнать Якова — так невообразимо, не по-здешнему был он красив в аккуратной гимнастерке с рядком наград на груди, в фуражке с блестящим прямым козырьком, из-под которой, как завитой, волосок к волоску, выбивался небольшой чубчик. Лицо, по-девичьи мягкое, без единой морщиночки, черные снисходительные глаза были недосягаемо далекими, чужими, будто в тех заграницах Яков заново родился на свет. На обороте Яшиного снимка строгим, тоже каким-то чужим Любе почерком было написано «Привет из Вены, с берегов голубого Дуная» и стояла немыслимо закрученная, видно, выработанная упорным старанием подпись… «Повив по Дунаю коня напуваты…» — с ревнивой внутренней улыбкой повторила про себя Люба, неожиданно вспомнив невероятно далекие ночи досвиток. И она стала бояться встречи с Яковом.

Но возвращение его приближалось. Пронесся по селу слух: Яков в Киеве. Там брат его, Федор, пришедший с войны израненный и хворый, месяцами лежал по больницам. Хвалили Якова: первым делом брата решил навестить. По-родственному, по-фронтовому. Из Киева, правда, Яков не давал вестей о себе, и острота, боязнь ожидания у Любы притупились. Странно было: и рядом совсем Яков, в нет его.

В конце концов картина прояснилась, а впрочем, никаких загадок и не было.

Люба давно знала: в Киеве, на Подоле, живет крестная Якова, его родная тетка; кровь была настолько близка, что Яков больше походил на нее, на тетку, чем на мать, — оба чернявые, глазастые, люди говорили: как молдаване. Давным-давно, овдовев, просила крестная, чтоб отдали Якова ей в город, да мать сама души в сыне не чаяла. «Жалельщик мой и лизунчик», — говорила. Теми словами как бы укоряла другого, старшего сына Федора — тот с детства из-подо лба смотрел, и нельзя было понять, что у него на уме… Разными росли братья, еще в детстве лишившиеся отца. И, может, многое значила как раз «избранность» Якова: мать, не сознавая того, проводила меж сыновьями резкую полосу отчуждения.

Любовь матери к Якову отразилась и на судьбе Любы. Еще со времен досвиток мать затаила на нее глухую злобу, считала неровней «жалельщику и лизунчику». Только врожденное чувстве почитания старших, нежелание внести разлад в Яшину душу заставляли Любу скрепить сердце и терпеливо ждать счастливых перемен. Но даже испытанные в войну общие невообразимые тяготы, даже ниточка, протянувшаяся от обеих туда, далеко, к Якову, не примирили мать с Любой.

Последний год мать Якова много хворала. Люба, забыв про обиды, наведывалась к ней. В хате, запущенной, пропахшей спертым духом больного и неопрятного человеческого тела, мыла полы, меняла белье под старухой, чувствуя на себе ее пустой, бессильно ненавидящий взгляд… И когда та узнала о возвращении Якова, то в безмерной материнской радости была и своя «ложка дегтя»: что это — и Любина радость.

И вот теперь известие о приезде Якова оглушило Любу — как бы наказанием за какую-то ее вину, за в самом деле смутно сознаваемую разницу между ним — «…с берегов голубого Дуная» — и собой… Все так же машинально загоняя в стойла костлявых, разномастных коровенок, она чувствовала, что пропитана вся коровьим духом, навозом; нестерпимо захотелось содрать с себя грязные кирзовые сапоги, старую, короткую от многих стирок кофтенку, а как вспомнила, что и в хате не прибрано, застучало в голове: бежать. Не дай бог увидит Яков  т а к у ю. А за Яковом стояли строгие, с ненавистным прищуром глаза его матери.

— Беги, девка! — в один голос гнали ее домой бабы. — Управимся. Игнату скажем, небось трудодень запишет!

Дома Люба развела в ведре мелу — печь подбелить, глины принесла — пол подмазать; решила: двери в хате откроет, хоть и не жарко — к вечеру высохнет. Суетилась без толку, валилось все из рук, как в лихорадке ждала приближения вечера.

А тут и Яков на пороге!

Как с картинки сошел в форменной, с иголочки, одежке. И она — меж ведром с мелом да корытом с глиной, стоит клуша клушей, тянет книзу кофтенку красными от холодной воды руками.

Все было не так…

В село приходили мужики — и из госпиталей, и сразу после Победы, приходили в основном люди немолодые, которых подскребла война, восполняя огромные потери на фронтах, и которых отпустили домой сразу, как пал Берлин: в воинском строю им уже делать было нечего. Приходили на разоренные подворья, к исстрадавшимся женам и детишкам, в ношеных, сожженных солнцем гимнастерках, истертых, пропаленных угольями походных костров шинелях, пыльных, сбитых сапогах, с тощими вещмешками, слишком большими для скудных солдатских гостинцев. Их приход не был никаким парадом, и начинались новые заботы, трудный выход из нужды, налаживание разрушенных хозяйств и — в поту, в кровавых мозолях — работа на общей ниве… Если бы Яков пришел  т а к, это было бы ближе и понятнее Любе после того, что она сама хлебнула в войну. Но он пришел иначе — фасонисто, легко, и это сразу отдалось в Любе неосознанной досадой, смешанной с сознанием своего «неравенства» с ним.

— Яша… Я ж тебя к вечеру ждала, — с казнящимся лицом она сорвала полотенце со стенки, стала вытирать руки. — Извини, не убрано у меня.

А как подошел, что-то неуловимо свое, родное, как через тысячу лет, проглянуло в смущенном отводе глаз, в движениях покрепчавшей фигуры, в очертании лица, совсем не такого, как на фотографии, — на ней Яшу будто подсластили. Будто обманули ее.

Она зажмурила глаза, чувствуя Якова совсем рядом, отдаваясь его рукам, не замечая властной настойчивости его губ, шарящего скольжения ладони по груди…

— Давай сядем, — наконец прошептала она, преодолев помрачившую ее слабость. — Садись на лавку. Мне переодеться только.

Он рассмеялся, усадил ее рядом с собой.

— Ну, здравствуй, Люба. Мы и не поздоровались с тобой. Хотел вечером заглянуть… — Это «заглянуть» неприятно кольнуло ее, но теперь она все прощала ему. — Да вот шел мимо, ну и…

— «Ну и…» — по-девчоночьи передразнила она его, тоже рассмеялась тихим тайным смешком, делая как бы извиняющуюся попытку встать с лавки.

Но Яков не пускал, разглядывал Любу со странной, оценивающей улыбкой. Потом, заигрывая, придавил лежащую на лавке Любину ладонь своей сильной ладонью. И вдруг отдернул ее чуть ли не с испугом.