Борис Зайцев - Том 1. Тихие зори

• Название: Том 1. Тихие зори
• Автор: Борис Зайцев
• Издательство: Русская книга
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-268-00402-6, 5-268-00403-4

Эта книга открывает самое полное собрание сочинений выдающегося мастера лирической прозы, классика Серебряного века и русского зарубежья Бориса Константиновича Зайцева (1881–1972). После десятилетий забвения и запретов наше многотомное издание впервые в таком значительном объеме представит российским читателям все многообразие творческого наследия «крамольного» писателя, познакомит с десятками его произведений, никогда в России не издававшихся или изданных лишь в последние годы. Это романы Зайцева, лучшие из его повестей и рассказов, романизированные жизнеописания, три книги паломнических странствий, избранная духовная проза, мемуары, дневники, письма.

В первый том вошли ранние рассказы и повести писателя из четырех его книг, роман «Дальний край». В приложениях публикуются первые рецензии о «новой» прозе Зайцева В. Брюсова и З. Гиппиус.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Ему вдруг стало весело. «А не поступить ли в земские начальники? Право?» Выпив несколько рюмок, он заговорил о том, как хорошо жить попам. И внезапно ему показалось, что это, может быть, правда, что нужно сделаться попом, бросить прежние горести, мечтания, а кадить, петь в церквах, ездить с требами, ждать часа своего незаказанно.

– Ты знаешь, – говорила Люба, – к нашему батюшке недавно экспроприаторы явились, – все взяли, что нашли. Я всегда думала, что в России революция примет страшные формы и ни к чему не приведет. Если б правительство своевременно сделало уступки…

Константин Андреич не слушал. Он уставился в одну точку, и вдруг заболело его сердце – издали глянуло забытое, давно любимое.

– Дядя Костя, – спросила Люба, – Наташа надолго уехала? Она за границей, кажется?

Он сказал холодно:

– Да, надолго.

Люба взглянула; видимо, поняла, на сколько именно. И захотела отвести разговор.

– Вот все дела, вы знаете, я сама никогда в Париже даже не была.

Константин Андреич стал рассказывать о Париже, Кельне. Но думал о другом – говорил неинтересно. Подали самовар, и зимний малый день пошел на убыль. Стекла запотели от самоварного пара, в комнате помутнело.

– Люба, милая, распорядись насчет лошади! Прощаясь, она вздохнула:

– Счастливый вы, везде были. А я все только собираюсь. – Потом прибавила: – Немца своего потрогивайте. Старайтесь домой до темноты.

Но как раз он ехал шагом и застал ночь. Он смотрел ей в глаза, как старой подруге. В ее черных складках бродили сейчас по равнине эти «человекозвери», грабящие и гибнущие, перекликаясь стонами с волками; замерзая в канавах.

«Если б при тебе запаливали Любины амбары?.. А твои собственные?»

Что такое? Его амбар? Вздор! «Правительство должно сделать уступки»…

Он дремал. Подъезжая к усадьбе, вдруг вспомнил, что кроме глупого еще о чем-то говорили за обедом. «Ах, да! Я не рассказывал ей нарочно ничего про Италию, – она бы все равно не поняла». Потом, через несколько времени, мысль: «Буду я еще там?»

Он вдруг улыбнулся и сказал про себя: «Италия» – и еще погодя: «Италия». Это доставило ему радость.

V

После обеда Константин Андреич ходил маятником; почему-то старался, чтоб звук шагов был слабый. Но это никому не мешало: со смерти родителей, о которых он сейчас думал, все было пустынно.

И его мысль шла все туда же: где они теперь? В этих стенах протекла жизнь – долгая-долгая, так родная его сердцу. Здесь проходили любви, рождения и душевные боли, болезни, смерть. Сторожат ли жившие свое обиталище? Слышат ли сейчас его? А может быть, сами они не нашли покоя? И глух он, любивший их нежно?

Чуть взглянула луна, в комнате легли ее светлые ковры; на старых лицах портретов замерцало, бледно зажило.

Странное мление охватило. Луна подымалась, серебряно-дымней делалось в комнате. Он сел. Показалось, что сейчас будет остро-прекрасное, такое, чего никогда он не видел. Он ждал. Прошла минута – вдали ему послышались колокольчики. Ближе, ближе, он ясно знает, что тройка: остановились у крыльца, отворяются двери – он не может подняться. Но и не нужно – как задыхается сердце! Дверь открылась, да, Наташа. Как легка! Такой он не знал ее в самые высокие минуты.

«Ну вот видите, – говорит она, улыбаясь слегка, бледно и ласково, – видите, вы тосковали, я пришла к вам. А вы думали, все между нами кончено?» И протягивает руки – светлые, светлые руки. Все дрожит в нем. Стал на колени, приложился к этим рукам. «Знаете ли, – сказал, – что вашего слова достаточно – я умру? Взгляните на меня, велите – и я сгину?» Она улыбается. «Какой вы милый, все такой же бедный рыцарь».

Потом она становится серьезней. «Не думайте, что я чужая; знайте, я вас люблю вечно». И трогается. «Вы мой – мой, в моих краях!»

Он не мог двинуться: потом склонил голову – к месту, где она стояла. Там никого не было; вдали звенели бубенчики.

Не скоро пришел он в себя. «Ага, я сон видел». Но тут же не поверил этому. Захотелось пройтись. Достал лыжи, всунул ноги в ремни, зашагал. Снег синел, лился огнями. Выше и выше всходила луна. В роще золотели инеевые березы. Дойдя до склона, – оттолкнулся, понесся вниз мягким, беззвучным ходом; точно летел в пустоте – все тонуло с ним. Лыжи ткнулись в березу; обсыпалась туча серебряная, он едва удержался; сверху, тяжко свистнув крыльями, слетели два ворона. Как чугунные ядра неслись они в воздухе; каркали глухо, на всю окрестность.

Константин же Андреич взобрался на следующий изволок и зашагал широко, под светилами пылавшими, по полю. Теперь он понимал, куда идет. В версте впереди маячили ветлы кладбища. Стало ровнее на сердце. А купол неба, раздвигаясь, блистая, был как бы великий голос, гремевший мирами, огнями. «Звезда волхвов, – твердил он, – звезда волхвов». Новая сила гнала его вперед.

Вот и кладбище – в светлых снежных волнах; могилы укутаны, кресты как бы лежат главами на снегу. Странно было проходить над усопшими. Точно медленный, зимний хорал восходил от них кверху.

Родные могилы рядом, в одной ограде; прошлогодний венок. Крест с блистающей позолотой. Здесь он долго сидел. Молчание вокруг было все золотев. В его чистоте подымалась, омываясь, душа; область, заслонявшаяся прежде мелким, выступала свободней; и в ней, медленно и решительно, стал он понимать связь бывшего час назад с теперешним. «Спите мирно, – думал он, глядя на могилы, – спите, дорогие души; там, где еще блистательней свет, все мы, родные любовью, соединены нерасторжимо».

И безмолвно его дух тонул: в далеком, безглагольном; где тишина и беспечалие – эфир вечный. Возвращался с кладбища он ясным.

VI

– Я вывожу вас в свет, дядя Костя, вывожу, как хотите! Должны подчиняться.

Константин Андреич с Любой смеялись, подъезжая вечером к усадьбе Людмилы Ильиничны. Повернули два раза – наконец, подкатили.

– Любочка! Да не одна еще! Милости просим, очень, очень рада.

Людмила Ильинична сияла, полнота ее весело играла под платьем.

Приехали вовремя; клубил самовар, были гости, – лица поблескивали там и тут.

– Позвольте познакомить – Иван Поликарпович, Анна Львовна, господин Пересыпин… милости прошу, у нас тесный круг знакомых, соседи преимущественно.

Явились барышни – с видом рыжевато-розовым, открытыми шейками, намереваясь лететь в эмпирей; держались под ручку. Оживление, шум усиливались. Люба погрузилась в разговор о молочном хозяйстве; вдали, на фоне закоптелых стен с висящим оружием ярился «местный становой» с переломанным носом, как бы двустворчатым.

– И представьте себе (он багровел) – целюсь, бац, что вы думаете, четырнадцать дупелей!

Плавный Пересыпин качал головой – скорбно, но без злобы.

Становой вдруг затрясся, ударил кулаком по столу:

– Клянусь честью!

Он волновался потому, что давно никто ему не верил.

– Этот становой, – шепнул Константину Андреичу сосед, длинноносый, семинаро-либерального вида человек, – живой анахронизм. Пережиток дореформенного.

«Милейший народ, забавно, – думал Константин Андреич. – В свет выехали. Ну-ну!»

Высокий лоб соседа, таинственно-курчавые волосы его и очки говорили за то, что «трудовик» и многое такое понимает, о чем здесь нельзя говорить.

– Земство в руках дворян, купцов. Всесословная волость, мелкая земская единица, – вот база…

«Если бы правительство вовремя пошло на уступки», – вдруг вспомнил Константин Андреич и почувствовал, как и тогда, все начинает сплываться; тонет, обращается в медленный вихрь, где трудно разобрать слова, физиономии, мысли…

– Нет, милая, не могу вам эту корову продать, не могу, только что с телу.

– Кирпича эти подлецы так и не вывезли.

– Экспроприаторы – клянусь мундиром военного – все трусы до единого. Берусь пять штук живьем взять, как зайцев в торока.

Из чайного поле битвы обращалось в ужинное. Алчно горели посреди графинчики, английская горькая подымала журавлиное горлышко; водка простая была скромна, твердо знала свою силу.

Людмила Ильинична захлопоталась. Но натравливать мужчин на водку не приходилось: слишком большой магнит был в ней. К закуске отсортировались рьянейшие, рюмки ходили внутрь с кряками, прибаутками, хрустеньем огурцов.

Всех замутил хмель. И теперь на самом деле сливались голоса, смех походил на оркестровое исполнение. А для Константина Андреича из этого временами выползал голосок соседа – господина Пересыпина:

– Давно изволили в деревню приехать? Потом, через равные промежутки:

– А зайчиков у вас много?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Так вы к нам довольно надолго?

И дальше: водятся ли волки, «лисички», вальдшнепы и прочее, – с тихим, толсто-бабьим видом и тоном полнейшего благодушия. Казалось, если спросить о политике, любви, войне, он подумает, скажет: