Сергей Соловьев - История России с древнейших времен. Том 12. Окончание царствования Алексея Михайловича. 1645–1676 гг.

• Название: История России с древнейших времен. Том 12. Окончание царствования Алексея Михайловича. 1645–1676 гг.
• Автор: Сергей Соловьев
• Жанр: История
• Год: 2001
• ISBN: 5-17-002539-4, 966-03-0877-9

В одиннадцатом и двенадцатом томах сочинений С.М. Соловьева «История России с древнейших времен» излагаются события в царствование Алексея Михайловича, т. е. освещается отечественная история примерно с конца 50-х до середины 70-х годов XVII в.

---

«Учини, святейший патриарх, по прошенью царского величества, – начал Христофоров, – изволь дать прощальную грамоту гетману Демьяну Игнатовичу и с тем отпусти меня к царскому величеству». «Никак мне этого сделать нельзя, – отвечал патриарх, – если бы от этого мне одному приключилась беда, то я принял бы с радостию, но опасаюсь, чтоб не нанести беды всему христианству; пошлю я к Демьяну Игнатовичу прощальную грамоту, а он станет этим хвалиться, узнает Дорошенко, тотчас отпишет к султану, и будет от этого великое кровопролитие».

«Опасаться тебе этого нечего, – возражал Христофоров, – прощальную грамоту отвезу я к царскому величеству, и царское величество изволит отослать ее к гетману и прикажет, чтобы держал ее при себе, для души своей, а хвалиться ему пред народом не для чего». «Вот посмотри, – отвечал патриарх, – какую сочинили ложную грамоту, будто я писал ее к великому государю. Грамота объявилась у визиря; визирь призывал меня и хотел было погубить, да, спасибо, оправдали меня добрые люди; однако дело стоило мне с пятьсот мешков». Наконец патриарх дал грамоту.

В Константинополе патриарх боялся Дорошенки, как присяжника султанова; а в Чигирине Дорошенко уверял греческого архиерея в своей преданности православному монарху. Весною 1671 года заехал к нему греческий архиерей Манассия, отправлявшийся в Москву, и Дорошенко начал ему говорить: «Писать я к царскому величеству не смею, донеси великому государю, что мы ради ему служить, от польского насилия принуждены мы на время поддаться агарянину. Чтобы великий государь для святой восточной церкви принял нас под свою руку, держал бы нас, как держит наших братьев той стороны; а если не захочет принять, то помирил бы нас с польским королем, В 68 году приходил я в царские заднепровские города с татарами по прошенью Ивашки Брюховецкого и иных старшин; однако и тогда я козаков и татар до бою с царскими ратными людьми не допустил, взятых государевых воевод и ратных людей в Москву многих (!) отпустил, хотя и претерпел за то от татар большую беду; полковников, которые с Демьяном Игнатовичем царскому величеству поддались, не подговаривал и вперед подговаривать не буду. Чтобы гетман той стороны со мною в дружбе был и запорожских посланцев королю не пропускал; а ссоры все от запорожцев: чтобы великий государь ни в чем им верить не изволил. Если государь пришлет ко мне свой указ, то я и Стеньку Разина к его царскому величеству по-прежнему в подданство наговорю». В Каневе Тукальский объявил Манассии, что как скоро государь обнадежит их, что примет в подданство, то он, митрополит, сейчас же сам поедет в Москву, а теперь ехать и писать не смеет, потому что и прежние его письма объявились у поляков. В грамоте своей к царю Дорошенко особенно нарекал на запорожцев, которые, по его словам, и при Богдане Хмельницком, и при других гетманах творили великое смятение между русскими христианами, над бесчисленными благочестивыми людьми убийства, мучительства и кровопролитие исполняли. «Сам я, – писал Дорошенко, – восточной церкви уд, и потому, ища добра церквам российским, тебя, православного государя, за главу себе имею».

Летом 1671 года на западной стороне Днепра началась война: с одной стороны, Дорошенко с турками и татарами, с другой – поляки пустошили несчастную страну; Ханенко и Серко были на стороне польской. Но и восточная сторона не была покойна. В конце 1671 года в Москве узнали, что гетман Многогрешный обнаруживает сильное неудовольствие вследствие неопределения границ между Малороссиею и Литвою по реке Соже. «Если царское величество, – говорил гетман царскому посланцу, подьячему Савину, – изволил земли наши отдавать королю понемногу, то уж изволил бы нас и всех отдать, король будет нам рад! Но у нас на этой стороне войска тысяч со сто, будем обороняться, а земли своей не уступим. От нас задору никакого нет и не будет, а за правду будем головы свои складывать. Ожидал я к себе царского величества милости больше прежнего, а царское величество изволил нас в неволю отдать: наших купцов польские люди грабят и в тюрьмах держат, около Киева разоряют, а великий государь ничего им не сделает и нас не обороняет; если б мы сами себя не обороняли, то давно бы нас поляки в неволю побрали; а на оборону от московских людей надеяться нам нечего». Все это говорил гетман с сердцем и тотчас же поехал с челядью своею в поле. Тамошние люди Савину сказывали: когда гетман сердит или в каком сумнительстве, то все ездит по полям и думает про всякие дела.

Гетманом действительно овладело сильное сумнительство. «Я, – говорил он, – нынешнего своего чина не желаю, потому что очень болен, желаю прежде смерти сдать гетманство. Если мне смерть приключится, то у козаков такой обычай – гетманские пожитки все разнесут, жену, детей и родственников моих нищими сделают; да и то у козаков бывает, что гетманы своею смертию не yмиpaют: когда я лежал болен, то козаки сбирались все пожитки мои разнести по себе».

Для объяснений по делам польским в январе 1672 года к Демьяну 15 Ватурин явился стрелецкий полуголова Танеев. «Точно, – сказал гетман Танееву, – я говорил, что великий государь изволил отдавать землю нашу понемногу, говорил для того, чтобы великий государь пожаловал, поляков пускать за Днепр и за Сожу не велел: только их пустить за реку Сожу, и они станут вступаться в малороссийские города, земли и угодья, станут называть города многие на этой стороне Днепра своими; правда их и постоянство мне известны, на чем пункты ни становят, никогда того не держатся». В Батурине при гетмане жил в это время голова московских стрельцов Григорий Неелов, он порассказал Танееву много новостей: ездил нежинский протопоп в Новгородок-Северский к архиепископу Лазарю Барановичу, заехал по дороге в Батурин, был у гетмана, и тот начал ему говорить: я узнал, что государь указал быть на мое место гетманом киевскому полковнику Константину Солонине, а меня отставить. Протопоп отвечал ему, чтобы он не верил таким словам, государь его жалует и никогда не переменит. Гетман осерчал и хотел своими руками отсечь протопопу голову саблею у себя в светлице и бранил его всячески, кричал: ты заодно с москалями мною торгуешь! Протопоп перепугался, не стал при гетмане сходиться с Нееловым и ему подходить к себе не велел, виделся с ним тайно у церкви и велел беречься, чтобы какого лиха от тех слов не сделалось в Украйне.

Симеон Адамович сам описал Матвееву разговор свой с гетманом: «Яко изначала начал я за помощию божиею служити верно великому государю, тако и ныне сколько могу служу и радею; только нынешней наглой нашедшей на гетмана скорби никоими притчами и мерами исцелити не могу. Некто крамольник вместил гетману, будто великий государь Константина Солонину гетманом запорожским учинил. Зело о том сетует; скорбит о том, что Пиво с ляхами около Киева монастыри и монастырские отчины попустошил; спрашивает, по коих мест граница с ляхами? А мне почему знать! И о Киеве сетует и говорит, буде Киев великий государь отдаст? И я ему клянуся душою и священством, что ничего того великий государь не мыслит, и на меня оскорбился, смертною казнию грозя: если что с Москвы послышу непристойное, велю тебя лютою смертию уморити. И я ему сказал, что за истину и за великого государя готов умереть, а то все сказывают ложь, и его милостию государскою беспрестанно обнадеживаю, а как увидал конечную его непреклонную скорбь, приехав из Батурина февраля г. 1-е, посоветовав с думным дворянином, с Ив. Ив. Ржевским, нарочно скорым гонцом в. государю и твоей милости о том вестно чинил. Бога ради, попецытеся, как скорее посылайте какова умна человека от в. государя к гетману с грамотою, обнадеживая его, опишите о Киеве и о границе, что Киев не в отдаче ляхам, и о том, что о Солонине на гетманство и не помышляется, потешьте, господа ради!» Вслед за грамотою протопоп вместе с есаулом Павлом Грибовичем отправился в Москву в послах от гетмана.

Действительно, молва о смене Многогрешного (Солониною неведомо откуда шла по Украйне; но мы знаем, с какою легкостию верили в Украйне всякой молве; приверженцы Демьяна встревожились не меньше его самого. К нежинскому воеводе Ржевскому пришел того же города козацкий полковник Гвинтовка и начал говорить, что царь велел переменить гетмана и всю старшину. Ржевский позвал его к себе обедать; тот не пошел и сказал: «Как к вам идти? Какие вы добрые люди, что так делаете непостоянно?» Старая сказка об уступке Киева и всей Малороссии королю польскому опять пошла в ход. Многогрешный говорил Неелову: «Государь с королем помирился, город Киев и нас всех уступил полякам; но если так сделано, то мы все, покиня жен своих и детей у царского величества, пойдем головами своими против поляков борониться; Киева, Печерского монастыря и малороссийских городов в королевскую сторону не отдадим, у короля в подданстве никогда не будем; дал мне знать об этом Дорошенко, а Дорошенку сказывал польский посол». Когда пронесся слух о смене Демьяна Солониною, то гетман пил непомерно и сердит был многое время, с Нееловым не говорил ничего и к себе не призывал, пьяный изрубил саблею переяславского полковника Дмитрашку Райчу, так что тот слег от ран. В другой раз, напившись, бил по щекам и пинками и хотел рубить саблею судью Ивана Домонтова, насилу Неелов отнял у него саблю, за что Демьян бранил его москалем. «Но когда гетман не пьет, – говорил Неелов Танееву, – то у него все рассмотрительно; теперь вся старшина боится его взгляда и говорить ни о каких делах не смеют, потому что гетман стал к ним непомерно жесток. Судьи очень тужат; говорили мне, что гетман теперь стал очень сердит на них, всех старшин: только кто молвит слово – он и за саблю, спуску никому нет, стародубского полковника Петра Рословченка он переменил, велел быть полковником брату своему родному, Савве Шумейку; Рословченко сидит в Батурине за караулом, за что сидит – никто не ведает и бить челом никто за него не смеет. Старшины – обозный Петр Забела, и судьи, и Дмитрашка Райча в. государю служат верно и обо всяких новостях мне дают знать, только боятся со мною видеться днем, потому что беспрестанно гетман велит челядникам своим за ними смотреть, чтобы они с московскими людьми не сходились, с новостями приходят они ко мне по ночам; я привел их к присяге: целовали образ Спасов, что быть им неотступно под государевою рукою. Однажды говорил со мною гетман: как бы царское величество изволил той стороны Днепра гетмана Петра Дорошенка принять под свою высокую руку, то он бы, Дорошенко, был на той стороне Днепра гетманом, а я на этой стороне; Дорошенко бы ту сторону от неприятельских людей оберегал, а эта сторона была бы в мире и тишине, на сю сторону Дорошенко неприятелей не пускал бы». Неелов объяснил и причину такой внезапной перемены в отношениях Многогрешного к Дорошенку: гетман, говорил он, ссылается тайно и беспрестанно с Дорошенком, на банкетах пьет здоровье Дорошенка и меня пить заставляет. Был гетман на банкете у полковника Дмитрашки Райчи и говорил всей старшине: «Видите вы, какая ко мне великого государя неизреченная милость: прислан ко мне полковник Григорий Неелов с полком, и у него стрельцов в полку с 1000 человек». Старшина говорила: «Если бы не царская милость и не раденье батьки нашего и добродея, неотступного просителя государской милости ко всей Украйне Артемона Сергеевича Матвеева, если бы хотя мало присылка Танеева запоздала, то быть бы в Украйне большим бедам, должно быть, ангел благовестил великому государю, что на эти лихие часы, в таких наших смутных бедах прислал своего посла, его приездом все у нас пошло хорошо по-прежнему, и многие души освободились от невинного турбования». Неелов говорил Танееву: «Если гетман станет пить по-прежнему, то я боюсь беды; ключи городские у меня; кто откуда ни приедет, гетман приказал мне, расспрося, посылать к себе».