Андрей Алдан-Семенов - Черский

• Название: Черский
• Автор: Андрей Алдан-Семенов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1962

В книгу вошла биография Ивана Дементьевича Черского — русского геолога, палеонтолога, географа, исследователя Сибири.

---

С вершин сорвался ветер и выдул из ущелий туман. Черский увидел, наконец, Улахан-Чистай — широкое плато, обрамленное двумя горными цепями. Ни лиственниц, ни кедровника, даже ерника — карликовой березки не росло на Улахан-Чистае. Голые осыпи, мертвый седой гранит, белый ягель — олений мох. А ветер крепчал и позванивал, как бронзовый лист. Ветер задыхался от жалобных звонов и вдруг запел. В этом удручающем пенье Черский уловил и мрачные вздохи церковного органа, и посвист якутских стрел, и топот лошадиных копыт, и треск оленьих рогов.

Но все эти многоголосые звуки потонули в ураганном вое. Романтика кончилась, наступила реальность. Степан остановил караван. Путешественники кое-как поставили палатки и развели костер. Под ревущее пламя Черский уснул. Он видел удивительно ясные, но холодные сны — вершины неизвестных хребтов в тонком серебряном небе.

Он проснулся в снегу, окоченевший от холода. Лошади походили на изваяния, высеченные из мрамора, спящие спутники — на опрокинутые статуи, вьюки обратились в маленькие бугры. Сотни таких же припухших холмиков мерцали вокруг.

«Откуда они появились?» — подумал Черский, отряхиваясь от снега.

Он копнул ногой, и тотчас же со всех сторон стали взрываться и уноситься в воздух десятки таинственных бугорков. Черского осыпало мокрыми хлопьями, как цветами, оглушило хлопанье крыльев и тревожное гоготание. Захваченные снегопадом гуси опустились рядом с караваном и ночевали под снегом. Потревоженные гуси носились над Улахан-Чистаем, потом выстроились в клинья и пошли на юг.

— Счастливого пути! — закричал Черский. — Ни пуха вам, ни пера! — добавил он и рассмеялся.

Подошел Степан, тоже сияющий.

— Здорово, Иван Диментьевич? Намучились, бедные, а теперь снова айда — пошли!

— Нам тоже пора.

— А чо нам мешкать? Не дай те бог, если прихватит мороз. Потявкаем-почавкаем — и пойдем. А бояться от снега нам не приходится. Мы от снега привычные…

Через два дня Черский штурмовал третий хребет — Томус Хая. За ним начинался почти двухсотверстный спуск к реке Колыме. Караван шел по ее притоку Зырянке. От устья Зырянки было уже недалеко до Верхне-Колымска. Начались легкие морозы и, подбадривая, подгоняли путешественников.

Черский неутомимо ехал на своей низкорослой «якутке». Болезни не беспокоили его, несмотря на все тяготы путешествия. Жена и сынишка также хорошо переносили путешествие, а Генрих Дуглас не раздражал и не огорчал Черского.

Генрих работал наравне со всеми. Но был он плохим препаратором. За него добытых птиц и зверьков препарировала Мавра Павловна, а Саша без устали пополнял гербарий и спиртовал рыб. В зоологической коллекции уже имелись птицы пятидесяти шести видов.

Страсть к образцам горных пород полностью захватила Степана. На берегу Зырянки Степан принес Черскому бурый каменный уголь.

— Камень, а горит, — сказал он удивленно.

Черский сходил к залеганию бурых углей, осмотрел месторождение, записал в дневник координаты и с грустью сказал:

— Милый мой Степан! Наступит время, сюда придут люди, обживут суровые эти места. И поблагодарят того, кто нашел здесь каменный уголь. Тебя поблагодарят…

Степан крепко потер рукою затылок.

— Зарубку людям о себе было бы ладно оставить. Только я тут ни при чем. Я же и ни знал, чо уголь это, чо нет! Тебе люди скажут спасибо, Диментьич…

— Мы памяти людской не потревожим неслышными деяньями своими, — пробормотал Черский. — Чьи же это стихи? Неужели так слабеет моя память?

Утром Степан подъехал к Черскому и, показывая рукой на невысокий перевал, объявил:

— Кабыть, за тем перевалом Колыма-река.

Черский стиснул в пальцах поводья, наклонился над седельной лукой.

— Одолели! Две тысячи верст от Якутска до Колымы одолели. Шли по неизвестным местам, по местам, никем не исследованным. Одно это уже награда для географа. А впереди — новые дали, впереди — сплошные загадки и радости открытий.

И он повторил свое любимое изречение:

— Если бы люди не путешествовали, как бы узнали они о красоте и величии мира?

ГЛАВА ПЯТАЯ

Не так легко живется в мире
Чащоб, гнездовий и берлог.
Где лишь яранги юкагиров
Да в небо ввинченный дымок.

После семидесятишестидневного путешествия Черский вышел на приток Колымы — речку Ясачную.

До Верхне-Колымска оставалось сутки пути, но, как это иногда бывает, последние версты были самыми трудными. Осенние паводки прокатились по Ясачной, она вышла из берегов, затопила окрестности.

— Я спущусь на плоту до крипости. Попрошу помочи у вирхниколымцев. Пригоню карбасы и как-никак пиребиремся, — сказал Степан.

Снова сколотили из сухих лиственниц плот. Степан помахал ружьишком на прощанье и скрылся за поворотом.

Путешественники соорудили шалаш и ночевали под мелким непрерывным дождем. Черский встал на рассвете и, зная, что Степан раньше вечера не вернется, все же нетерпеливо поглядывал на Ясачную: мутная вода ее катилась распухшими валами. Истерзанный, разбитый тяготами путешествия, Черский бодрился и внешним спокойствием поддерживал дух участников экспедиции. И никто из них, кроме Мавры Павловны, не подозревал, что он устал, страшно устал.

Пасмурный день прошел в нетерпеливом ожидании Степана. Расторгуев вернулся в сумерки, пригнав два юкагирских карбаса.

Утром следующего дня жители Верхне-Колымской крепости встречали необычного и неожиданного гостя.

Если бы бог существовал, он бы назло людям создал еще несколько Верхне-Колымсков. В своих многолетних скитаниях по сибирским краям Черский не встречал еще таких неприкаянных, унылых, беспросветных мест.

Он записал в свой дневник:

«Почерневшая, хотя и не старая, деревянная церковь, развалина древней часовни, семь юртообразных домиков без крыш и без оград, со слюдяными или ситцевыми окошками, неправильно расставленных вдоль берега, — вот все, что мы увидели, обогнув последний мыс реки. Пейзаж этот украшен был уже пожелтелым лесом, поросшим по окрестной низменности, и оживлялся десятком волкообразных ездовых собак, флегматически расхаживавших по берегу. Мы салютовали месту нашей добровольной ссылки выстрелами из берданок и получили такой же ответ из винтовок вышедших на берег людей».

И в Верхне-Колымске, как ни странно и ни дико показалось это Черскому, была своя «аристократия». Возглавлял ее приказчик якутского купца Бережнева — Филипп Синебоев. В «аристократический круг» входили заштатный священник Стефан Попов и шесть его дочерей, псаломщик Георгий Попов с двумя сыновьями и заштатный псаломщик Гай Протопопов.

Причтом правил ссыльный священник Василий Сучковский — могучий шестидесятилетний старик, живший особняком от паствы.

Приказчик Синебоев зимой почти не бывал в Верхне-Колымске. Он разъезжал по тайге, собирая с охотников пушнину за отпущенные в долг товары и боевые припасы. Были в тайге у Синебоева пять или шесть хижин, где он хранил «мягкую рухлядь».

Верхнеколымцы встретили Черского с радостью. Приезд нового, пусть временного, жителя явился для них светлопрестольным праздником.

Черскому отвели лучший домишко, правда без крыши, но теплый и просторный. Домик стоял около старой деревянной церквушки, единственной на тысячи верст вокруг.

Одну из комнат Мавра Павловна превратила в кабинетик для мужа, соорудив из ящиков письменный стол и диван. Во второй устроила спальню, гостиную и столовую, в третьей поселила Степана и Генриха. Гербарии, геологическая коллекция, книги, астролябия, компасы и гармонифлют заменили домашнюю обстановку.

Черский обнял за плечи жену, шепнул на ухо:

— Лучше, чем в Петербурге, Мавруша. Я могу работать и отдыхать. А больше мне ничего не нужно.

Он пошел осматривать крепость и знакомиться с ее обитателями. Верхне-Колымск, расположенный по берегу Ясачной — маленького притока Колымы, не удручал, не отталкивал путешественника своим безобразным видом. Он даже понравился Черскому. Черский не мог бы сказать самому себе, почему понравилось ему это местечко.

Нет ненавистнее тех мест, куда загоняют на каторгу или в ссылку. Они противны уже потому, что напоминают о свободе.

Красота, сила, радость, горе зависят от ощущения свободы. То, что кажется великолепным и ценным свободному человеку, ненавистно невольнику.

Черский знал это по себе.

Он изведал, выстрадал это восприятие за двадцать лет царской ссылки. Омск и Иркутск были несравненно красивее Верхне-Колымска, но они были для него безысходной тюрьмой. Там он годами испытывал боль одиночества и тоску невольника.

При одной мысли о местах своей неволи Черского охватывала скользкая холодная боль. А вот в Верхне-Колымске ему было легко и просторно. С этим жалким, затерянным в земных просторах местом связаны все его мечты, все надежды.