Андрей Шляхов - Андрей Миронов

• Название: Андрей Миронов
• Автор: Андрей Шляхов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-17-089935-7

Кем на самом деле был фееричный и сияющий с экранов своей обворожительной улыбкой Андрей Миронов? Воспоминания его женщин и дочерей во многом противоречат друг другу, сходясь лишь в одном – неотразимой лучезарности актера, которая так привлекала женщин. Притягательность Андрея Миронова отмечала и его жена, актриса Лариса Голубкина, которая, вспоминания о личной жизни актера, как-то сказала: «Андрюша мне часто рассказывал о своих прошлых романах, я злилась, а он бегал за мной по квартире и кричал: „Нет, ты послушай, она…“ Тогда я давала ему листок бумаги и говорила, что у него есть замечательная возможность написать мемуары». Сам актер мемуары так и не написал, чем и подтолкнул биографа Андрея Шляхова, на создание увлекательного исследования его личности. «Андрей Миронов» – это история о исканиях противоречивого и невероятно талантливого человека с искренним сердцем полным любви…

---

Война поначалу не нарушила театрального расписания. Шли заявленные спектакли и срочно готовился к выпуску антифашистский спектакль, для которого Менакер писал пролог и музыку. Война была где-то далеко.

Да, война была далеко, но она быстро приближалась к Москве. В ночь на 22 июля германская авиация начала бомбёжки. «Граждане, воздушная тревога!» – скоро эти слова станут привычными, можно даже сказать – обыденными.

Услышав сигнал воздушной тревоги, родители хватали четырёхмесячного сына и, вслушиваясь в нарастающий гул моторов, спускались в бомбоубежище – подвал своего же дома.

Вскоре обвыклись, стали приходить в бомбоубежище с книжкой. Там был яркий свет – неслыханная роскошь для затемнённой ночной Москвы, и можно было коротать время за чтением. Некоторые приходили с шитьём или какой-нибудь другой работой. Педантичные немцы бомбили обстоятельно и подолгу – часов до четырёх утра.

«Закрасили голубым звёзды Кремля, из Василия Блаженного в подвалы уносят иконы, – писал в июле 1941 года в дневнике писатель Всеволод Иванов. – …Чтобы освободить подвалы для убежищ, жгут архивы. Трамваи полны людей с чемоданами; по улицам ребята с рюкзаками и узелками. Детей стало заметно меньше, а женщин больше. Исчезли люди в шляпах, да и женщины, хотя и носят лучшие платья, но ходят без шляп».

Началась эвакуация, в которую собрались вчетвером – вместе с няней Анной Сергеевной, к тому времени ставшей для всех просто Аннушкой. Уезжали в суматохе, толчее, растерянности. Верили, что вернутся, но понимали – это случится не скоро. Неразбериха тогда царила ужасная.

«Огромная вокзальная площадь, – вспоминала писательница Мария Белкина, исследователь творчества Марины Цветаевой, – была забита людьми, вещами; машины, беспрерывно гудя, с трудом пробирались к подъездам. Та самая площадь трёх вокзалов… Но с Ленинградского вокзала уже никто не уезжал! С него некуда было уезжать… Все уезжали с Ярославского или – как мы – с Казанского.

Мелькали знакомые лица. Эйзенштейн, Пудовкин, Любовь Орлова (я случайно окажусь с ними в одном вагоне). Все пробегали мимо, торопились, кто-то плакал, кто-то кого-то искал, кто-то кого-то окликал, какой-то актёр волок огромный сундук и вдруг, взглянув на часы, бросил его и побежал на перрон с одним портфелем, а парни-призывники, обритые наголо, с тощими котомками, смеялись над ним. Подкатывали шикарные лаковые лимузины с иностранными флажками – дипломатический корпус покидал Москву. И кто-то из знакомых на ходу шепнул: „Правительство эвакуируется, Калинина видели в вагоне!“

А я стояла под мокрым, липким снегом, который всё сыпал и сыпал… Стояла в луже в промокших башмаках, в тяжёлой намокшей шубе, держа на руках сына, завёрнутого в белую козью шкурку, стояла в полном оцепенении, отупении посреди горы наваленных на тротуаре чьих-то чужих и своих чемоданов, и когда у меня окончательно занемели руки, я положила сына на высокий тюк и услышала крик:

– Барышня, барышня, что вы делаете, вы же так ребёнка удушите – вы положили его лицом вниз!..»

Первым пристанищем стал Нижний Новгород, в ту пору называвшийся Горьким.

Вчетвером заселились в двухместный номер гостиницы «Москва», тогда это было не тесно, а наоборот – очень вольготно, чуть ли не по-царски, ведь поток эвакуированных рос с каждым днём. На новом месте уклад остался прежним, разве что без бомбёжек. Менакер и Миронова вместе с остальной труппой Театра эстрады и миниатюр начали работать на сцене местного драматического театра[2] , а Аннушка продолжила нянчить Андрея. Справлялась она, несмотря на возраст, неплохо, правда иногда годы и усталость брали своё и няня могла заснуть на скамейке в сквере с ребёнком на руках. Бог миловал – обходилось без беды.

В Горьком пробыли меньше месяца – руководство отправило Театр эстрады в… плавание. Да-да, в настоящее «агитационное» плавание на теплоходе по Волге-матушке. Плавали до октября, а дальше предстояли сухопутные гастроли – Ульяновск, Куйбышев (Самара), Ташкент… В Ульяновске Андрюша внезапно затемпературил, изрядно перепугав этим родителей, но буквально на следующее утро выздоровел.

Александр Семёнович не мог дождаться окончания гастролей в Ульяновске и отъезда в Куйбышев, где жили его родители. У дедушки с бабушкой находился и первый сын Менакера Кирилл Ласкари, эвакуированный из Ленинграда.

Кирилл Ласкари, которому тогда было шесть лет, вспоминал о первой встрече с восьмимесячным братом: «Впервые я увидел Андрея на перроне железнодорожного вокзала. Шла война. „Ташкентский“ (имеется в виду поезд, следовавший до Ташкента. –А. Ш.) прибывал в Куйбышев глубокой ночью. Очень хотелось спать.

– Сейчас мы его увидим, боже мой. Не спи, Кирочка, – говорил дед Сеня.

Голова моя лежала у него на плече. Глаза слипались, убаюкивал цокот копыт по булыжной мостовой. На вокзал мы отправились заранее заказанным гужевым транспортом.

Из вагона Андрюшу вынес папа. Тётя Маша отдёрнула угол тёплого одеяла, в которое он был завёрнут, и я увидел смешное личико спящего маленького мальчика.

– Это твой брат, – сказал, улыбнувшись, папа.

Они, наши родители, папа, моя мама и тётя Маша, сделали так, что с малых лет наше отношение друг к другу было братским, родственным в подлинном понимании этого слова».

Такое случается нечасто. Гораздо чаще сводные братья и сёстры откровенно или подспудно враждуют друг с другом. Москвич Андрей и ленинградец Кирилл будут дружить всю жизнь, несмотря на разделяющее их расстояние. Оба унаследуют от отца страсть к музыке и при встречах будут изображать джазовый оркестр. Кирилл, как более сведущий в музыке, станет играть на рояле, а Андрею достанутся «ударные инструменты» – кастрюли да кружки. А ещё они будут искать в Гатчине клад – ящик с драгоценностями, якобы зарытый прадедом-ювелиром. Правда, так ничего и не найдут, но зато от души повеселятся. Будет много чего хорошего, пока ранняя смерть Андрея не положит всему конец… Кирилл Ласкари вспоминал: «Андрей был удивительным братом. В трудные минуты моей жизни он всегда был рядом со мной. Помню, у меня умерла моя мама, и Андрей, узнав об этом, сразу ночью приехал ко мне в Ленинград, всё сам организовал…

За два дня до его смерти мне приснился странный сон, будто бы Андрей спускается в чёрном смокинге с парадной лестницы и неожиданно кто-то его ударяет по голове бутылкой с красным вином… И вдруг в пять утра – страшный звонок…»

Погостив неделю у дедушки с бабушкой, Андрей вместе с родителями и труппой переехал в Ташкент, город хлебный, тёплый и многолюдный. Нет, не многолюдный, а битком набитый народом – к местным жителям добавилось такое же, если не большее количество эвакуированных. «Красный граф», писатель Алексей Николаевич Толстой язвительно, но метко окрестил узбекскую столицу «Стамбулом для бедных». Писатель Всеволод Иванов был более резок, характеризуя в своём дневнике Ташкент как «город жуликов, сбежавшихся сюда со всего юга, авантюристов, эксплуатирующих невежество, татуированных стариков, калек и мальчишек и девчонок, работающих на предприятиях».

В эвакуации всем жилось трудно, в том числе и известным артистам. Жили где придётся. Первую ночь спали в фойе ташкентского Театра оперетты, затем по знакомству переселились на кухню к знакомой актрисе, откуда перебрались в двуспальный, как и в Горьком, номер гостиницы «Узбекистан». За неимением кроватки Андрюша спал в корзине, которую раздобыла ему няня. Гостиничный номер сменила съёмная «квартира» с земляным полом…

Вскоре случилась крупная неприятность. По-настоящему крупная, чреватая далеко идущими последствиями.

Когда Театр эстрады и миниатюр отправился на «малые» гастроли по частям Среднеазиатского военного округа, Мария Владимировна отказалась уезжать из Ташкента. У неё имелась уважительная причина – она продолжала кормить Андрюшу грудью и не могла оставить его с няней. Взять ребёнка с собой тоже было нельзя – как раз в то время он болел.

Директор театра, недолюбливавший Марию Владимировну за её независимый характер, написал заявление в суд, обвинив актрису в саботаже. В Сталинскую эпоху это было тяжёлое обвинение, ну а в годы войны и того больше. По законам военного времени саботажников нередко расстреливали. Конечно же Мироновой расстрел не грозил, не та ситуация, но вот лишиться свободы на приличный срок она могла.

Закончилось всё быстро и хорошо. «Для защиты мы обратились к одному из наиболее видных московских адвокатов, Леониду Захаровичу Кацу, – вспоминал Александр Семёнович, – тоже находившемуся в Ташкенте, и он согласился участвовать в этом „шумном процессе“. И вот идёт суд. Душное помещение набито до отказа. Тут актёры театра и многие наши друзья. Судья прочитала исковое заявление, в котором звучало грозное слово „саботаж“, но не была указана причина отказа Мироновой от поездки. Когда Кац назвал причину, по залу пронёсся гул возмущения. Представитель Дома Красной Армии развёл руками, сказав, что его ввели в заблуждение, а судья сделала выговор директору: „Как вам не стыдно бросаться такими словами и отнимать время у суда?!“ Естественно, справедливость восторжествовала, и театр поехал без Мироновой».