Валерий Тарсис - Палата № 7

• Название: Палата № 7
• Автор: Валерий Тарсис
• Жанр: Русская классическая проза

---

а мне ведь все равно - труба.

А жизнь совсем другой табак.

Но я скажу, однако,

что если клетка - так уж золотая,

иль золоченая хотя бы,

и чтобы закачались бабы

пусть Микеланджело ее бы смастерил,

и чтоб стерег ее архангел Гавриил,

как райские врата

н-да...

Походка у тебя не та...

Отец твой не был царь.

А ты тот самый именно Макар,

на которого все шишки уж свалились

в двадцать лет

и не на что купить конфет

курносой Дульцинее.

Короче день мой, ночь длиннее,

- так почему не стать ей бесконечной,

вечной?

Так привычно думалось стихами. Потом они так же привычно легли на бумагу, раскосые, хмельные, и над ними во главе стал недоумевающим властелином заголовок "Черный вопрос".

Шурочка обещала придти. Он купил бутылку белого вина, пахнувшего как осенний воздух. И весь день по стылой, побледневшей лазури неба раздумчиво бродили легкие туманы. Кружились золотые листья в поисках последнего убежища, - выброшенные из родного дома, они уже не заботились о красоте, сохли, бурели, - больше не ласкали их теплые ветры, - и падали, как подкошенные, в мутные осенние лужи.

Мрачный осенний день уже с утра овладел душой Макара Славкова и расположился в ней как полновластный хозяин, не слушая робких возражений бывшего оптимистического владельца, который пытался уговаривать его уйти, оставить ему его душу, в которой еще теснилась обстановка и утварь двадцати прожитых лет - поблекшие надежды, сморщенные мечты, опечаленные первые радости, ревнивая любовь к жизни, поэзии, Шурочке.

Но немилосердный и бестактный хозяин шагал взад и вперед по его душе, как бульдозер, расчищающий строительную площадку, - мял, топтал, вырывал с корнем все эти бренные остатки былого великолепия, и беззастенчиво орал, заглушая все звуки и поэтические мелодии:

- Хватит трепаться... ты, оптимистическая шарманка! Развелось вас, падших ангелов, до черта. И ты думаешь продержаться на своих ангельских дрожжах? Дудки! Стихов твоих печатать не будут. Ведь это индивидуалистические творения, которым объявлена война. Взять хотя бы твой последний опус "Черный вопрос". Уж самое заглавие выдает тебя с головой. Значит, голубчик, вопрос о советском бытии - для тебя черный? Значит, ты живешь в клетке, даже не позолочен-ной, а просто железной - за железной решеткой? - хоть и не написано, но читается между строк. И будешь жить до конца своих дней в этой клетке, потому что приспособиться не можешь. А Петька Жук проживет в золотой - ему наплевать на все идеалы, он спекулянт, процветает, а такие как ты вянут, не успев расцвести. И Шурочка придет к нему, а не к тебе...

Макар курил одну папиросу за другой, и было горько во рту, хотелось плакать.

День прошел, как всегда, скучно, вяло, в дымном цехе, за давно опротивевшей ему работой, о которой он должен был писать стихи, - и о так называемых героях, которые так же героически томились, как он, мечтая поскорее уйти в забегаловку, выпить, забыть про свой героизм. В этой работе Макар видел лишь беспросветную скуку, ярмо, которое давит и унижает человека с творческой душой.

Эти мысли бродили в его голове, когда он возвращался домой по узкой улице, где его ежеми-нутно толкали, - и вдруг он увидел совсем близко Петьку Жука за рулем машины. Рядом с ним сидела Шурочка.

Придя домой, Макар, не снимая мокрого "непросыхающего" плаща, сел за качающийся столик, на котором стояла заготовленная еще накануне бутылка вина, тарелка с колбасой, пачка дешевого печенья и блюдце с карамелью.

И опять думалось стихами в те бесконечно долгие минуты, пока он выпил до дна всю бутылку вина, съел колбасу, печенье, конфеты, - все это он делал автоматически, как заведенная машина, не ощущая ни сладости, ни горечи.

Последние три конфеты он сунул в карман плаща и вышел на улицу.

Шел проливной дождь, ветер ломал оголенные сучья, вспомнилось - "на ногах не стоит человек". Макар шел шатаясь, размахивая руками, ветер ударялся о них, и ему казалось, что он хлещет по щекам этот гнусный мир, с которым вступил в последнее единоборство. И вдруг увидел перед собой Александра Блока. Он внезапно вынырнул из тумана, поровнялся; он был намного выше маленького Макара, и тот должен был задрать голову, чтобы видеть затуманенные глаза поэта, устремленные в непостижимые дали вечности.

И Макар во весь голос закричал ему:

Тебя обманули, меня обманули,

нас обманули всех,

ночь была, летели пули,

и утром - успех.

Но не для всех.

А для кого?

День - это ничего,

недолог день, не век,

но вечен Человек,

ему нельзя не быть, не помнить,

не чувствовать, не знать.

Крадется ночь как тать.

Ты в комнате один сидишь, ты слышишь?

Скребутся мыши,

звенят тюремщиков ключи

тише, не кричи,

никто нас не услышит.

О правде, о героях,

обо всем забудь,

ползет ночная чудь,

темень, тиски, муть,

крепчает на дворе мороз

а где же твой Христос

в алом венчике из роз?

Во тьме ночей двенадцать палачей

ведут нас всех, кто уцелел,

на расстрел,

а впереди с красной звездой на груди

шагает Ирод

уверенно ведет

на бойню избранный народ...

Потом он пустился бежать, пока не очутился на берегу реки, - и там тоже не остановился, - он не помнил, что с ним произошло. Милиционер сообщил, что гражданин Славков, Макар Иванович, двадцати лет, рабочий, в нетрезвам состоянии бросился в реку, откуда его вытащил другой гражданин, Леонид Леонидович Неизвестный, тоже двадцати лет, студент. Гражданин Славков, придя в себя, на вопросы отвечал невразумительно и все выкрикивал нижеследующие слова: "Если бы все морды соединить в одну морду, я бы дал этой морде по морде". На указания дежурного, что нечего выражаться, что никаких морд в столице нашей родины быть не может, гражданин Славков, Макар Иванович, крикнул: "Вы - осел, в поэзии ничего не смыслите", и нахально хохотал, как помешанный, когда ему было справедливо замечено, что в выражениях про морды никакой поэзии нет, а только нарушение общественного порядка. Ввиду того, что гражданин Славков, Макар Иванович, явно находился в состоянии умопомешательства, он был направлен в психиатрическую больницу.

Необходимо добавить, что спасший Макара Леонид Леонидович Неизвестный тоже пришел на берег Яузы топиться, окончательно разочаровавшись в жизни. Собственно говоря, он уже не был студентом, так как его накануне исключили из института за карикатуру "Осел и ослиные соло-вьи", вывешенную им в актовом зале института. На большом листе картона был изображен жир-ный осел, как две капли воды похожий на Хрущева, восседающий во дворце за столом, обильно уставленным яствами и напитками. Вокруг него, торопливо клюя пищу, толпились микроослики с габаритами и головками соловьев. Осел поучал ослиных соловьев, а те восторженно чирикали. Под карикатурой было написано:

Читать умею по складам,

но поучаю здесь и там,

хоть я в рукав сморкаюсь сам,

нос утираю господам.

Леонид Неизвестный вообще был человеком не то чтоб уж совсем нерешительным, но весьма колеблющимся. Он никогда твердо не знал, что предпримет в следующую минуту, поэтому все его планы и замыслы были эфемерны. Нет ничего удивительного в том, что, придя к реке с намерени-ем утопиться, он вместо этого спас другого, - и это его чрезвычайно развеселило. Он был так возбужден и так забавно рассказывал, как он шел топиться и спас Славкова, что развеселил дежурного врача, который тут же решил, что перед ним несомненный шизофреник. Когда же Леониду Неизвестному предложили остаться на некоторое время здесь, в больнице, - отдохнуть и полечиться, - он с восторгом принял это предложение. Попросил только сообщить родителям, закончив:

- Впрочем, можете и не сообщать, - мне все равно.

Их обоих направили в палату № 7. Они шли туда в обнимку, распевая во весь голос, так что обитатели всех одиннадцати палат высыпали поглядеть на новых постояльцев. А они шли ни на кого не глядя и пели:

Жил-был у бабушки серенький козлик...

Бабушка козлика жрать захотела.

Козлика слопать! - Нет, это не дело,

Козлик стал бабушку жрать понемножку,

Остались от бабушки рожки да ножки...

Макар все время что-то выкрикивал, преимущественно стихи. То про морды, то про Шурочку, то про рваные штаны. А Леонид Неизвестный сел на отведенную ему койку в центре палаты и отвечал всем сразу на вопросы, сыпавшиеся градом:

- Да, знаете, может быть, я и шизофреник... а что это такое, никто не знает... да... отец мой художник, но бездельник, инвалид, ненормальный, обуза для семьи... мать - учительница, кормит всех, кроме меня... есть еще брат... нет, я живу отдельно, снимаю угол в селе Дранково. Пока не плачу... хозяин - пьяница, спекулянт, жалеет меня, не то, что комсомол... Не могу решить, почему мне не хочется жить... да разве это жизнь? Родители, в общем - несносный элемент... как все советское... понятно, они сами не живут и не могут понять, почему их дети хотят жить, любят свободу... для старых рабов свобода - это и есть любовь к цепям... кто-то сказал... впрочем, может быть, и я - несносный. Да? А почему я должен быть сносным для людей, которых я и знать не хотел бы... у нас все несносные... Этого я еще не решил - может быть, буду скульптором или композитором, а, может быть, поэтом, живописцем... только держимордой не буду... а все остальное неизвестно... Учиться? Но чему, - как не надо писать, рисовать, лепить, жить? Ведь только этому можно научиться у нас... а, может быть, убегу или утоплюсь всамделишно... нет, мне не до девиц... я за сутки выпивал один стакан кофе и съедал булочку... это все мое питание, вообще-то я очень здоров... могу грузчиком работать, но зачем?