Андрей Гуляшки - Приключения Аввакума Захова

• Название: Приключения Аввакума Захова
• Автор: Андрей Гуляшки
• Издательство: Университетское
• Жанр: Шпионский детектив
• Год: 1985

В книгу вошли занимательные, остросюжетные повести известного болгарского писателя Андрея Гуляшки об Аввакуме Захове («Случай в Момчилове», «Приключение в полночь», «В эту дождливую осень», «Спящая красавица», «Маленькая ночная музыка»).

---

— Евгения, — отзывается из своего угла Вера, — сегодняшний день и без того мучителен! А товарищ Крыстанов был самым близким другом дяди! И вообще, почему вы занимаетесь разными вопросами, которыми впору заниматься следователю? Не кажется ли вам, что вы пересаливаете?

— Что за наивная головка, — вставляет Бошнаков. — Ты забываешь, что почтённый доктор первый застал твоего дядю мёртвым!

— Бедняжка! — На губах Марковой появляется улыбка сожаления. — Извини! Мы бы могли, разумеется, поговорить и на музыкальные темы.

— Или о погоде, — Бошнаков ехидно улыбается.

Савва Крыстанов поднимается, поправляет своё пенсне, откашливается. Похоже, что он собирается произнести длинную речь.

— Мне пора уходить, — говорит он. И тихо добавляет: — Спокойной ночи!

Никто не провожает его. Даже Вера остаётся на месте. Когда его долговязая, сутуловатая фигура исчезает за дверью, Вера поворачивается к Бошнакову и тихо говорит:

— Ты злой. И Евгении:

— И ты злая.

— А я? — спрашивает Аввакум.

— Вы? — она задумчиво улыбается. — Вы и не злой и не добрый. Но, мне кажется, вы честный и справедливый человек.

— А ты чудесная глупенькая девочка! — Евгения Маркова подходит к Вере, обнимает её за плечи и гладит по волосам. — Чудесная и наивная девочка, которой теперь предстоит выучиться у жизни, что такое добро и что — зло.

Леонид Бошнаков с насмешкой наблюдает эту сцену. Затем, будто вдруг что-то припомнив, по-дирижерски взмахивает рукой, щёлкает пальцами и вылетает, будто за ним кто-то гонится, даже не пожелав никому спокойной ночи.

— Он совсем ушёл? — интересуется Вера. Ей никто не отвечает.

Вера бросает: «Чудесно!» После этого уходит в свою комнату, оставив дверь открытой, и садится за пианино. Через несколько секунд, как бы рождённые в мягком сумраке, в гостиную долетают первые такты мечтательного, навевающего забытьё Шопеновского вальса. Аввакум стоит у камина, облокотясь на мраморную доску. На ней лежит пачка сигарет. «Чудесно». — звучит в его ушах мелодичный голос Веры, переплетаясь с тактами вальса. «Сейчас увидим», — думает Аввакум и неторопливо приближает зажжённую спичку к своей сигарете. Однако он чересчур увлечён вальсом и некоторое время держит спичку, не донеся её до сигареты. Огонёк дрожит лениво, равномерно, не отклоняясь влево, хоть и находится против камина и тяга непременно должна была бы подхватить его. «Так я и предполагал», — думает Аввакум и подносит спичку к сигарете, не дожидаясь, чтобы ему огнём обожгло пальцы.

— Пожалуй, пора и мне пожелать вам спокойной ночи, — говорит он.

— Пожалуй, — соглашается Евгения.

Затем она говорит Вере, что сходит в аптеку купить какое-то лекарство, если та ещё открыта, и просит её не тревожиться и ложиться спать, она не заставит себя ждать.

— Приходите утром на чашку кофе, — кричит Вера вслед Аввакуму.

В дальнейшем события развились так:

На крыльце Евгения сказала Аввакуму, что ни в какую аптеку не собирается и что аптека была лишь предлогом для того, чтобы выйти немного освежиться.

Шёл проливной дождь.

— Знаете, — сказала она, фамильярно взяв его под руку. — мне бы очень хотелось взглянуть, как вы устроились в этой необитаемой комнате. Я долго не задержусь. Позволяете?

А когда они вошли в комнату, она первая обняла его и заставила сесть рядом с ней на койку.

— Вы не должны думать, что я такая скверная, как выгляжу, — прошептала она. — Такая развратная, как, вероятно, вам кажется… Впрочем, можете думать что вам угодно!…

После сегодняшнего дня и вчерашних событий я чувствовала себя, как те люди, о которых говорят «потеряли равновесие». Но дело не в равновесии… В конце концов, можно плутать, но все же куда-то идти, существовать. Существовать в том мире, к которому ты привыкла, с которым связана тысячами видимых и невидимых нитей. Вы можете себе представить хотя бы на миг, что нити исчезли и тебя ничто не связывает с миром, в котором ты живёшь и движешься?… Одним словом, гы сливаешься с безразличием, превращаешься в некую форму равнодушия… Все равно что превращаешься в ничто, которое тем не менее живёт, должно есть, пить, спать, давать уроки музыки, играть Мендельсона и Шумана ради заработка. Вы понимаете? Я не хочу быть формой равнодушия и по необходимости играть Мендельсона и Шумана, как это делают, вернее, делали слепые в пассажирских поездах… Я хочу выступать на сцене и ощущать горячее и тревожное дыхание публики. Впрочем, ну её, романтику! Я бы искала в Стравинском ответа на те вопросы, о которых нет ни слова в толковых словарях… Смейтесь надо мной, презирайте меня, но я пришла к вам за милостыней: дайте мне на грош жизни. Большего я не требую — на один только грош! Чтобы я почувствовала всей своей кровью, что ещё не превращена в ничто…

Он ощутил, как она выскальзывает из постели тихо, словно кошка, и постарался ещё более выровнять своё дыхание, чтобы и впрямь походить на спящего.

Её он не видел, но чувствовал все её движения — по тихому шороху босых ног: как она наклоняется, как шевелит руками, гибкими и жадными, словно голодные змеи. Чувствовал все её движения во тьме, густой и непроницаемой, как чёрная тушь, и потому удивился, а затем насторожился, поняв, что она остановилась у чертёжного стола. Почему у чертёжного стола? Там он оставил свою одежду, а она кинула свою на стул, стоявший на противоположной стороне комнаты, почти у самой двери. Или она не смогла сориентироваться? Это казалось невероятным, поскольку стул стоял параллельно койке, всего в двух шагах от неё, а для того, чтобы добраться до стола, нужно было пересечь всю комнату. Было совсем очевидно, что нечего и думать, будто она ошиблась.

Итак, она стояла у стола, напряжённо прислушиваясь. И вот её руки начали торопливо обшаривать одежду, будто что-то разыскивая, при этом действовала она так осторожно, будто в нескольких миллиметрах от неё находились детонаторы адской машины.

Так продолжалось недолго — секунд двадцать, может быть.

Потом она вздохнула довольно громко, позабыв о всякой осторожности. И снова, как кошка, как ленивая и сытая кошка, направилась к своему стулу, двигаясь с такой уверенностью, будто видела его во тьме. Босые ноги больше не шуршали, а ступали твёрдо, плечам и рукам больше нечего было таиться.

Первым делом она начала натягивать чулки, и для этого присела на стул. Старый, сколоченный из дощечек стул предательски скрипнул.

— Какой холод, ах, какой холод! — чуть ли не всхлипнула она.

— Ты могла бы ещё немного полежать, — сказал Аввакум.

— Ещё немного? — Она встала, вероятно, надевая платье. — Я совершенно потеряла понятие о времени. Сколько прошло — час, два или всего несколько минут? Стала искать твои часы — я видела, они у тебя со светящимся циферблатом. Но куда ты их положил? Возле костюма их нет.

— В кармане пиджака, — пробормотал Аввакум. Он старался думать лишь о том, что они вдруг стали говорить друг другу «ты». Остальное он отложил на потом: все было зарегистрировано и не могло стереться в памяти, даже если бы он этого хотел.

— Бр-р-р! — стучала она зубами. — Какой холод, какой холод! А он думал: «Сейчас десять часов. Ни в коем случае не больше».

Она подошла к нему, нагнулась и поцеловала в губы, а потом в лоб. «Почему в лоб?» В лоб обычно целуют покойника. Даже под тёплым одеялом он почувствовал озноб.

Она вышла, и Аввакум слышал, как затихают её шаги на лестнице.

«Если графу угодно танцевать…» Весело, Фигаро, нечего сказать, очень весело! Его пригласили на танец. Мерси. Граф на то и граф, чтобы говорить «мерси», улыбаться и танцевать."Пусть пожалует, я ему сыграю»… Бывают и чудесные дни, даже в конце лета.

Вскоре после полуночи он поднялся на чердак, отодрал лист жести, которым было заколочено слуховое окно, и выбрался на крышу. Стоя на коленях, он прикинул, какая из трех труб предназначалась для отвода дыма из камина на втором этаже. Осторожно он подполз по мокрой черепице к трубе, достал из кармана халата моток верёвки, к которой был привязан его пистолет, и ловко, будто профессиональный трубочист, стал её разматывать и опускать в дымоход. Не успел он размотать и двух метров, как ощутил, что тяжесть исчезла — пистолет упёрся в какую-то поверхность.

Тогда Аввакум тем же путём вернулся на чердак и приладил жесть на прежнее место. Светя перед собой фонариком, он направился к прямоугольному корпусу первой от двери дымоходной трубы, которая находилась всего в четырех шагах от него. Не понадобилось много времени, чтобы установить, что левая грань не очень плотно прилегает к соседним и при внимательном осмотре напоминает собой своего рода кирпичную дверь высокой около полутора метров. Он сунул пальцы в едва заметную щель и потянул грань на себя. К своему неописуемому удовольствию он ощутил, как грань поддаётся и движется легко и бесшумно, несмотря на то, что весит наверняка не менее сотни килограммов. И вот она распахнулась, как обычно распахивается дверца старинного и массивного стенного шкафа.