Петр Сажин - Севастопольская хроника

• Название: Севастопольская хроника
• Автор: Петр Сажин
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-386-07933-8

Самый беспристрастный судья – это время. Кого-то оно предает забвению, а кого-то высвобождает и высвечивает в новом ярком свете. В последние годы все отчетливее проявляется литературная ценность того или иного писателя. К таким авторам, в чьем творчестве отразился дух эпохи, относится Петр Сажин. В годы Великой отечественной войны он был военным корреспондентом и сам пережил и прочувствовал все, о чем написал в своих книгах. «Севастопольская хроника» писалась «шесть лет и всю жизнь», и, по признанию очевидцев тех трагических событий, это лучшее литературное произведение, посвященное обороне и освобождению Севастополя.

«Этот город “разбил, как бутылку о камень”, символ веры германского генштаба – теории о быстрых войнах, о самодовлеющем значении танков и самолетов… Отрезанный от Большой земли, обремененный гражданским населением и большим количеством раненых, лишенный воды, почти разрушенный ураганными артиллерийскими обстрелами и безнаказанными бомбардировками, испытывая мучительный голод в самом главном – снарядах, патронах, минах, Севастополь держался уже свыше двухсот дней.

Каждый новый день обороны города приближал его к победе, и в марте 1942 года эта победа почти уже лежала на ладони, она уже слышалась, как запах весны в апреле…»

---

Я отыскал в своем архиве фотографию, блокноты времен обороны Севастополя и тот, в котором была записана беседа с мичманом весной 1943 года.

В севастопольских блокнотах нашел такую запись:

«24 июня 1942 года. Севастополь горит. Горит уже третий день. Черный дым застилает высокое, поразительно голубое небо.

Жарища. Солнце печет немилосердно. Ветер несет запах гари, сухих трав и чуть сладковатый трупный запах. Там, где падают тяжелые снаряды и крупнокалиберные бомбы, пыль поднимается вверх на десятки метров и долго висит в воздухе.

Вой моторов и грохот разрывов – глушат. Все разговаривают повышенно громкими голосами, особенно по телефону.

Сегодня утром у командующего сухопутными силами генерала Петрова. Вид у командующего усталый, серый – не выспался. Говорит и слегка трясет головой – старая контузия. Часто протирает пенсне.

Положение Севастополя очень тяжелое: нет снарядов, трудно связываться с частями – связь то и дело рвется (от артиллерийского обстрела и бомбежек), посыльные не добираются до места – погибают в пути.

Скопилось много раненых, ждущих эвакуации на Большую землю. Кораблям и самолетам становится все труднее пробираться в Севастополь – немцы добились полной блокады; пролететь самолету в Севастополь все равно что пролететь бабочке через пламя костра.

Три дня тому назад нами была оставлена Северная сторона и потеряна Сухарная балка – арсенал флота. Правда, гитлеровцам здесь достались лишь груды развалин: матрос Александр Чикаренко, которому было приказано майором Федосеевым при приближении немцев взорвать склады, не покинул штольни за пять минут до взрыва, а остался в ней и, когда гитлеровцы приблизились к арсеналу, вынул контакты из часового механизма и соединил их руками. Взрыв был такой, что осколки от взорванных бомб, снарядов и гранат летели через бухту, а под развалинами погибло около двухсот немецких солдат…

Генерал восхищен легендарной стойкостью защитников Константиновского равелина; на него прет такая силища, его так обрабатывает тяжелая артиллерия немцев, а самолеты, как говорят летчики, «не слезают с неба».

Равелин то и дело окутывают тучи дыма и пыли, и оттуда доносятся рваные, тяжелые звуки – «гр-р ум-м!». Это рвутся тяжелые снаряды.

Я спросил генерала, какая часть защищает Константиновский равелин.

Генерал молча посмотрел на меня внимательным взглядом и потом тряхнул головой и сказал, что там нет никакой части, а всего лишь горстка солдат, отбившихся от своих частей, и матросы из Охраны рейдов – минеры, водолазы, связисты, сигнальщики со своими командирами.

После небольшой паузы генерал добавил: «…когда из равелина ушел отряд моряков к Сухарной балке, там оставалось семьдесят человек».

Генерал еще сказал, что штаб Севастопольского оборонительного района просил защитников равелина продержаться денек-другой, а они держатся уже четверо суток.

«Слышите, – сказал генерал, – опять начался обстрел равелина. Там, кажется, уже нет живого места… Сегодня они должны выйти оттуда».

…Больше о равелине в моих севастопольских блокнотах не было ни строки. А имя капитана III ранга Евсевьева по какой-то случайности не упоминалось ни в разговоре с генералом, ни в нашей флотской газете, где время от времени появлялись заметки, авторам которых удалось вырваться из окруженного немецкими войсками равелина.

Но скупость информации в наших газетах восполняла молва, и в конце концов подробности достигали гласности.

Так, стало известно, как защитники равелина добирались до своих: истощенные, израненные, отстреливаясь от преследующих их по пятам гитлеровцев, они вышли на пристань равелина. Но увы, ни катеров, ни шлюпок – все было давно размолото в щепы и затоплено.

Сделали плот из стеклянных шаров, но нагонная пятибалльная волна заливала его, и лежавшие на нем раненые захлебывались, бросили плот и поплыли как есть, без всего, держась бонового заграждения.

Северная бухта в этом месте широка – за тысячу метров выходит ее ширина от Константиновского равелина до Карантинной бухты.

Переплыть ее опытному пловцу нелегко, а каково было раненным, истощенным защитникам равелина плыть под осыпным автоматным и минометным огнем, да еще под нахлестом накидной волны!

Не все дотянули до своих, многие погибли в бухте: кто выбился из сил и утонул, других настигли пули и осколки снарядов и мин.

Последними уходили командир равелина капитан III ранга Михаил Евгеньевич Евсевьев, комиссар ОХРа Иван Петрович Кулинич и минер Алексей Зинский.

Евсевьев и Зинский (последнему было поручено взорвать равелин) успели отплыть от равелина, а Кулинич зачем-то задержался и был схвачен гитлеровцами.

Из той же устной газеты стало известно, что Кулинич был вздернут немцами на рее сигнальной мачты и перед смертью он якобы успел крикнуть: «Смерть фашистским гадам! Да здравствует Советская родина!»

По другому варианту, Кулинич был повешен не на рее сигнальной мачты, а на балконе равелина и что он не кричал: рот его был завязан.

О Евсевьеве говорилось, что он вошел в воду с забинтованной головой, так как был ранен в лицо. Из марлевой повязки были видны лишь глаза. Когда он плыл, то повязка выдавала его след, и гитлеровцы осыпали то место градом пуль.

Какова его дальнейшая судьба – даже слухов об этом не было.

И вот теперь, спустя четверть века, о судьбе Евсевьева меня спрашивал человек, служивший вместе с ним.

Я ничего не знал о Евсевьеве. Но теперь и мне его судьба становилась небезразличной.

Рассматривая фотографию мичмана, прежде чем положить ее в конверт вместе с письмом, в котором я просил Никитюка, чтобы он как можно быстрее сообщил мне, когда, где и при каких обстоятельствах он видел капитана 3 ранга М. Е. Евсевьева, я пытался сам вспомнить и те дни и место, где я брал у мичмана интервью, и его самого.

С глянцевого листа фотографической бумаги смотрел высоченный дядя в американском комбинезоне, которые в те годы на флоте носили катерники с «морских охотников».

Красавец. Богатырь с крепкой, каштанового цвета бородой и чистыми, зоркими глазами морехода.

Я встретился с ним на исходе второго года войны в Геленджике. Он пережил два ранения, контузию, а выглядел молодцом. Между прочим, двести пятьдесят дней обороны Севастополя для него и его команды были днями непрерывного хождения по смертному полю.

Записи мои, сделанные в то время, были не очень разборчивы: слова – одни полностью, другие какими-то обрубками. Но хотя мои записи не похожи на древнеперуанские письмена, как известно состоявшие из узлов, мне пришлось попотеть, прежде чем я их прочел и восстановил картину того времени.

К сожалению, многое тогда писалось в неподходящих для этого занятия условиях и поэтому многое делалось с расчетом, что память подскажет. Оно, конечно, так и было, когда писалось для газеты – туда ведь шло все горяченькое.

А каково теперь, спустя двадцать пять лет?!

Я с сожалением опускаю многие детали биографии Никитюка из-за опасения, что это отвлечет от нити повествования. Тем более что биография Никитюка почти классическая для людей деревни начала двадцатых годов: хлеба не досыта, денег ни гроша, зато полно ртов, а у отца две руки.

К счастью для Никитюка, он родился и крепышом к тому же, поэтому в четырнадцать за взрослого плавал на рыбачьих каюках на Буге, а пятнадцатилетним работал в кузнице, и в николаевских степях подпаском, и даже перед призывом на шахте имени ОГПУ в Нецветае, где Никитюк поначалу уголек рубал, а потом овладел специальностью электрослесаря, – всюду он во сне видел море.

Пришло время призыва. Судьба его определилась тут же, как только он вошел в комнату, где заседала призывная комиссия; представитель флота, увидев высокого (рост – 188 см), широкогрудого (114 см), вскочил со стула и сказал:

– Это мой! Беру на флот!

Встал из-за стола и представитель артиллерии – пушкари тоже предъявляли спрос на крупных парней. Заспорили. Председатель комиссии остановил спорящих и спросил Никитюка, куда тот сам хочет. Никитюк ответил:

– На флот!

…Всем мальчикам, мечтающим о море, мерещится прежде всего форма – клеш, бескозырка и синяя форменка, в вырезе которой волнами морскими плещутся сине-белые полосы тельняшки.

Лишь немногие знают, что служба флотская начинается с самых обыденных вещей: сначала ты трясешься в эшелоне, а затем вылезаешь в Севастополе и ширкаешь глазами по сторонам, не зная, на кого и на что раньше смотреть: то ли на корабли, стоящие в Южной бухте, то ли на командиров, которых в Севастополе столько, что от золотых нашивок, надраенных пуговиц и крабов рябит в глазах, то ли на старшину, который старается из оравы будущих Нахимовых и Кошек, здоровенных, битюговатых на вид, но совершенно «сырых», сбить строй.

Как только старшина построит и подаст команду и поведет в горку на Корабельную сторону, где, не доходя до Малахова кургана, стоят мрачноватые старинные здания флотского экипажа, – считай, что ты почти на службе.