Александр Шеллер-Михайлов - Пучина

• Название: Пучина
• Автор: Александр Шеллер-Михайлов
• Издательство: Изданіе А. Ф. МАРКСА
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1904

ШЕЛЛЕР, Александр Константинович, псевдоним — А. Михайлов (30.VII(11.VIII).1838, Петербург — 21.XI(4.XII). 1900, там же) — прозаик, поэт. Отец — родом из эстонских крестьян, был театральным оркестрантом, затем придворным служителем. Мать — из обедневшего аристократического рода.

Ш. вошел в историю русской литературы как достаточно скромный в своих идейно-эстетических возможностях труженик-литератор, подвижник-публицист, пользовавшийся тем не менее горячей симпатией и признательностью современного ему массового демократического читателя России. Декларативность, книжность, схематизм, откровенное морализаторство предопределили резкое снижение интереса к романам и повестям Ш. в XX в.

---

— Возьмете? Да? Вѣдь возьмете?

Я невольно улыбнулся снова при этихъ торопливыхъ словахъ. Почему-то у меня мелькнула мысль о томъ, что, вѣроятно, такой лисичкой являлся Иванъ Трофимовичъ въ былые годы, очаровывая людей въ роли Адониса.

— Хорошо. Завтра рѣшу, — отвѣтилъ я.

— Нѣтъ, ужъ вы сегодня! — молилъ онъ. — Хорошо? А? Сегодня рѣшите?

И опять въ его тонѣ, въ его манерахъ была «лисичка». Вообще въ немъ было что-то такое, что я не могъ опредѣлить сразу. Но я чувствовалъ, что онъ, если это будетъ для него нужно, можетъ «залѣзть въ душу». Сомнѣніе и заносчивость, развитіе не по лѣтамъ и дѣтская наивность, отталкивающая рѣзкость въ сужденіяхъ и подкупающая ласковость, все это смѣшивалось въ немъ вмѣстѣ въ одно сложное цѣлое и отчасти лежало въ его натурѣ, отчасти было привито нелѣпымъ воспитаніемъ. Въ немъ, было много отталкивающаго, но стоило ему только заговорить своимъ ласковымъ и подкупающимъ тономъ, и всѣ его недостатки забывались невольно. Меня заинтересовалъ этотъ сложный характеръ.

V

Прибыльскій поселился у меня, и я довольно быстро успѣлъ сжиться съ нимъ, такъ какъ онъ самъ дѣлалъ всѣ усилія, чтобы я освоился съ нимъ. Вообще онъ умѣлъ достигать всего, что казалось ему нужнымъ или полезнымъ для него. Это была основная черта его характера. Для него люди были или дойными коровами, или выжатыми лимонами. Съ первыми онъ былъ, можетъ-быть, вполнѣ безсознательно ласковымъ теленкомъ, чтобы имѣть возможность сосать не только одну, а даже двухъ матокъ; вторые вызывали его холодное пренебреженіе, такъ какъ они не годились ни на что и заслуживали только быть выкинутыми въ помойную яму. Если при такомъ характерѣ было невозможно перевоспитать его, отъ чего я и отказался, какъ отъ непосильной для меня задачи, то было вовсе не трудно при такомъ характерѣ подготовить его къ экзаменамъ для поступленія въ военное училище. Онъ считалъ нужнымъ поступить въ училище и потому лѣзъ изъ кожи, чтобы достигнуть этого… То, что онъ говорилъ мнѣ о своемъ полномъ невѣжествѣ, оказалось вѣрнымъ только отчасти: онъ зналъ очень много для своихъ лѣтъ, но всѣ знанія были нахватаны имъ безъ системы: иногда онъ зналъ отлично «концы», не имѣя понятія о «началахъ»; порой онъ поражалъ начитанностью по извѣстному предмету, но которому онъ и въ руки не бралъ собственно учебниковъ. Способности его были дѣйствительно отличныя, выдающіяся, и въ этомъ отношеніи онъ такъ же напоминалъ своего дядю, какъ лицомъ. Съ первыхъ же дней я увидалъ, что его подготовить не трудно не только что въ два съ половиною года, но даже, если бы понадобилось, и въ болѣе короткій срокъ. Побуждать его къ ученію было легко. Правда, грубостью, рѣзкостью съ нимъ нельзя было ничего подѣлать; тутъ онъ, такъ сказать, закусывалъ удила и, забывъ все остальное, старался только показать, что онъ не какое-нибудь «животное», не какой-нибудь «хамъ», чтобы имъ «командовали». Но онъ боялся насмѣшки, боялся ироніи, боялся презрѣнія. Сказать ему мягко, какъ бы мимоходомъ: «конечно, вы этого еще не можете осилить», — это значило заставить его провести безсонную ночь и добиться желаемаго результата. Стоять впереди другихъ, отличаться во всемъ — это было для него главное и ради этого онъ готовъ былъ не только переносить извѣстныя неудобства и лишенія, но и давить другихъ. Мягкостью онъ по отношенію къ своимъ соперникамъ и конкурентамъ вообще не отличался. Мнѣ всегда казалось, что онъ не моргнулъ бы глазомъ, если бы ему пришлось раздавить человѣка и перешагнуть черезъ него для достиженія цѣли. Замѣчательны были его правдивость и отвращеніе ко лжи, но и тутъ была у него особенность, такъ какъ онъ доводилъ эти качества иногда до грубости, до рѣзкости. Онъ самъ говорилъ, что, по его мнѣнію, «лгать — значитъ быть трусомъ», что «ложь — это хамство», и онъ не замѣчалъ, что иногда то, что онъ называлъ правдивостью, дѣлалось дерзостью или жестокостью: онъ былъ способенъ сказать несчастному калѣкѣ въ глаза, что тотъ отвратительный уродъ, и, вѣроятно, въ качествѣ доктора сказалъ бы прямо безъ всякихъ обиняковъ и подготовленій больному, что тотъ долженъ не сегодня, такъ завтра умереть, а потому можетъ не лѣчиться, хотя бы это ускорило смерть больного: сердечная мягкость была не изъ числа его добродѣтелей, хотя онъ и могъ быть очаровательной «лисичкой». Трудно сказать, лежала ли эта рѣзкая и грубая правдивость въ его натурѣ или развилась вслѣдствіе своевольно, безъ всякой узды, проведеннаго въ деревнѣ дѣтства подъ вліяніемъ «Седьмой пятницы», какъ называлъ его мать Иванъ Трофимовичъ. Въ связи съ правдивостью находилась его болтливая откровенность, всегда направленная въ одну сторону — къ осужденію ближнихъ, къ ироніи надъ ними, къ изображенію ихъ въ карикатурномъ видѣ. Если Иванъ Трофимовичъ безпричинно и безапелляціонно самъ ругалъ всѣхъ наповалъ, то Прибыльскій умѣлъ говорить о людяхъ такъ, что его слушателямъ оставалось только ругать ихъ; Братчинъ, такъ сказать, самъ судилъ и самъ казнилъ людей, Прибыльскій излагалъ ихъ вины и предоставлялъ другимъ низкую роль палачей. Иногда мнѣ хотѣлось сдержать въ Прибыльскомъ его прокурорское краснорѣчіе и откровенность за счетъ другихъ, особенно, когда дѣло касалось его семейной жизни, его родныхъ, но это было такое же безплодное стремленіе, какъ стремленіе удержать горный потокъ: поставишь загородку въ одномъ мѣстѣ — потокъ прорвется въ другомъ и все-таки достигнетъ своей цѣли. Волей-неволей въ свободные отъ занятія часы въ теченіе двухъ съ половиной лѣтъ я, мой помощникъ-учитель и жившіе у меня два пансіонера узнали и семейную обстановку Прибыльскаго, и характеръ его матери, и жизнь Ивана Трофимовича.

— А, право, хорошо у насъ здѣсь, Викторъ Петровичъ, — вдругъ сорвется, бывало, съ языка у Александра, когда мы, наработавшись за день, усядемся всею семьею за вечерній чай:- все дѣлается въ свое время, въ домѣ тихо, ни шуму, ни дрязгъ… Вотъ вы къ намъ въ деревню заглянули бы: домъ въ пятнадцать чистыхъ комнатъ, слугъ цѣлая орда въ людскихъ, такъ какъ у насъ всѣ старые дворовые грабительства ради остались жить, а порядку нигдѣ,- пыль, грязь, все разбросано, дѣти дерутся, бьютъ носы, орутъ, няньки и гувернантки переругиваются, а мама сегодня всѣхъ до одного человѣка выгнать хочетъ, а завтра чувствительный спектакль всепрощенія разыгрываетъ; сегодня всѣхъ насъ, противныхъ ребятишекъ, въ углы ставить, а завтра съ нашей гувернанткой зубъ за зубъ бранится за насъ и другую изъ комиссіонерской конторы выписываетъ… Сама она говоритъ, что это у нея все потому, что у нея «нервы и мигрень», а пріѣдетъ дядя и начинаетъ увѣрять, что это вовсе не отъ нервовъ и мигрени, а только потому, что у нея семь пятницъ на недѣлѣ. Ахъ, дядя, дядя, вотъ-то субъектъ!

Прибыльскій начиналъ смѣяться.

— Вы слыхали, Викторъ Петровичъ, что дядя отъ бездѣлья, четыреста душъ проѣлъ и три наслѣдства?

— Я мало знакомъ съ Иваномъ Трофимовичемъ, — замѣтилъ я уклончиво.

Прибыльскій не безъ лукавства взглядывалъ на меня.

— А правда, Викторъ Петровичъ, что я какъ двѣ капли воды схожъ съ нимъ? — допрашивалъ онъ.

Я пожималъ плечами и какъ можно равнодушнѣе отвѣчалъ:

— Съ чего вы это взяли? Можетъ-быть, фамильное сходство и есть, но очень отдаленное.

Въ душѣ я сознавалъ, что Александръ былъ вылитымъ Иваномъ Трофимовичемъ.

— Да, это вамъ такъ кажется, потому что вы не знали его молодымъ, — говорилъ Прибыльскій. — У матери вотъ его портретъ на столѣ стоитъ въ будуарѣ, молодымъ онъ. нарисованъ, такъ вотъ совершенно я. Кто въ первый разъ увидитъ, тотъ такъ и думаетъ, что это мой портретъ.

И опять его выразительные глаза пытливо смотрѣли на меня, точно спрашивая, понимаю ли я причину этого сходства, которую знала вся деревня и о которой слухи, вѣроятно, успѣли дойти до ушей пятнадцатилѣтняго барченка, отлично знавшаго, что Иванъ Трофимовичъ, если и приходится ему дядей, то во всякомъ случаѣ дядей троюроднымъ или даже просто седьмой водой на киселѣ. Вообще дворня и людскія были главными воспитателями Прибыльскаго: здѣсь онъ почерпнулъ всѣ свѣдѣнія объ исторіи своей семьи, о человѣческихъ отношеніяхъ, о жизни; но, широко воспользовавшись въ этой школѣ познаніями добра и зла, онъ въ то же время проникся глубокимъ презрѣніемъ къ этой школѣ, и ея учителямъ; дворовыхъ онъ иначе не называлъ, какъ дармоѣдами, грабителями, пропойцами, тунеядцами, хамами и дѣвками.

— Нянька моя вотъ-то ненавистница была Ивана Трофимовича, — сообщалъ мнѣ Прибыльскій. — Онъ такъ и зналъ это. Пріѣдетъ, бывало, встрѣтитъ ее и сейчасъ къ ея уху наклонится — глуха она уже была — и кричитъ во все горло: «Что, старая карга, — скалозубъ я?» — «Тьфу ты, бѣсъ окаянный, — отплюнется старуха;- Оглушилъ совсѣмъ. Скалозубъ и есть. Охальникъ безстыжій, вотъ ты что». И ужъ на цѣлые дни начнетъ ворчать старуха: «Ишь мелкимъ бѣсомъ разсыпается; ишь зубы скалитъ; ишь чертей тѣшитъ. Съ изъ-дѣтства такимъ быль, всѣхъ дѣвокъ и бабъ перегубилъ, безстыжіе глаза. Иная и по сію пору изъ-за тебя кулаками слезы отираетъ, да истязанія отъ своего мужика терпитъ». Дядю это смѣшило. Да и другіе смѣялись. Вообще, гдѣ дядя — тамъ хототъ, гамъ, визгъ, мертвыхъ онъ расшевелитъ.