Александр Шеллер-Михайлов - Чужие грехи

• Название: Чужие грехи
• Автор: Александр Шеллер-Михайлов
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1880

ШЕЛЛЕР, Александр Константинович, псевдоним — А. Михайлов (30.VII(11.VIII).1838, Петербург — 21.XI(4.XII). 1900, там же) — прозаик, поэт. Отец — родом из эстонских крестьян, был театральным оркестрантом, затем придворным служителем. Мать — из обедневшего аристократического рода.

Ш. вошел в историю русской литературы как достаточно скромный в своих идейно-эстетических возможностях труженик-литератор, подвижник-публицист, пользовавшийся тем не менее горячей симпатией и признательностью современного ему массового демократического читателя России. Декларативность, книжность, схематизм, откровенное морализаторство предопределили резкое снижение интереса к романам и повестям Ш. в XX в.

---

— Ахъ, Боже мой, до чего ты не остороженъ, ты можешь ее испугать!

Если онъ, погрузившись въ свои думы, тяжело вздыхалъ, ему говорили:

— Неужели ты не понимаешь, что это для больной тяжело!

Княгиня замѣчала, видя его у постели больной:

— Я думаю, у тебя есть занятія? Нельзя-же придираться къ случаю, чтобы ничего не дѣлать.

Потомъ она обращалась къ доктору, къ Мари Хрюминой, къ кому попало, и говорила:

— У меня Платона и Валеріана никогда и не увидишь внѣ ихъ класной. У нихъ тамъ всегда есть занятія.

Когда Евгеній, поработавъ надъ уроками, являлся въ комнату тетки и замѣчалъ Мари Хрюминой, что онъ можетъ смѣнить ее и остаться при больной, кузина говорила ему съ ироніей:

— Неужели ты думаешь, что ты можешь ходить за тетей! Тутъ нуженъ мягкій женскій уходъ!

Мелочность этихъ женщинъ доходила до смѣшного.

— Что это у тебя за привычка явилась грызть свои ногти, замѣчала съ брезгливостью княгиня. — На это противно смотрѣть!.. Я, право, удивляюсь, гдѣ ты могъ усвоить всѣ эти привычки…

Все это были мелкіе булавочные уколы, которыхъ Евгеній, занятый важнымъ для него вопросомъ о своихъ будущихъ отношеніяхъ къ матери, могъ вовсе не чувствовать и не чувствовалъ бы, если бы эти булавочные уколы не говорили ему: „вотъ тѣ люди, тѣ отношенія, которые будутъ окружать тебя не сегодня, такъ завтра.“

„Жить съ этими людьми, жить въ ихъ средѣ — нѣтъ, нѣтъ, ни за что, никогда!“ Мысленно восклицалъ онъ каждый разъ послѣ столкновенія съ этими родственницами. Но какъ же отдѣлаться отъ нихъ?.. Одна надежда оставалась: выздоровленіе княжны. Ей точно становилось какъ будто лучше въ теплые весенніе дни; ея улыбка сдѣлалась осмысленнѣе, она говорила внятнѣе, ея Лицо кривилось при этомъ меньше прежняго. Княгиня Марья Всеволодовна сочла нужнымъ воспользоваться этимъ улучшеніемъ, чтобы спасти душу княжны, и въ одинъ прекрасный день явилась съ непреклоннымъ намѣреніемъ заставить больную призвать священника.

— Ты, Olympe, забыла о религіозныхъ обязанностяхъ, говорила она, — ты должна примириться со своей совѣстью!

— Хоронить… хоронить собрались! пробормотала княжна.

— О, развѣ исповѣдь ведетъ къ смерти! воскликнула княгиня, — тебѣ станетъ лучше, ты станешь покойнѣе, ты успокоишь свою совѣсть…

— Совѣсть… совѣсть!.. Я покойна… Не убивала… не грабила никого… я покойна, бормотала, волнуясь, больная.

— Olympe, мы всѣ грѣшны! настаивала княгиня. — Считать себя безгрѣшной — и это уже великій грѣхъ…

— Ну, и пусть… и пусть такъ, сердито сказала княжна. — Уйди… не надо мнѣ никого…

Княжна конвульсивно перебирала рукой одѣяло. Она, видимо, была страшно встревожена. Евгеній, бывшій въ той же комнатѣ, не выдержалъ и осторожно замѣтилъ княгинѣ:

— Докторъ просилъ ничѣмъ не тревожить ma tante!

Княгиня бросила на него строгій и холодный взглядъ.

— Я тебѣ совѣтую не вмѣшиваться не въ свое дѣло, сказала она. — Ступай!

Княжна сдвинула брови и сдѣлала знакъ Евгенію рукой, чтобы онъ остался.

— Уморить хотятъ… уморить! проговорила она съ тревогой. — И зачѣмъ вы здѣсь?.. Что вамъ еще надо?.. И такъ измучили… Я прошу… уйдите… уйдите…

Больная заметалась да постели. Евгеній съ злобой взглянулъ на княгиню.

— Да уходите-же, если вамъ говорятъ! тихо, но рѣзко сказалъ онъ, — Точно палачи какіе!

Княгиня чуть не лишилась чувствъ. Она хотѣла что-то сказать, крикнуть на мальчишку, но больная махала ей рукой, какъ-бы желая ее выгнать вонъ.

— Ma tante, успокойтесь… успокойтесь, милая! шепталъ Евгеній, наклоняясь къ больной.

Она хотѣла что-то сказать, хотѣла протянуть руку, но ни языкъ, ни рука не повиновались ей. Ея лицо опять перекосила страшная гримаса.

— Ступайте и скорѣе пошлите за докторомъ! рѣзко сказалъ Евгеній княгинѣ. — Не видите, что-ли, до чего довели!

Княгиня испуганно направилась изъ комнаты. Съ больной дѣйствительно случился второй ударъ… Вплоть до ночи провозились съ нею окружающіе. Къ ночи Евгеній, усталый и раздраженный, ушелъ къ себѣ въ комнату забыться хоть на время. Но его отдыхъ былъ не дологъ.

— Женичка, Женичка!.. Княжнѣ худо… очень худо! вдругъ раздался надъ нимъ голосъ Софьи.

Это было поздно ночью. Онъ только что забылся сномъ. Полуодѣтый, онъ вскочилъ съ постели, побѣжалъ въ комнату Олимпіады Платоновны. Она лежала въ агоніи. Онъ припалъ къ пнй, схватилъ ея за руки, сталъ всматриваться въ ея исхудалое лицо. Глаза были тусклы и мутны, точно сдѣланы изъ сѣраго стекла, губы, тонкія и блѣдныя, точно прилипли къ зубамъ, растянувшись въ какую-то гримасу, зубы были плотно стиснуты, что-то въ родѣ судороги едва замѣтно пробѣгало по губамъ, слегка вздрагивавшимъ. Евгенію казалось, что эти глаза смотрятъ на него, что эти холодѣвшія руки еще пожимаютъ его руки, что эти губы вздрагиваютъ, силясь что-то ему сказать. Но вотъ и губы перестали вздрагивать, и руки перестали сжиматься. Прошло насколько секундъ, послышался легкій вздохъ, что-то въ родѣ дрожи вдругъ пробѣжало по тѣлу больной и оно внезапно немного вытянулось, потомъ все стихло, какъ бы застыло.

— Скончалась! едва слышно, какъ вздохъ, послышался надъ Евгеніемъ голосъ Софьи.

Онъ какъ стоялъ на колѣняхъ, такъ и остался стоять и только обернулъ къ Софьѣ лицо съ вопросительнымъ взглядомъ.

— Да, да, голубчикъ, все кончено! прошептала Софья въ слезахъ и наклонилась къ тѣлу княжны.

Евгеній видѣлъ, какъ Софья дотронулась рукой до лба покойницы, какъ она поцѣловала усопшую.

Въ эту минуту въ комнату явились Мари Хрюмина и княгиня Марья Всеволодовна. Мари Хрюмина, увидавшая, что княжнѣ стало очень худо, успѣла съѣздить за княгиней. Эти женщины хлопотали такъ усердно во всѣ эти дни!

— Закройте ей глаза, голубчикъ… Пусть не чужія руки закроютъ, торопливо сказала Софья Евгенію при видѣ входившихъ въ комнату родственницъ княжны.

Евгеній всталъ машинально съ пола, поцѣловалъ покойницу въ губы, безсознательно закрылъ ей глаза, съ какимъ-то тупымъ выраженіемъ перекрестился и вышелъ, не глядя ни на кого…

Однообразно и ровно, немного на распѣвъ и въ носъ, съ утра до вечера и съ вечера до утра читаетъ дьячекъ у траурнаго катафалка. Вокругъ катафалка горятъ, оплывая и тая въ жаркой температурѣ, высокія свѣчи въ траурныхъ подсвѣчникахъ. Въ комнатѣ, гдѣ лежитъ тѣло покойницы, спущены тяжелыя занавѣси у оконъ, завѣшаны зеркала, стоитъ масса дорогихъ растеній. Въ квартирѣ всѣ ходятъ тихо, всѣ говорятъ въ полголоса, точно боясь кого-то разбудить. Два раза въ день квартира наполняется народомъ, приходитъ духовенство, служатся панихиды, поютъ пѣвчіе въ длинныхъ черныхъ кафтанахъ. Угаръ отъ толстыхъ восковыхъ свѣчей, запахъ ладона, страшный жаръ и духота въ комнатахъ, монотонное чтеніе дьячка и заунывное пѣніе пѣвчихъ, все это мутитъ голову, наводитъ какое-то уныніе. Люди суетятся и хлопочутъ, но въ этой тревогѣ замѣчается какой-то особенный характеръ, точно всѣ что-то потеряли и ищутъ, забыли и не могутъ и помнить. Даже самъ старый князь Алексѣй Платоновичъ, какъ всегда розовый и цвѣтущій, повторяетъ ежеминутно съ тяжелымъ вздохомъ: „Voilà notre vie!“ Можетъ быть, этой понравившейся ему фразой онъ хочетъ сказать: „всѣ мы смертны и потому лови, лови часы любви!“ Но эта фраза звучитъ въ его устахъ такимъ минорнымъ, плаксивымъ тономъ. Княгиня Марья Всеволодовна творитъ широкія крестныя знаменія, стоя на колѣняхъ во время панихидъ, и все мучается одной мыслью, что она „никогда, никогда не проститъ себѣ того, что она не заставила Olympe исповѣдываться“. Ей говорятъ, что вѣдь больная была все время почти безъ языка, но княгиня настаиваетъ, что можно было бы сдѣлать глухую исповѣдь. Мари Хрюмина волнуется и плачетъ: „неужели все это опишутъ и продадутъ? Ma tante всегда говорила мнѣ, что она мнѣ оставятъ на память наши фамильныя вещи! Неужели она не сдѣлала никакой духовной?“ Новая панихида и новые толки. Въ домѣ разносится неожиданная вѣсть: княжна оставила духовное завѣщаніе и все, все завѣщала Евгенію и Ольгѣ, раздѣливъ все поровну между ними.

— Я удивляюсь, для чего было скрывать это! восклицаетъ Мари Хрюмина. — Что у него отняли бы, что-ли?..

— А онъ зналъ объ этомъ? спрашиваютъ ее.

— Ахъ, вѣдь не ребенокъ-же онъ!.. Конечно, онъ и настоялъ на этомъ… Ma tante давно еще хотѣла оставить все мнѣ… я, конечно, просила ее не дѣлать этого… Меня мучила мысль, что она умретъ… А онъ… Впрочемъ, я очень рада… онъ вѣдь съ сестрой ничего не имѣетъ… Но меня раздражаетъ, когда я вижу скрытность въ людяхъ уже въ эти годы… И это родные!..

— Но Рябушкинъ… Кто это Рябушкинъ? спрашиваетъ, щуря глаза, княгиня. — Это тотъ поповичъ, что жилъ при дѣтяхъ?.. Онъ назначенъ распорядителемъ?.. Что за странность!

— Пожалуйста, позволь мнѣ потомъ взять на память пресъ-папье со стола ma tante, говоритъ Мари Хрюмина Евгенію. — Это такая бездѣлица, что она вѣрно тебя не разоритъ.