Виктор Шевелов - Те, кого мы любим - живут

• Название: Те, кого мы любим - живут
• Автор: Виктор Шевелов
• Издательство: Картя Молдовеняскэ
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1964

Книга включает лучшее произведение автора - роман "Те, кого мы любим, - живут", написанный в последние годы жизни, а также ряд повестей, рассказы для детей и юношества.

---

— Выходит, зря я мытарился?

— Пожалуй, — согласился Войтов и вдруг побагро­вел: — Приказы не обсуждают, лейтенант, их выпол­няют! Идите!

Груз с плеч наконец сброшен: как бы там ни было, а задание, нужное оно или нет, выполнено, и теперь мож­но свободно вздохнуть. Спросил Березина, где бы мож­но поспать, и, добравшись в темноте до какого-то вагона с ворохом пахучего сена, как подкошенный сва­лился и мгновенно утонул во сне. Проснулся от треска, выстрелов и взрывов. В распахнутую дверь било едким дымом, в кромешном черном аду слепило глаза солнце. Полустанок бомбят, рвутся вагоны со снарядами, полы­хают цистерны.

— Эй, есть тут живые? – ору я, выглядываю из вагона и прыгаю на землю. Разобрать ничего нельзя. Дым, истошные крики, а над всем равнодушное паля­щее солнце. Почти над головою с режущим воем про­носится паукообразный юнкере, сыплются фугаски. Взрывной волной меня швыряет в канаву.

Неподалеку в глубокой воронке оказались и наши разведчики. Они машут мне руками:

— Сюда, товарищ лейтенант! Здесь надежнее!

Ползком добрался к ним.

— Будили вас, толкали, — виновато улыбнулся По­ляков, — да куда там, и усом не ведет. Решили далеко не уходить, чтобы в случае чего помочь.

— Эх, ты, товарищ ефрейтор! Если б что, твоя по­мощь пригодилась бы, как мертвому припарки...

— Все наши в лесу. И генерал тоже там, — Поля­ков кивнул на островок густой зелени, на пригорке.

Только к вечеру эшелоны тронулись в путь. И вдруг случилось нечто, всполошившее часть не меньше бом­бежки. Исчезли лейтенант Березин и Каталина. От­стать от эшелона они не могли: все видели Березина и Каталину в самые последние минуты. Войтов рвал и метал. На одной из остановок он вызвал меня к себе, налетел коршуном, как будто я был причастен к этому исчезновению. К тому, что было уже всем известно, дополнить я ничего не мог.

— Дезертиры! — вскричал Войтов. — Судить под­лецов! — И, повернувшись к адъютанту Соснову, прика­зал: — Оформить дело и передать в трибунал. Судить заочно!

Из-под фуражки на щеки Войтова скатывались ка­пельки пота, он смахивал их скомканным платком и еще больше распалялся гневом. Подумалось: когда тишь да гладь, все мы умники. А вот когда приходится туго, не всегда умеем скрыть растерянность. Метать громы и мол­нии легче, но менее разумно.

— Ты чего уставился на меня, как баран на новые ворота? — перехватив мой взгляд, грубо спросил Войтов.

— Вы говорили, товарищ генерал, что Кораблева демобилизована из армии? Вы, кроме всего прочего, заменили ей отца.

Войтов побелел. Сжатые губы стали тонкими, как лезвия. В глазах — презрение и желчь. Два чувства живут в нем — человечность и страх показаться слабым; страх он привык вселять в других, дабы внушить, что он, Войтов, непреклонен и тверд.

— Судить! — крикнул он. — Чтобы другим неповад­но было.

Однажды я уже получил урок, вступившись за Пет­ра Захарова, и сейчас разумнее было промолчать, тем более, что Войтов по всем статьям прав — армия немы­слима без железной дисциплины. Однако мое понятие о справедливости было иное, и я сказал:

— Вы стали отцом для Каталины и поймите ее, как

отец, если она даже в чем-то повинна. А потом, еще не­известно. Может, случилось несчастье. Сегодня отстать от эшелона очень легко.

— Покажите ему письмо этого шалопая, — прика­зал Войтов адъютанту.

Соснов поспешно протянул мне листок бумаги.

«Простите, товарищ генерал, иначе и поступить не мог. Каталина решила уйти, вернее, просто покинуть нас. Это ее право: она демобилизована. Вы позволили ей некоторое время находиться с нами и ехать до ко­нечной остановки эшелона, а оттуда в Москву... До передовой считанные километры. Она воспользовалась суматохой и ушла. Возвращаться в тыл не намерена. Оставить ее одну, пусть мне грозит все, что угодно, я не могу. Слишком я люблю ее, чтобы поступить по-другому.

Лейтенант Березин».

— Ну что? — насмешливо спросил меня генерал. — Завтра станет известно штабу фронта, что у Войтова дезертировал лейтенант.

—Березин эгоист до мозга костей: свою любовь он поставил превыше...

— Меня эти тонкости не интересуют, — прервал Войтов и взял у меня березинскую записку.

— И все-таки я бы не судил, немного подождал,— сказал я.

— Это вы, а пока частью командую я, — Войтов нервным жестом руки отпустил меня.

Уже удаляясь, я услышал за спиной его голос: «И откуда только берутся такие: «Эгоист до мозга». «Не судить»... Судить и только судить! Из-под земли достать. Другим будет наука!»

Вот, казалось бы, и повести конец. Жизнь закружи­ла, повела по путаным дорогам и бездорожью, никто не волен был распорядиться своей судьбой, своими мысля­ми, даже желанием, и если кто-то утверждал против­ное, то это была ложь. Люди уверовали, что все могут и смеют, и может, это правда. Да, люди могут овладеть скрытыми от них тайнами земли, править силами при­роды, а вот подчинять самих себя себе еще не научи­лись и тем самым рубят сук, на котором сидят. Так думал я и жалел Березина; он бросил вызов долгу, и эта безрассудная храбрость приведет его в лучшем случае в , штрафной батальон, в худшем — к смертной казни; и все-таки, несмотря ни на что, он был мне люб: его разум ослепило всесильное чувство, и он до конца так и не понял, что не он распорядился своей судьбой; ему чудилось, что он тверд и решителен, с горячей кровью юноши он ринулся смело навстречу урагану, а на самом деле просто был подхвачен, как утлый челн, течением им же созданных событий. И на какой бы берег оно теперь его ни выбросило, он до конца будет мыслить себя героем одной из несозданных еще поэм, имя которой — любовь.

О Каталине я почему-то думал меньше. Я почти был уверен, что она не разделяла чувства Березина, он был чужд ей, он любил для себя и знал только себя. Она же от себя отреклась, для нее было нечто выше и значи­тельней, чем ее собственное «я»; больше — она вознена­видела Березина, когда он встал на пути осуществления ее устремлений. И для меня не было загадкой и не удивляло, почему в таком случае она могла позволить Березину поступить так, как он поступил; он сам, кста­ти, объяснил это в письме Войтову. Я брюзжал на Каталину: она ушла, не обмолвившись со мной ни еди­ным словом, хотя не могла не знать, что в ту ночь я возвратился в часть. Ушла и, может быть, навсегда.

Однако жизни не угодно ставить точку в конце этой страницы. В январское раннее утро, когда время уже успело стереть в памяти не только детали, но и весь тот период, когда Каталина и Березин полнили грудь и занимали сознание, меня подстерегала эта встреча.

Удары по немцам следовали один за другим. Почти на их плечах мы ворвались в село Горватово — штаб-квартиру генерала Штрангера. Село встретило кладби­щенской тишиной; от генеральского дома остался обуг­лившийся остов. Здесь широко любил пожить покойный хозяин. По селу хоть шаром покати, ни одной живой души. Но едва прозвучала русская речь солдата, как в холодной сероватой мгле утра улицы запрудила толпа народа.

Слезы. Странный тонкий визг смеха. Причитания. Вдруг к нашему командиру направилась старая женщи­на, люди уступили ей дорогу. На сутулые узкие плечи наброшен ветхий ватник, голова не покрыта.

Над толпой повисла тишина.

— Не узнаешь, сынок? — спросила она, снизу вверх заглядывая в лицо командира. — Я бабка Пелагея, когда ты еще не родился, в этом селе живу. До войны складнее выходило, люди добрее были: узнавали друг дружку, а сейчас, видишь, платка не дадут. — Она про­вела костлявыми пальцами по серым нечесаным волосам. — И ты забыл меня, — ткнула она рукой в грудь командира. — Нет у тебя матери, забыл, забыл...

Офицер неловко молчал.

— Стыдно, вижу, сынок, стыдно бабку Пелагею, мать родную, забывать?! Долго не приходил. А они, ироды, взяли и повесили мою дочку. — Понизив голос, старуха зашептала, лицо потеплело. — Я ей сухоньких цветочков — бессмертников — каждый день ношу. С ле­та нарвала. Синие-синие... — Старуха вдруг заплясала, поворачиваясь на одной ноге и второй шибко притопы­вая; что-то невнятное и странное запела, затем, внезапно окаменев, сурово обвела глазами толпу. — Там, за ха­тами... И тельце ее голенькое...

Дымился мороз. Ранняя стынь, густая, как студень. Толпа колыхалась. Всхлипывание и плач. Старуха сказала правду. В том месте, где село жалось к лесу, у самой дороги стояла срубленная из березовых бревен виселица с дощечкой — «партизан». Немцы не дали убрать и захоронить тело. Висело оно иссиня-белое, высушенное и превращенное морозом в кость; необы­чайно крохотное, с вытянутыми вдоль туловища руками.

Бабка Пелагея запричитала. Но это был не плач— радость:

— Сейчас, сейчас освободят тебя, дочка... Чего сто­нете! — рассерженно оглянулась она на плачущих женщин.