Виктор Шевелов - Те, кого мы любим - живут

• Название: Те, кого мы любим - живут
• Автор: Виктор Шевелов
• Издательство: Картя Молдовеняскэ
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1964

Книга включает лучшее произведение автора - роман "Те, кого мы любим, - живут", написанный в последние годы жизни, а также ряд повестей, рассказы для детей и юношества.

---

— Соснов не так прост, — добавил он. — Ядовит и может укусить.

— Если вы ему в этом поможете, — уже серьезно сказал я. — А что касается предмета в программе шко­лы — любви, то все-таки это утопия. После войны все будет не так. Время далеко уйдет вперед, и то, что сего­дня разумно, завтра окажется архаичным.

— Стать лучше — никогда не архаично.

Я начал собираться. Санин уже не удерживал боль­ше. Но ушел я с сознанием, что он так и не решился сказать мне чего-то главного, оставил для другого раза.

Утром, ни свет ни заря, Санин был уже на ногах, заявился ко мне в землянку, приказал по тревоге под­нять разведчиков. До наступления рассвета еще часа два-три. Самый сладкий сон. Внезапный подъем по тре­воге расстроил людей — некоторые только-только вер­нулись с поиска, не успели отогреться с мороза. Вторую неделю кряду бьются люди, стараясь добыть языка, устали как черти, и все тщетно; глядя на Санина, дума­ли: «Понимает ли он, что такое невыносимо трудно?»

Санин тоже мрачен. Свинцом налит взгляд.

— Добыть языка надо! — Слышится его прерывис­тый голос.—Я преднамеренно не тревожил вас и вашего командира с вечера, чтобы дать возможность отдохнуть телу и забыться голове три-четыре часа. А сейчас в до­рогу... —Санин посмотрел на часы, повернулся ко мне.— Тактику, старший лейтенант, надо изменить. Разбейте людей на три группы. Перед каждой в отдельности по­ставьте определенное задание — добыть языка. Добыть, чего бы это ни стоило! Участки, — он расстегнул план­шет, достал и развернул карту, — вот здесь, здесь и здесь. Одну из групп возглавите вы лично, старший лей­тенант.

Мы нырнули из тепла в предрассветную стылую рань. Холодно было сердцу. Сжималось, дрожало оно на вет­ру. Собаку не выгонишь со двора! Разведчики шли.

«Язык» был приведен. Заработали все телефоны от ротного до армейского. Воркующе трубка слала поздрав­ления, разливала горячую неподдельную радость: «На­конец-то! Даже не представляете, как это много значит!»

Мы, разведчики, исподлобья глядели на языка, пере­пуганного, маленького, как сморчок, немца. Слишком на этот раз дорого он стоил.

Меня к обеду доставили в медсанбат: часть черепа была оголена. Словно умелая рука куперовского индей­ца скальпировала кожу. Благо разведчики, бинтуя, не отсекли ее совсем! Санин плакал. Я не видел его слез, но слышал их, пошутил:

— Один мой знакомый когда-то мне говорил: есть главное и второстепенное; есть то, что принадлежит всем, и то, что принадлежит каждому человеку в отдель­ности. И еще он говорил мне: мало быть мужественным перед другими, надо быть мужественным и перед собой. Самый великий подвиг — это прожить жизнь. Без му­жества этого не сделать. В противном случае будет не жизнь, прозябание.

— Не дури! Молчи. Тебе нельзя говорить!

— Вот так вы, педагоги, всегда. Ставите нам образ­цы, а когда мы уподобляемся им, сокрушенно разводите руками, приговаривая: а мы-то думали — он будет че­ловеком!..

Санин сам доставил меня в санбат, поднял всех на ноги, сидел до позднего вечера, пока не окончилась опе­рация. И только к ночи вернулся в полк.

Ночью мне было плохо. Но к утру температура упа­ла, сознание прояснилось. К вечеру стало очень худо, ночью опять повезли на операционный стол. Ни на ми­нуту я не сомневался, что буду жить. Хотя вокруг почему-то слишком все напряженно; сестры и врачи ходят в моей палате на цыпочках, шепчутся. Краем уха случайно уловил: «Три дня... не больше. Внезапный шок... Ган­грена неминуема. Может, срочно эвакуировать?.. Сейчас уже бесполезно... Повторить вливание?.. Этим ускорите конец; всякое возбуждение категорически противопока­зано...» Но в этом категорическом приговоре я различил и голос отчаяния и окликнул его.

Подошла дородная с прелестным материнским лицом женщина в звании полковника. Прикоснулась прохлад­ной рукой к моей, негромко спросила:

— Что, милый?

Я попросил посидеть рядом. Оставшимся незабинто-ванным глазом заглянул в ее глаза. Увидел растерян­ность, испуг, печаль. Я назвал ее по имени и отчеству и сказал, чтобы она не волновалась. Она очень удачно произвела операцию, и я обязательно буду жить. Буду жить потому, что все делала она, а не тот, который толь­ко что обрек меня...

— И еще. Клавдия Ивановна, есть к вам просьба. Вечером, если вы освободитесь, почитайте мне стихи, — попросил я. — Если можно, Байрона...

И опять я почувствовал на своей руке прохладу неж­ной материнской руки. Но вечером ничего не помнил. Не помнил я и в последующие дни... Мне снилось, что я умер, на солнечный диск набросили черный платок, как на зеркало, когда в доме покойник, было темно, тесно и душно лежать; вместо подушки люди сунули под голову сучковатое бревно, и я с горечью думал и спрашивал у них: «Люди, неужели человек не заслужил у вас боль­шего?» А когда очнулся, то у изголовья нашел Санина; почерневшее, с провалившимися глазами и впалыми щеками глядело на меня привидение. Второй глаз мой был разбинтован. Когда же это?.. Я сразу узнал старика, улыбнулся ему.

— Кланяйтесь в ноги Клавдии Ивановне. Необыкно­венная женщина. Необыкновенный специалист! — Голос его дрожал.

Я повел взглядом по сторонам никого больше не обнаружил рядом.

— Хочу есть. Чертовски хочу есть! — сказал я.

— Ну, теперь все. Я, кажется, свободен, — засве­тился улыбкой Санин. На щеках крупные, как у маль­чишки, слезы.

Только спустя два дня после этого мне окончательно стало лучше. Совсем был похоронен. Да и сам чувст­вую, что воскрес из мертвых. Хочется без умолку гово­рить, просто лежать с широко открытыми глазами, ло­вить шорохи, суету за стенкой, чей-то то взвинченный, то ровный голос. Исчезла тяжесть, лежал как неве­сомый.

— Ну, милый, воскрес? — подошла Клавдия Ива­новна, опустилась на стул возле кровати, пощупала пульс. Глаза задумчивые, серые и необыкновенно неж­ные руки.—К счастью, все обошлось,—подмигнула она.

Мне сменили повязку. И сразу стало легко, будто помыли голову, даже утих в ушах звон.

— Завтра разрешу вам сидеть на постели, — улыбает­ся Клавдия Ивановна. — А через неделю выпишу. Дней десять-пятнадцать отдохнете и — в строй. Вы не зна­ете, как меня обрадовали.

— Вы меня больше.

— Это, милый, мне судить. Когда мать рожает ре­бенка — одно чувство, когда она спасает его — другое. Так было и здесь.

— У вас ласковые руки, Клавдия Ивановна.

— Ну-ну, если бы слышал, как я орудовала иголкой, другое запел.

— То же самое.

— Спасибо, милый. — И заторопилась. — К вам еще посетитель. Не могла ему отказать в свидании. Он все время очень интересовался вашим состоянием. Вечером мы почитаем Байрона. Хотите? У нас совпали вкусы. Я тоже люблю этого поэта за смелость, силу и мужество.

— Хочу, Клавдия Ивановна.

Она повернулась к сестре, убиравшей бинты и склянки:

— Зовите капитана Соснова.

Я так и замер. И не успел опомниться, как он во всем величии предстал передо мной. Клавдия Ивановна вышла. Соснов широко улыбался.

— Я рад, что у тебя все позади, старший лейте­нант. — В голосе наигранная веселость.

— Кто вам дал право тыкать? — спросил я.

Соснов не смутился.

— Давайте, Метелин, забудем распри. Я затем, соб­ственно, и пришел к вам. И согласен на все, вплоть... Короче, вместо войны предлагаю вам мир. Это искренне и окончательно. Чувствовать постоянно, что есть чело­век, которому ты знаешь цену и который тебя презира­ет, — ей-богу, чувство это не из приятных. Вы, видимо, успели заметить, что у меня много друзей, что я распо­лагаю возможностью отплатить благодарностью. И в то же время знать, что есть человек, способный в любую

минуту подставить тебе ножку, а то и дать пинка... Взве­сив все это, я решил объясниться с вами откровенно,

— Короче, зачем вы пришли?

— Наконец, мы же мужчины!

— Я в этом сомневаюсь.

Соснов стушевался.

— Вспомните Чернышевского, — сказал он. — Его роман «Что делать?». У двух мужчин достало благород­ства понять друг друга. Этот классический пример до­стоин подражания. Правда, наш век иной — лирики не любит! Грубость, физическая сила, хамство и неотесан­ность правят миром.

— Наш век не любит лицемеров, — прервал я Сос­нова. — Зачем вы пришли?

— Я могу удалиться. Разговора мужчины с мужчиной не получилось. Ваша дружба мне дороже ссоры. Вы этого не хотите понять. Заставить себя прийти сюда мне стоило немалых усилий. Но я это сделал не столько для вас, сколько для очистки собственной совести. Не хочу остаться нечестным. Вам известно мое чувство к Арине. Я не оспариваю вашего. Но я вправе считать, что мое — глубже и сильнее. Оно заставило меня не любить вас. Как, впрочем, и ваше чувство настраивало вас против меня. Корень зла обнажен. Осталось одно — вырвать его. И это целиком и полностью зависит от нас двоих.