Стефан Цвейг - Вчерашний мир. Воспоминания европейца

• Название: Вчерашний мир. Воспоминания европейца
• Автор: Стефан Цвейг
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-389-10262-0

«Вчерашний мир» – последняя книга Стефана Цвейга, исповедь-завещание знаменитого австрийского писателя, созданное в самый разгар Второй мировой войны в изгнании. Помимо широкой панорамы общественной и культурной жизни Европы первой половины ХХ века, читатель найдет в ней размышления автора о причинах и подоплеке грандиозной человеческой катастрофы, а также, несмотря ни на что, искреннюю надежду и веру в конечную победу разума, добра и гуманизма.

«Вчерашнему миру», названному Томасом Манном великой книгой, потребовались многие годы, прежде чем она достигла немецких читателей. Путь этой книги к русскому читателю оказался гораздо сложнее и занял в общей сложности пять десятилетий. В настоящем издании впервые на русском языке публикуется автобиография переводчика Геннадия Ефимовича Кагана «Вчерашний мир сегодня», увлекательная повесть о жизни, странным образом перекликающаяся с книгой Стефана Цвейга, над переводом которой Геннадий Ефимович работал не один год и еще больше времени пытался его опубликовать на территории СССР.

---

Приобщение к духу народа или страны, где евреи живут, стало для них не только способом внешней защиты, но и глубокой внутренней потребностью. Их стремление обрести родину, покой, пристанище, безопасность, «нечужеродность» вынуждает их всей душой соединить себя с культурой их окружения. Нигде подобная связь – разве что в Испании пятнадцатого века – не осуществилась более счастливо и плодотворно, чем в Австрии. Евреи, осевшие в городе кайзера более двухсот лет тому назад, встретили здесь гостеприимный, доброжелательный народ, в душе которого под внешним легкомыслием жило глубокое чувство по отношению к духовным и эстетическим ценностям, столь важное для них самих. В Вене они нашли даже еще нечто большее: они нашли здесь самих себя.

За последнее столетие искусство в Австрии лишилось своих былых традиционных покровителей и защитников: императорского дома и аристократии. Если в восемнадцатом веке Мария Терезия упрашивала Глюка обучать музыке своих дочерей, Иосиф II со знанием дела разбирал с Моцартом его оперы, Леопольд III сам сочинял музыку, то последующие императоры, Франц II и Фердинанд, уже не проявляли никакого интереса к произведениям искусства, а наш император Франц Иосиф, который за все свои восемьдесят лет не прочел ни единой книги, кроме армейского устава, обнаружил даже явную антипатию к музыке. И на высшую аристократию теперь надежда была плоха; прошли те прекрасные времена, когда Эстергази давали приют Гайдну, Лобковицы, Кинские и Вальдштейны состязались за право первого исполнения Бетховена в своих дворцах, а графиня Тун бросалась на колени перед великим чародеем, чтобы тот не забирал из Оперы «Фиделио». Уже Вагнер, Брамс, Иоганн Штраус и Хуго Вольф не находили у них ни малейшей поддержки… Для того чтобы филармонические концерты проходили на прежнем уровне, чтобы художники, скульпторы не нуждались, их должна была поощрять буржуазия; и тут-то проявились гордость и тщеславие буржуазии еврейской, которая тут же выказала готовность помочь сохранить в былом блеске славу венской культуры. Евреи с самого начала любили этот город и привязались к нему всей душой, но лишь благодаря привязанности к венскому искусству они почувствовали себя полноправными и истинными венцами. В общественной жизни они, как правило, играли лишь незначительную роль; блеск императорского дома затмевал любое богатство, высокие государственные посты передавались по наследству, дипломатией ведали исключительно аристократы, армией и бюрократией заправляли представители знати, так что евреи даже не пытались обнаружить здесь свое честолюбие. К этим традиционным привилегиям они относились с должным уважением; я вспоминаю, например, что мой отец всю жизнь избегал бывать у Захера – не из экономии, разумеется, – разница по сравнению с другими крупными ресторанами была здесь до смешного невелика, – а из этакого врожденного чувства дистанции: ему бы показалось неловким и бестактным сидеть рядышком с каким-нибудь принцем Шварценбергом или Лобковицем. Только перед лицом искусства все в Вене чувствовали себя равными друг другу, потому что любовь к искусству в Вене считалась всеобщей обязанностью, и безмерен вклад, который еврейская буржуазия внесла в венскую культуру своей поддержкой и непосредственным участием. Евреи были основной публикой, они заполняли театры, концерты, они покупали книги, картины, они посещали выставки, и благодаря более гибкому, менее связанному традицией восприятию они повсюду становились поборниками и инициаторами всего нового. В девятнадцатом веке почти все крупные коллекции произведений искусства были созданы ими; они способствовали почти всем художественным экспериментам; без постоянной заинтересованности еврейской буржуазии Вена из-за безразличия двора, аристократии и миллионеров-христиан, которые охотнее держали конюшни и занимались охотой, отстала бы от Берлина в области искусства точно так же, как Австрия уступила Германской империи в сфере политики. Тот, кто желал в Вене показать какую-то новинку, кто приезжал в Вену, чтобы найти здесь понимание и публику, должен был рассчитывать на эту еврейскую буржуазию; когда в антисемитские времена один-единственный раз попытались основать так называемый «национальный театр», то не нашлось ни авторов, ни актеров, ни публики; через несколько месяцев «национальный театр» с треском провалился, и тут-то впервые стало очевидным: девять десятых того, что мир окрестил венской культурой девятнадцатого столетия, была культура, поддерживаемая, питаемая или созданная еврейством.

Ибо как раз в последние годы венское еврейство – подобно испанскому перед таким же трагическим исходом – стало творчески плодоносным, создав искусство отнюдь не специфически еврейское, а, напротив, глубоко и подчеркнуто австрийское, венское по сути. Гольдмарк, Густав Малер и Шёнберг стали международными авторитетами в новейшей музыке; Оскар Штраус, Лео Фалль, Кальман освежили традицию вальса, и для оперетты наступил золотой век. Гофмансталь, Артур Шницлер, Беер-Гофман, Петер Альтенберг вывели венскую литературу на европейский уровень, каковым она не обладала даже при Грильпарцере и Штифтере; Зонненталь, Макс Рейнхардт возродили театральную славу города во всем мире. Фрейд и другие крупные ученые заставили вновь обратить взгляды на некогда знаменитый университет, куда ни погляди, евреи – ученые, виртуозы, художники, режиссеры, архитекторы, литераторы – неоспоримо утверждали за собой высокие и высшие места в духовной жизни Вены. Благодаря их страстной любви к этому городу, их стремлению к ассимиляции они прочно обосновались здесь и были счастливы служить славе Австрии; они чувствовали свое австрийство как предназначение и долг перед миром, и – правды ради это надо повторить – значительная, если не бо́льшая часть всего, чем восхищаются ныне Европа, Америка как свидетельством нового расцвета австрийской культуры в музыке, в литературе, в театре, в живописи, была создана венским еврейством, которое в этом отказе от себя видело высшее осуществление тысячелетней тяги к духовному. Веками не находившая себе выхода духовная энергия сомкнулась здесь с уже несколько обветшалой традицией, питала, оживляла, возвышала, освежала ее новой силой и неустанной энергией; лишь последующие десятилетия покажут, какое преступление было совершено в Вене в то время, когда этот город, смысл и культура которого как раз и состояли в соединении разнороднейших элементов, в его духовной наднациональности, попытались сделать национальным и провинциальным. Но гений Вены – специфически музыкальный и всегда был таковым, он приводил к гармонии все народы, все языковые контрасты, его культура – синтез всех западных культур; кто жил и творил там, чувствовал себя свободным от косности и предубеждений. Нигде не ощущал я себя европейцем с такой легкостью – и знаю: главным образом этому городу, который еще во времена Марка Аврелия защищал римскую, универсальную культуру, я обязан тем, что с детства полюбил идею содружества как главную идею моей жизни.

Хорошо, легко и беззаботно жилось в той старой Вене, и северяне-немцы смотрели довольно раздраженно и презрительно на нас, соседей по Дунаю, которые, вместо того чтобы быть «усердными» и придерживаться строгого порядка, жили на широкую ногу, любили поесть, радовались праздникам и театру, да к тому же писали отличную музыку. Вместо немецкого трудолюбия, которое в конце концов отравило и испакостило жизнь всем другим народам, вместо этого корыстного стремления опережать всех и вся, в Вене любили неспешно посидеть, обстоятельно поговорить и каждому – с несколько, быть может, небрежной обходительностью, но без всякой зависти, – каждому дать свой шанс. «Живи и дай жить другим» – таков был всеобщий венский принцип, который сегодня кажется мне более гуманным, чем все категорические императивы, и он беспрепятственно пробивал себе дорогу повсюду.

Бедные и богатые, чехи и немцы, евреи и христиане, несмотря на взаимное подтрунивание, мирно уживались бок о бок, и даже политические и социальные движения были лишены той ужасающей агрессивности, которая проникла в кровообращение времени лишь как ядовитый осадок от Первой мировой войны. В старой Вене враждовали еще по-рыцарски, и те же самые депутаты, что перебранивались между собой в газетах, в парламенте, после своих цицероновских речей дружески сидели вместе за пивом или кофе и говорили друг другу «ты»; даже когда Луэгер, лидер антисемитской партии, стал бургомистром, это никоим образом не отразилось на личном общении, и что касается меня, то я должен признать, что ни в школе, ни в университете, ни в литературе никогда не испытывал никаких притеснений как еврей. Ненависть страны к стране, народа к народу, семьи к семье еще не набрасывалась на человека ежедневно из газет, она еще не разобщала ни людей, ни нации; стадное и массовое чувство не играло еще столь отвратительно грандиозной роли в общественной жизни, как сегодня: свобода в частной деятельности и поведении – сегодня едва ли вообразимая – считалась еще естественной; в терпимости еще не усматривали – как сегодня – мягкотелость и слабоволие; ее даже восхваляли как этическую силу.