Владимир Кедров - На край света

• Название: На край света
• Автор: Владимир Кедров
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 2013
• ISBN: 5-9533-1352-7

Историко-приключенческий роман Владимира Кедрова «На край света» — увлекательное повествование о русских землепроходцах XVII века. Главные герои романа Семен Дежнев и Федот Попов со товарищи совершили поистине выдающееся географическое открытие того времени, пройдя проливом (ныне Берингов пролив) между Азией и Америкой. Их поход в полной мере можно назвать героическим, ведь фактически это было доказательством возможности Северного морского пути. Невероятные трудности в борьбе со льдами коварного Студеного моря — Ледовитого океана, — с суровой природой Крайнего Севера, преодоление опасностей, находчивость и смекалка русских землепроходцев, их стойкость и мужество — все это создает неповторимый колорит повествования…

---

Неделю он двигался благополучно. Но все же Курсую не пришлось бы увидеть Студеного моря, если бы его не нашли чукчи.

Легко скользя на лыжах, четверо чукчей бежали по оленьему следу; они заметили в стороне черное пятно. Пятно нелепо двигалось по сугробу. Чукчи решили, что это медведь, и, бросив олений след, пошли к нему. Они нашли человека.

Двигаясь на четвереньках, человек не придерживался определенного направления, а кружился на одном месте. Видно, он почти ослеп от голода и снега и обезумел. Он даже не видел стоявших около него чукчей.

Чукчи накормили его и привели в свое становище. Курсуй отогрелся в теплой яранге, отоспался и наконец полностью пришел в себя.

Жажда мести снова охватила Курсуя. Лежа на оленьих шкурах во внутреннем пологе яранги, он размахивал руками, представляя себе, как будет душить Попова. Поглощенный мыслями, Курсуй не замечал пары бесцветных раскосых глаз, наблюдавших за ним из-под припухших век. Шаман Атсыргын — его имя означало Скрытный — изучал своего гостя.

Безбородое морщинистое лицо шамана было бесстрастно. Хитрец, имевший большой жизненный опыт, шаман наблюдал за Курсуем и видел, как лицо гостя временами искажалось, выдавая мысли.

Жировые лампы горели, потрескивая и чадя. Они освещали группу полуголых чукчей, сидевших и лежавших под пологом. Над головами людей висел колыхавшийся дым.

Вдруг Атсыргын сказал:

— Ты хочешь убить.

Курсуй вздрогнул и приподнялся. Рот шамана был растянут улыбкой.

— Ты узнал? — спросил пораженный Курсуй.

— Я — шаман, — гордо ответил Атсыргын.

Курсуй долго всматривался в жесткое и хитрое лицо Атсыргына и наконец медленно произнес:

— Ты мне поможешь.

Затем, путаясь и сбиваясь, Курсуй рассказал ему, что, едва море освободится от льда, мимо на больших байдарах пойдут русские за «рыбьим зубом». Они придут, и Атсыргын будет платить ясак русскому царю.

— Их надо убить, — заключил он.

Атсыргын неопределенно покачал головой.

— Кто ты? — спросил он.

Курсуй рассказал о себе, о своем пути к чукчам, о том, как на седьмую ночь пути собаки разорвали мешок и сожрали его запасы.

— Я отбил две рыбы, — сказал он.

Курсуй плохо помнил дальнейшее. Голодные собаки озверели и стали опасны. Курсуй не мог спать. Он убил сначала одну собаку, потом другую. Он ел их и давал есть остальным собакам. Однажды собаки напали на него и едва не загрызли.

Шаман слушал его и кивал головой. Когда же Курсуй замолчал, Атсыргын позвал свою жену Тненеут, жалкую тощую старуху, и приказал ей подать все необходимое для камлания — шаманского гадания.

Находившиеся в яранге чукчи отодвинулись к стенкам внутреннего полога, освободив для шамана «место хозяина» у задней стенки.

Атсыргын приготовился к совершению обряда. Он смочил и настроил бубен, снял меховую рубаху и торбаса, опоясался шаманским поясом, увешанным медвежьими позвонками и костяными фигурками.

Атсыргын велел погасить лампы. Во тьме загремел бубен, и шаман запел первую песню камлания:

Я — большой шаман-хозяин,

Я — шаман длинноволосый!

Янра-Калат[59], слышишь бубен?!

Волшебным бубном тебя зову я!

Пение становилось все громче. Скоро оно превратилось в выкрики, в которых нельзя было разобрать ни слова. Гром бубна наполнил полог. Курсую казалось, будто вокруг гремит сотня бубнов.

Вдруг шаман оборвал пение.

— Ах! Я! Ка! Я! Ка! — послышались во тьме хриплые стенания.

Внезапно пение и грохот бубна возобновились. Первую ноту шаман тянул так долго, что кое-кто из присутствующих чукчей воскликнул в удивлении и восхищении:

— Гук! (Здорово!)

Сильно гремя бубном, шаман показывал, что вызванные им духи вошли в его тело. Теперь он издавал иные звуки.

— О, то, то, то, то, то!

— О, пи, пи, пи, пи!

Чукчи считали, что эти звуки издают духи, вселившиеся в шамана.

От горловых звуков шаман перешел к чревовещанию. Различные голоса, то похожие на лай лисиц, то на писк песца, то напоминавшие крики птиц, приближаясь и удаляясь, звучали под пологом. Иногда они раздавались над головой. В то же время шаман бил в бубен, как будто оставаясь на том же месте.

Курсуй слышал, как духи разговаривали между собой, спорили, ссорились, мирились, как тот или иной дух исчезал, издавая постепенно затихавшее жужжанье.

Наконец в полог была внесена лампа. Шаман сидел на том же месте. Неожиданно он вскочил. Его лицо было диким. В дымной полутьме под грохот бубна началась шаманская пляска.

Из тьмы то появлялось, то исчезало плоское лицо Атсыргына. Пот лил с него градом. Дикие выкрики срывались с его губ. Пот лил и с Курсуя, впившегося взглядом в Атсыргына. Шаман все вертелся. Бубен все грохотал, наполняя гулом ярангу.

Шаман упал в корчах. Его бубен отлетел в сторону. Руки и ноги хрипевшего шамана сплетались. Постепенно его движения становились все медленнее. Наконец он замер. В яранге стало тихо.

Вздрогнув, шаман резким движением поднялся и сел. Курсуй, открыв рот и выпучив глаза, глядел на него, ожидая откровений. Шаман молчал.

— Возвести же слова духа, шаман, — нетерпеливо попросил Курсуй.

— Кереткун[60] открыл свою волю, — тихим голосом произнес шаман. — Он велел передать ее чужеземцу. Пусть прочие выйдут.

В темных углах зашевелились фигуры чукчей и выползли из яранги. Шаман резким движением пригласил Курсуя приблизиться. Он схватил его за кухлянку и притянул вплотную к себе. Шаман шептал, наклонясь к уху Курсуя.

Якут напряженно слушал, задрав вверх редкую бороденку. Сначала лицо Курсуя выражало лишь крайнее внимание. Постепенно его нижняя челюсть опускалась, открывая рот и искажая лицо в улыбку злобной радости.

13. Сполох играет

Над занесенным снегом Нижне-Колымским острогом — мрак полярной ночи. Луна не поднималась уже вторую неделю. Мрак и лютая стужа снаружи, духота и темнота в избах.

Однажды Дежнев засиделся у Попова. Попов с женой и пятерыми покручениками жил в тесной избе, разделенной тонкой перегородкой. Две лампады, в которых смрадно горел тюлений жир, едва освещали грубо сколоченный стол и сидевших за ним людей. Нары, настланные вдоль стен, терялись в тени. На них смутно угадывались фигуры сидевших и лежавших покручеников.

Дежнев с Поповым беседовали, и отсветы лампад двигались по их лицам — по спокойному, задумчивому лицу Дежнева и по возбужденному лицу Попова.

Кивиль сидела за шитьем кухлянки.

— Вот уже шестую зимнюю ночь, Семен Иваныч, — говорил Попов, — переживаю я здесь, в Сибири. Думается, пора бы мне приобыкнуть к этим ночам, что тянутся два месяца. Но нет. По-прежнему тягостно мне зимней ночью; не сплю, гневаюсь попусту.

— Не один ты, Федя, не любишь зимних ночей. Я дольше тебя на северных реках, и то с ними не свыкнусь, — сказал Дежнев.

— Вспоминаю я первую зиму на Оленек-реке, — продолжал Попов. — Тяжелая была зима. Но она все же скрашивалась новизною, заботами. О себе думать недосуг было. Вторая зимовка, там же, вспоминается тяжелым сном. Безрадостно влача дни, я тогда отчаялся, жизнь свою считал пропащей. Видно, счастье мое, думал я, промеж пальцев проскочило. Вот, думал я, мне уж двадцать пять годов стукнуло. И в эти-то лучшие годы я в этой медвежьей берлоге пропадаю. Когда ж я жить-то буду? Когда я до большого дела-то доберусь? А силы большие чувствовал. Хотелось не попусту прожить. Хотелось большое дело по себе найти.

— Не того бы, знать, молодцу хотелось, что сталось, — посочувствовал Дежнев.

— А Яна-река! Никогда мне не забыть той стужи. Казалось теми днями, что я вовсе даже не существую. Душа оледенела.

— Тамошнюю стужу я знаю, — сказал Дежнев. — Тяжеленька.

— В четвертую зимовку, на Индигирке, я работал и днем, и ночью, лишь бы о своей пропащей жизни не думать. Боялся я этих мыслей словно смерти. Но вот смотри ты, Семен Иваныч, как схватился я позапрошлым летом за эту нашу затею — идти морем новые реки проведывать, жить мне стало много легче. Жизнь моя уж не кажется пропащей, как раньше, когда я лишь соболей хозяевам добывал. Нет!

Кивиль давно не работала и широко раскрытыми глазами тревожно следила за лицом Попова. Попов подвинулся к Дежневу.

— Скажу тебе, Семен Иваныч, я сюда, на край света, в этот забытый богом угол, не для того ехал, чтобы здесь сидеть, а чтоб дальше идти! Туда идти, где до нас никого еще не было!

Попов говорил громко и возбужденно. Спавшие по лавкам покрученики пробудились и окружили собеседников. Дежнев задумчиво слушал Попова и понимающе покачивал головой.

— Мальчишкой еще задумал повидать чужие края, неведомые страны, невиданных людей. И с этими мыслями в голове приходилось мне быть сидельцем в лавке Усовых. А там разговоры пошли: в Сибири, мол, бабы коромыслами соболей бьют! Тут надоумил я хозяина послать меня в Сибирь за соболями. Поехал я двадцатитрехлетним мальчишкой и попал в глушь, где не о подвигах нужно было думать, а о том, как бы хозяину больше соболей выслать. А как забрала меня кручина, стал я Усову писать, чтоб он дозволил мне вернуться до сроку. По уговору я должен девять лет прослужить в Сибири.