Аксель Сандемусе - Былое — это сон

• Название: Былое — это сон
• Автор: Аксель Сандемусе
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1984

Роман современного норвежского писателя посвящен теме борьбы с фашизмом и предательством, с властью денег в буржуазном обществе.

Роман «Былое — это сон» был опубликован впервые в 1944 году в Швеции, куда Сандемусе вынужден был бежать из оккупированной фашистами Норвегии. На норвежском языке он появился только в 1946 году.

Роман представляет собой путевые и дневниковые записи героя — Джона Торсона, сделанные им в Норвегии и позже в его доме в Сан-Франциско. В качестве образца для своих записок Джон Торсон взял «Поэзию и правду» Гёте, считая, что подобная форма мемуаров, когда действительность перемежается с вымыслом, лучше всего позволит ему рассказать о своей жизни и объяснить ее. Эти записки — их можно было бы назвать и оправдательной речью — он адресует сыну, которого оставил в Норвегии и которого никогда не видал.

---

Как видишь, мне пришлось крепче держать перо, я писал дрожащей рукой.

Так оно и было. Бьёрн Люнд знал людей. Мне давно следовало остерегаться его, но я еще так наивен и робок, что до меня почти все доходит слишком поздно.

Диван был завален книгами, Бьёрн Люнд подошел и стал в них рыться. Взяв одну, он засмеялся.

— Теперь ясно, кто тебя просвещает!

Он полистал «Серьезную игру».

— Конечно, не только Гюннер, — сказал он. — У каждого уважающего себя норвежца есть свой Сёдерберг. Ведь Сёдерберг пишет о норвежцах, правда со шведскими оговорками. Послушай: «…которая заманивает одного мужчину за другим и не успокоится, прежде чем старость или смерть не остановят это движение… одно он знал наверное: мужчина, кто бы он ни был, которому она принадлежала в его отсутствие, не соблазнял ее, он сам был соблазнен ею».

Бьёрн Люнд засмеялся и захлопнул книгу:

— У этого норвежского Яльмара Сёдерберга, хотя он швед, а живет в Копенгагене, клянусь богом, тоже была своя Сусанна.

Я ничего не ответил. Так уж бывает: если мужчину пытаются отстранить от той, кого он любит, он, как все самцы, бросается на нападающего; подобно зверю, он чует угрозу, быть может, гибель и бросается на нападающего, как на меньшую из опасностей. Если ты теряешь любимую, никогда не черни того, кто хочет ее отнять. Это самый верный способ толкнуть ее к нему в объятия и помочь ему добиться своего. Бьёрн Люнд отчасти виноват в том, что я так вцепился в Сусанну, и глупая реакция Гюннера, без сомнения, завершила дело. Я получил Сусанну от Гюннера вроде бы в подарок. Впрочем, теперь, когда я думаю об этом, у меня возникают серьезные подозрения относительно Гюннера. Я уверен, что подспудно, борясь сам с собой, он стремился освободиться от Сусанны. Теперь-то мне видно, что в его неистовстве было что-то преувеличенное, а порой и неискреннее. Он боялся, что в последнюю минуту Сусанна передумает и вернется к нему. Гюннер был очень умен. Меня не удивит, если окажется, что он сам навязал мне Сусанну, — другой возможности избавиться от нее у него не было. Он знал свою слабость и хотел заручиться поддержкой в борьбе с ней, потому он и поносил Сусанну на чем свет стоит, лишь бы сжечь корабли.

Но если ты снова спросишь, что же в этой женщине делало нас с Гюннером такими беспомощными перед ней, я снова не смогу тебе ответить. Лучше обратиться к тем, которые бросали ее после первой же ночи. Причина не столько в ней, сколько в нас самих, но если б даже мы до нее и докопались, думаю, гордиться было бы нечем.

Постепенно я опьянел, и мне приходилось остерегаться, как бы не выдать себя Бьёрну Люнду. Он был отцом Йенни и, возможно, уже знал, что она ждет ребенка.

Этот человек, который был всего на два-три года старше меня, имел семью и детей, которые его боготворили. Он любил свою семью. Йенни рассказывала, что, когда они были маленькие, он много времени проводил дома, играл с ними и думал только о том, чем бы их еще побаловать.

Как все хищники, он покинул их, когда решил, что они уже достаточно взрослые. Я вспомнил о тысячах, которые он, по преданиям, тратил на вино и пирушки, о его поездках с женщинами в Париж или в Южную Америку. Он тратил на себя ежедневно несколько сот крон, заставляя семью жить кое-как. Что же произошло с этим человеком?

Я спросил его, и он нагло засмеялся.

— Ну, сперва они меня забавляли, мне было с ними весело, — сказал он несколько бессвязно, потому что был уже очень пьян. — Потом меня стали занимать другие вещи, ну, ту сам понимаешь… поколения меняются, вот я и напиваюсь в стельку, чтобы дети получили урок и стали хорошими людьми, иначе их детей придется отправлять уже прямо на виселицу.

Голова его упала на стол, он пробормотал сердито и сонно:

— Черт бы побрал этих образованных людей.

Было уже больше шести. Я позвонил портье и попросил приготовить комнату. Мы перенесли туда Бьёрна Люнда, и я рухнул в постель.

На второй день рождества я проснулся в час пополудни с уверенностью, что Карл придет ко мне. Ночью я еще не был в этом уверен. Я представил себе, как он кружит сейчас по улицам неподалеку от отеля. Скоро он пожалует. Я признался себе, что меня гложет тревога и любопытство. Странная это вещь — встретить родного брата.

У одного моего друга был такой случай с братом. Другу было примерно лет сорок, он жил в Штатах с восемнадцати. А на Аляске жил его старший брат, о котором у него сохранились лишь смутные воспоминания. Старший приехал в Америку задолго до младшего, и братья никогда не встречались в новой стране. Однажды летом младший отправился на Аляску, чтобы познакомиться с братом, жившим в Номе.

— Я твой брат, — сказал он.

Старший поднял голову от бумаг и спросил:

— Что?

И снова стал заниматься своим делом.

Младший постоял, глядя на него, потом сказал:

— Ну вот я и увидел тебя.

— Да, увидел.

— Всего хорошего.

— И тебе тоже.

Гость ушел и с тем же пароходом вернулся в Сан-Франциско. Он рассказывал об этом случае с перекошенной улыбкой. Что означают такие случаи? Человек эмигрирует, и делает он это не для того, чтобы потом встречаться с братьями. Наверно, из материнского лона должен выходить только один ребенок, сын или дочь.

Зазвонил телефон, это был Карл. Он внизу, в холле, я попросил его подняться наверх. Когда он смущенно сёл на стул, я подумал о матери. Мы избежали рукопожатия.

Одна мать, одна подруга, мы никогда не пожмем друг другу руки.

Говорил в основном я. Карл был подавлен и встревожен. Я вспоминал дом, родителей, но Карла интересовали более поздние события… впрочем, и меня тоже. Наконец я сдался и спросил:

— У тебя нет никаких соображений, кто мог убить Антона Странда?

Он с болью посмотрел на верхнюю пуговицу моего пиджака.

— Ты тоже считаешь меня убийцей? Мне ничего не известно, кроме того, что это был мужчина.

— А револьвер?

— В жизни не покупал никаких револьверов. Первое, что я сделал в сочельник, — навестил того проклятого старьевщика. Мы разругались, и он позвал полицию. Первый раз был у него в лавчонке.

Я спросил, не знает ли он кого-нибудь, имевшего зуб против Антона Странда.

— Ну, не настолько, чтобы убивать. Нет, ничего не понимаю. И теперь… вся эта история с тобой…

Последние слова прозвучали еле слышно, словно увяли. Больше между нами о Йенни не было сказано ни слова. Я попытался выведать у него что-нибудь о том вечере в Йорстаде. Но ему больше нечего было сказать, и он вскоре ушел.

Я взял карту и стал изучать движение пароходов. Придется плыть через Италию или Португалию. Хотелось ли мне уезжать?

Глаза мои скользнули по карте, я задумался о мировой войне (в апреле это слово было запрещено). Писали о нескольких затопленных пароходах. Когда затонул первый английский пароход, — если память мне не изменяет, он назывался «Афины», — немцы сложили с себя всякую ответственность: это не они. Помню, летним воскресным вечером на Карл-Юхансгатен сердитый голос произнес у меня над ухом: «Чудеса, да и только! Уже двенадцать часов, как Англия объявила войну, а все еще ничего не случилось. Не будет никакой войны!»

С тех пор прошло четыре месяца, а великие державы все еще мирно нежатся за морями и крепостями. Польшу раздавили, несколько пароходов затонуло, война все еще была чем-то непонятным. Никто не знал, что и думать.

Сусанна и Гюннер занимали второй этаж старого деревянного дома. У них было три больших комнаты и одна маленькая. Ковров на полу не было, но все стены были уставлены книгами. Мебель была случайная и только самая необходимая. Дверь в комнату Гюннера запиралась. Дом несколько усовершенствовали, в квартире устроили большую ванную комнату.

По-моему, я никогда не видел другого жилища, которое бы в такой степени выражало идею дома.

— Не выношу эти современные дома, они как колонки в газетах, — сказал Гюннер. — Все, что случается в таком доме, умирает. А старый деревянный дом живет, и все, что в нем случается, продолжает жить. В конструктивистских домах нет привидений, а это никуда не годится.

Сусанна с ним не соглашалась. Вообще-то трудно понять, бывает ли у нее свое определенное мнение. Думаю, что нет. Она соглашалась с тем, кого любила, и ревностно разделяла его взгляды, пока не переставала любить. Что же касается жилища, она требовала много света, воздуха, светлых тонов и больших окон. Она не понимала желания Гюннера задернуть занавеску, когда зажигали свет, ее раздражала его слабость к приглушенным тонам и изоляции.

Эта разница характеризует каждого из них. Сусанна возмущенно рассказывала, что им было плохо друг с другом, когда они жили в современной квартире. Гюннер ходил как в воду опущенный.

Помню, он сказал в первый вечер, когда я пришел к ним в гости (я бывал там и раньше, но он-то об этом не знал):