Кен Лю - Моно-но аварэ

• Название: Моно-но аварэ
• Автор: Кен Лю
• Жанр: Космическая фантастика

«МОНО-НО АВАРЭ» («печальное очарование вещей») — рассказ о том, что может произойти с землянами после гибели Земли. Ken Liu, «Mono no aware», 2012. Печатается с разрешения автора. Рассказ впервые опубликован в сборнике «The Future is Japanese», 2012

---

— Нет! — я никогда не слышал, чтобы папа говорил с такой злостью. Он помолчал, чтобы успокоиться, и продолжил: — Мы должны верить премьер‑министру и силам самообороны.

Мама выглядела несчастной. Я подошёл и взял её за руку.

— Мне не страшно, — сказал я.

— И это правильно, — одобрил папа, в его голосе чувствовалось облегчение. — Нечего бояться.

Он поднял меня на руки — это меня немного смутило, ведь папа не делал так с тех пор, как я был совсем маленький, — и показал на тысячи и тысячи людей, которые теснились везде, где только мог видеть глаз.

— Посмотри, как нас здесь много, — уверенно говорил папа. — Старики, женщины, мужчины, дети. Тот, кто распространяет панику и сеет слухи в таком скопище людей, поступает эгоистично и очень неправильно. И в итоге многие могут пострадать. Мы должны помнить наше место и понимать, что мы видим только маленький фрагмент большой картины…

* * *

…Мы с Минди занимаемся любовью неспеша. Мне нравится вдыхать запах её тёмных густых кудрей, они щекочут нос, как свежая морская соль.

Потом мы лежим бок о бок и смотрим на экран на моём потолке.

Я снова и снова смотрю видео‑ролик с уменьшающимся Солнцем. Минди работает в навигационной команде и специально для меня записывает видео в высоком разрешении.

Мне нравится представлять, что над нами стеклянная крыша, и мы лежим под звёздами. Я знаю, что у некоторых на экранах выставлены фотографии и ролики со старой Земли, но они меня всегда так печалят…

— Как сказать «звезда» по‑японски? — спрашивает Минди.

— «Хоси».

— А как сказать «гость»?

— «Окякусан».

— Значит, мы «хоси окякусан»? Звёздные гости?

— Нет, немного по‑другому, — отвечаю я.

Минди — певица, и ей нравится, как звучат другие языки. Как‑то она мне сказала: «Трудно услышать музыку за словами, когда ты думаешь об их значении».

Первый язык Минди — испанский, но она помнит из него даже меньше, чем я из японского. Часто она просит меня говорить японские слова и вплетает их в свои песни.

Я пытаюсь сложить для неё слова в стихи, но по‑моему у меня не очень получается. «Вареваре ха, зоси но айда ни каику ни ките». То есть: «Мы пришли, чтобы стать гостями средь звёзд».

Я вспоминаю: «Есть тысячи способов, чтобы сказать что‑то, — обычно приговаривал папа. — И каждый подходит именно для своего случая».

Он учил меня, что наш язык полон нюансов и гибкого изящества, каждое предложение которого — поэма. Как сталь японских мечей, этот язык складывается из слоёв, и несказанные слова важны не менее, чем сказанные, контекст внутри контекста и смысл внутри смысла.

Хотел бы я, чтобы папа был рядом, и я мог спросить его, как сказать «Я потерял тебя» так, чтобы это соответствовало ситуации, когда тебе 25 лет, и ты — последний выживший из нации.

— Моя сестра, — говорит Минди, — обожала японские комиксы. Мангу.

Минди, как и я, — сирота. Это одна из тех вещей, которые притягивают нас друг к другу.

— Ты много помнишь о ней? — спрашиваю я.

— Нет. Мне было всего пять или около того, когда я попала сюда. А перед этим я помню только стрельбу, и как мы прятались в темноте, бежали, плакали и воровали еду. Она всегда пыталась успокоить меня, читая книги с мангой. И потом…

Я думаю: только один ролик я посмотрел всего раз. С высокой орбиты, на которой мы тогда находились, Земля, казалось, на какой‑то момент вздрогнула от удара астероида, а затем бесшумные волны разрушения медленно расползлись и охватили всю планету…

Я притягиваю Минди к себе и, успокаивая, легонько целую в лоб.

— Давай не будет о грустном.

Она обнимает меня так крепко, как будто хочет больше никогда не отпускать.

— Ты помнишь что‑нибудь из манги? — спрашиваю я.

— Помню, что там было полно гигантских роботов. И мне казалось, что Япония такая сильная страна.

Я пытаюсь представить себе огромных героических роботов в Японии, которые отважно спасают людей…

* * *

…Извинения премьер‑министра транслировали через громкоговорители. Кое‑кто смотрел их через свои телефоны.

За исключением того, что у премьер‑министра был слабый голос, и что он выглядел больным и слабым, я помню очень немного. Казалось, что он искренне переживает произошедшее. В конце своей речи он признался:

— Я подвёл людей.

Слухи обернулись правдой. Строители взяли деньги от правительства, но не сумели построить обещанные космические корабли. То, что они сделали, оказалось то ли недостаточно прочным, то ли недостаточно вместительным. Строители скрывали это до самого конца. И мы узнали правду слишком поздно.

Япония оказалась не единственной страной, которая не смогла спасти своих жителей. Другие, когда впервые стало ясно, что Молот столкнётся с Землёй, начали спорить, кто должен больше вложиться в общую эвакуацию. А после, когда этот план провалился, большая часть решила, что лучше будет отдаться на волю случая (а вдруг Молот пролетит мимо) и вместо этого потратить деньги и жизни граждан на войны с соседями.

Когда премьер‑министр закончил речь, толпа сохраняла молчание. Было несколько сердитых возгласов, но вскоре они затихли. Постепенно и организованно люди начали паковать вещи и уходить из временных лагерей…

* * *

— …И эти люди пошли домой? — недоверчиво спрашивает Минди.

— Да.

— И не было грабежей, панического бегства, взбунтовавшихся солдат на улицах?

— Это была Япония, — отвечаю я. И при этом в моём голосе звучит гордость, эхо гордости моего отца.

— Думаю, что люди смирились, — произносит Минди. — Они сдались. Наверное, это часть культуры.

— Нет! — я с трудом сохраняю ласку в голосе. Её слова ранят меня так же, как замечание Бобби о том, что играть в го скучно. — Всё было не так…

* * *

— …С кем говорит папа? — спросил я.

— Это доктор Гамильтон, — отвечает мама. — Мы (он, твой папа и я) учились в одном колледже в Америке.

Я смотрел, как папа говорит по телефону по‑английски. Казалось, что это совершенно другой человек: и дело было не только в интонациях и тоне — лицо оживилось, жесты стали резче. Он был похож на иностранца.

Он кричал в телефон.

— Что говорит папа? — спросил я.

Мама шикнула на меня. Она внимательно слушала папу, ловя каждое слово.

— No, — сказал папа в трубку. — No, — это слово мне не надо было переводить.

Потом мама сказала:

— Он пытается поступить правильно, но по‑своему.

— Он, как обычно, думает только о себе, — сердито ответил папа.

— Ты несправедлив, — сказала мама. — Он не стал звонить мне и делать из этого какую‑то тайну. Вместо этого он позвонил тебе, потому что верит, что, если вы поменяетесь местами, он с радостью даст женщине, которую любит, шанс спастись, даже если она живёт с другим мужчиной.

Папа посмотрел на маму. Я никогда не слышал, чтобы мои родители говорили друг другу: «Я люблю тебя», но некоторые слова не надо произносить вслух, чтобы они оказались правдой.

Улыбаясь, мама сказала:

— Я бы никогда не сказала ему «да».

Потом она пошла на кухню готовить нам обед. Папа смотрел ей вслед.

— Сегодня хороший день, — сказал он мне. — Пойдём прогуляемся.

Мимо по улице проходили соседи. Мы здоровались, спрашивали друг друга о здоровье. Казалось, что всё нормально. А в сумерках над нашими головами всё ярче горел Молот.

— Наверное, ты очень боишься, Хирото — сказал папа.

— А будут ли пытаться построить больше спасательных звездолётов?

Папа не ответил. Вечерний летний ветер приносил стрекотание цикад: «Чиррр‑ чирр‑чирррр». Вдруг папа произнёс:

В стрекотаньи цикады
Нет намёка на то,
Что умрёт она скоро.[1]

— Что это, папа? — удивился я.

— Это стихотворение Басё. Ты понимаешь, о чём оно?

Я покачал головой. Мне не очень нравились стихи.

Папа вздохнул и улыбнулся мне. Он посмотрел на заходящее солнце и снова заговорил:

Бесконечная красота
в угасающем свете Солнца,
Хоть день уж близится к концу.[2]

Я повторил эти строчки про себя. Что‑то в них трогало меня. Я попытался выразить это словами:

— Это как будто ласковый котёнок умывается у меня в сердце.

Папа не засмеялся, а вместо этого серьёзно кивнул.

— Это стихотворение классического поэта эпохи Тан, Ли Шанъиня. Хотя он был китайцем, по настроению оно очень японское.

Мы продолжали гулять, и я остановился у цветка одуванчика. Угол, под которым наклонился бутон, показался мне очень красивым. И в моём сердце снова появилось ощущение вылизывающегося котёнка.

— Цветок… — и я запнулся. Я не мог найти нужные слова.

Папа продолжил: