Рейнеке Патрик - Из жизни единорогов

• Название: Из жизни единорогов
• Автор: Рейнеке Патрик
• Жанр: Любовно-фантастические романы

Закончил я тут одну очередную безделицу. Собирался писать для «Дня антикварных штучек» в Заповеднике, но не успел. А потом, провалявшись с какой-то затяжной простудой, решил уже и вовсе себя ни в чем не сдерживать, в результате чего очередная питерская байка про книжных подростков переросла из сказочной повести в натуральный дамский роман (или в сценарий для аниме-сериала). Так что, если вы не желаете тратить время на чтение дамских романов, то и не начинайте. Будет длинно, занудно, с единственным выходом на крышу и всего одной эротической сценой.

Для того, чтобы заранее отсечь все возможные недоумения, предупрежу, что дело происходит в первые годы нынешнего тысячелетия в альтернативной реальности. Последнее обстоятельство мне настоятельно рекомендовали отметить, ибо в тексте упоминаются реальные научные и образовательные учреждения, к которым имеет отношение так или иначе по меньшей мере половина моих френдов. Поэтому, народ, не парьтесь! Это не про ваше место работы или учебы. Это всего лишь фантазия. Что же касается поиска возможных прототипов для самих героев, то их столько, что нет смысла подозревать кого-то в отдельности. Кто-то, наверняка, не поверит, что описанные мною люди и отношения возможны в реальности. Им я со всей ответственностью возражу: вы даже не представляете, до какой степени они распространены! Так что, кто смелый и кому совсем уж нечем заняться, читайте мою историю о питерских монстрах, вылупившихся из постсоветского хаоса и позднесоветской разрухи.

---

Я уже просто не нахожу слов от клокочущей во мне ярости. Но ему уже не остановиться:

— Да какой вообще может быть «результат» в человеческих отношениях? Штамп в паспорте? «Жили долго и счастливо и умерли в один день»?

Мне, наконец, удается перевести дух:

— Да, Штерн, это все хорошо — то, что ты говоришь… Но у нас нет с тобой отношений.

— Вот-вот… Я и говорю: типичнейший женский дискурс.

Я набираю в грудь воздуха. Считаю про себя до десяти. Потом еще раз до десяти. Он за это время успевает снова повернуться к компьютеру и остервенело колотит по клавишам.

— Хорошо, извини, — стараюсь я говорить как можно более взвешенно. — Я не то хотел спросить. Не «зачем», а «почему». Почему я здесь?

И по тому, как он останавливается и тут же начинает прятать взгляд, я понимаю, что это и есть правильный вопрос.

— Смотри, я знаю, что ты давно и безнадежно влюблен. До сих пор. Мне и стихов твоих находить не нужно было, чтобы это понять. Я не знаю, что это за человек. И не знаю, почему вы не можете быть с ним вместе. Но я совершенно не понимаю, при чем здесь я. На последнем листке в той папке у тебя что-то было написано про охоту. И еще пару раз ты проговаривался о том, что мы с тобой охотимся друг за другом. Я не могу понять, почему ты любишь одного человека, а охотишься за другим. При этом я явно не могу тебе этого первого заменить. Для чего тогда эта охота?

Я запутанно излагаю ему ход своих параноидальных рассуждений. Он заметно кривится, когда я поминаю Каббалу:

— Давай, ты не будешь говорить о том, в чем совсем не разбираешься? Если хочешь знать, то евреям вообще-то запрещено применять магию. Кроме тех случаев, когда ты этой магии кого-то обучаешь. Но продолжай-продолжай… Мне уже любопытно.

Я кое-как доканчиваю, не забыв про Калибана, и только в самый последний момент решив, все же не упоминать профессора Гумберта.

— Ну, разумеется, я такой маньяк, — говорит он с тяжелым вздохом. — Специализируюсь на маленьких ученых андрогинчиках. Заманиваю их в таинственные сумеречные леса, где Вергилий встречался с Данте, и там закапываю их хладные пресыщенные мною тела.

Я слушаю его, открыв рот, и только, когда он заканчивает, я понимаю, что на самом деле он гонит.

— Не хочешь мне отвечать? Хорошо. Тогда я собираю вещи.

Он молчит, напряженно смотрит в стену. Потом поворачивается ко мне с потемневшим взором:

— Ты… Ты, серьезно хочешь сказать, что способен прожить с кем-то бок о бок два с половиной месяца и за это время так и не понять, как человек в действительности к тебе относится?

— Да, именно это я и хочу сказать. Что не понимаю. Зато я очень хорошо понимаю, как ты относишься к этой твоей «невозможной возлюбленной», что так отчаянно хранишь ей со мной верность. Два с половиной месяца! Так трогательно. Особенно если учесть, что я тебе явно ее чем-то напоминаю. Думаешь, я не вижу, с какой нестерпимой тоской ты иногда на меня смотришь? — говорю я с раздражением.

— Да ничего ты не видишь! — взрывается он. — Ты вообще ничего не понимаешь! Ты живешь со мной в одной комнате, ты ешь приготовленную мною еду, ты читаешь мои книжки, ты вот уже сколько времени слушаешь и смотришь то же, что и я. Черт возьми, Сенч! Ты спишь со мной в одной постели и носишь мое кольцо! Но ты до сих пор ничего не видишь и не понимаешь! Занимаешься со мной любовью во сне, и ничего не чувствуешь! Ты даже стихи мои прочитал, и все равно ничего не понял! Фейга с Лисой, и те с самого начала все поняли! А ты, даже поговорив с Фейгой, ничего так и не понял! Приходишь и устраиваешь мне тут истерики! Когда не ты, а я должен задавать тебе все эти вопросы о том, что ты, черт побери, здесь делаешь!

Я стою, оглушенный этой его инвективой: никогда не видел его в таком состоянии. вообще не знал, что он способен к такому бурному выражению эмоций. Стою и пытаюсь понять, что же такого разглядели в нем Фейга с Лисой, что за все это время не сумел понять я. Стихи, будь они не ладны… эти его стихи! Они их не видели. Но я их видел, и именно поэтому у меня в голове ничего не укладывается.

— Есть только один вариант, при котором твои претензии были бы уместны, а мои — нет, — подумав, говорю я.

— Да, правда? Все-таки есть? Не озвучишь? А то самому даже интересно…

— Это возможно, только если… — и тут меня накрывает. Я не могу справиться с собой, потому что перед глазами у меня вдруг встают эти его строчки: черные буквы начинают сочиться кровью, но я все равно вижу слова, из которых они составлены. Слова эти, словно булавкой, пригвождают меня к стене, втыкаясь мне в сердце. В мое сердце. Для того они и были написаны.

— Давай, договаривай, — мрачным тоном роняет он. — Должен же кто-то сказать это вслух.

Не может такого быть!.. Я же помню даты!.. Но я смотрю на его напряженное почти жестокое лицо. И понимаю, что может. Но произнести вслух я уже ничего не могу, потому что внезапно обнаруживаю у себя в горле комок. Исписанные листки с кровоточащими буквами не дают мне собраться с мыслями и самому подобрать слова. В моей груди опять, как тогда, возникает холодная пустота. Я смотрю в его синие глаза, и оттуда из глубины его зрачков на меня с невыразимой тоской глядит та самая Бездна. Хватая воздух ртом, все-таки спрашиваю:

— И… и давно ты…?

— Давно, — отвечает мне Бездна.

— Насколько давно? — спрашиваю я, опуская глаза, и дальше гляжу в пол, потому что смотреть в эту бездонную обжигающую холодом пустоту больше не в состоянии.

— Ну, в терминальную стадию это все перешло в сентябре…

«Терминальная стадия»… Да я в сентябре только в библиотеку устроился, а до этого вообще ни разу его в глаза не видел!

— А если тебе интересно, — тем же убийственным тоном продолжает он, — с какого времени я инфицирован, то… то с тех пор прошло уже семь лет. Семь с половиной, если быть точным.

Я вспоминаю первую дату на тех листках со стихами. Ерунда какая-то!.. Мы даже знакомы не были!..

— Не помнишь?

Я изо всех сил пытаюсь вычленить из памяти все мои встречи, вписки, пьянки тусовки в первый мой год жизни в городе.

— Мы в Университете с тобой вместе учились.

Не может быть! Я, конечно, не особо поддерживал общение со своими сокурсниками, но не настолько же. И потом он явно учился на несколько лет старше.

— У меня тогда была другая фамилия.

Бог с ней, с фамилией!.. Но не мог же я забыть это лицо с этими глазами!..

— Не помнишь… А ведь мы с тобой почти год сидели на расстоянии не более пяти метров друг от друга.

Я яростно трясу головой.

— Сидели-сидели… — говорит он с какой-то прямо садистской интонацией. — У тебя еще растафарка такая была сине-желто-оранжевая, ты ее еще за ухо каждый раз заправлял, чтоб читать не мешала. На левой руке у тебя было пять фенек: одна из черного кожаного шнурка с узелками, остальные бисерные. А на правой, кажется, три — две нитяные и одна широкая бисерная… И шмоточки все твои старинные помню, которые ты до сих пор иногда носишь. Джинсы только у тебя все время какие-то дурацкие были, на три-четыре размера больше, чем надо….

Я поднимаю голову — как раз чтобы увидеть, с каким выражением он смотрит мне в глаза, когда с той же мрачной решимостью произносит:

— Собирай вещи, Сенч. Очень обяжешь, если сделаешь это тихо и быстро.

В замешательстве, я покорно отстаю от стены и медленно выхожу на кухню. Надо немного побыть одному.

* * *

Черт!… Какой же я все-таки идиот!.. Это ж надо так сильно оскорбить человека, что он меня уже больше видеть не может… Я сижу на кухне и напряженно пытаюсь найти хоть какой-нибудь выход из сложившейся ситуации. И понимаю, что никакого выхода нет. Кроме того, который был мне только что предложен. Конечно, можно пойти и попробовать извиниться… Но только как это, «извиниться»? За то, что за все это время, что мы живем вместе, не разглядел страдающего по мне сердца?.. Или за то, что до сих пор так и не могу вспомнить влюбленного в меня человека, который до сих пор настолько подробно помнит меня самого семилетней давности?… Или за то, что не оставил ему никакой записки сегодня утром, когда он так сильно в этом нуждался?.. Или за то, что не смог правильно отреагировать на только что сделанное мне признание в любви?.. Да это все равно что какого-то убить ненароком, а потом думать, что можно отделаться одними извинениями… А уж идти объяснять ему, что я сам по нему уже порядком сохну — в этом контексте и вовсе будет смешно. Он не поверит и будет абсолютно прав. Если человек кого-то любит, то должен быть как минимум внимателен к предмету своей любви. А я так уже эту разрекламированную Фейгой внимательность продемонстрировал, что уж дальше некуда…

Я вспоминаю то, что он говорил о спасении, основанном на чужом страдании. И понимаю, что не вспомнив того некогда влюбленного в меня студента, я даже не могу оценить эту, принесенную мне жертву. Единственный выход для меня — отказаться и от жертвы, и от спасения. Я иду к рюкзаку за записной книжкой и начинаю искать себе вписку на ночь. «Не думай, только не думай, ни о чем не думай," — твержу я себе, набирая номер Линды. Голос не должен дрожать, а для этого надо не думать о том, из-за чего я ей звоню. Линда, Линда, мне страшно необходима Линда с ее тупой бабской мудростью, с ее диким прагматизмом и невосприимчивостью к тонким душевным материям. Потому что объяснять, что бывает, когда два единорога охотятся друг на друга, я сейчас точно не в силах. А объяснений от меня в любом случае потребуют.