Зигмунд Скуинь - Кровать с золотой ножкой

• Название: Кровать с золотой ножкой
• Автор: Зигмунд Скуинь
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989
• ISBN: 0131-6044

Зигмунд Янович Скуинь родился в Риге в 1926 году. Вырос в городском предместье, учился в средней школе, в техникуме, в художественной школе. В девятнадцать лет стал работать журналистом в редакции республиканской молодежной газеты.

В литературу вошел в конце 50-х годов. Внимание читателей привлек своим первым романом «Внуки Колумба» (в 1961 году под названием «Молодые» опубликован в «Роман-газете»). В динамичном повествовании Скуиня, в его умении увлечь читателя, несомненно, сказываются давние и прочные традиции латышской литературы.

К настоящему времени у Скуиня вышло 68 книг на 13 языках.

3. Скуинь — заслуженный работник культуры Латвийской ССР (1973), народный писатель Латвии (1985), лауреат нескольких литературных премий.

В романе «Кровать с золотой ножкой» читатель познакомится с интересными людьми, примечательными судьбами. Как в любом другом произведении Скуиня, серьезное здесь перемежается с иронией и даже комическими сценами, реальность — с домыслом и фантазией.

---

Казалось бы, тем самым судьба Мамзели в доме была решена, своенравная и деятельная Элизабета, надо думать, сумеет ее выжить. Но минула зима, прошло лето, а француженка все еще будоражила дом и семейство Вэягалов. Правда, не столь ощутимо, как прежде. Будучи женщиной неглупой, Клодия вовремя себя приструнила, избыточную энергию переключив на обязанности, никем особенно не оспариваемые, а именно — воспитание Леонтины.

В следующем году у берегов Ирландии затонул барк «Катрина», Якаб Эрнест повредился в уме, а Элизабета погрузилась в мрачную апатию, о чем уже рассказано. Изменившиеся обстоятельства не только отвели от француженки угрозу того, что ее услуги под необъятной крышей дома Вэягалов в какой-то момент могут оказаться ненужными, но и предоставили ей неограниченную свободу действий. В суматохе дел и неприятностей Ноас был только рад, что в доме есть человек, кому можно препоручить заботы о Леонтине. Точнее, это несколько смягчало угрызения совести из-за того, что он не способен уделить должного внимания воспитанию дочери.

В далеких портах Ноас получал от Леонтины надушенные, по-французски писанные письма, которые он самостоятельно не мог прочитать, но они приоткрывали в нем тайники нежнейших отцовских чувств. Из каждой страны, где он бывал, Леонтина получала что- нибудь роскошное. На обратном пути каюта Ноаса оказывалась заваленной коробками, картонками, узлами и свертками. Все это помимо лавины покупок, совершавшихся по заготовленным Мамзелью спискам, включавшим как интимные аксессуары туалета, так и сугубо практические предметы гардероба, диковинные санитарно-гигиенические приборы, о назначении коих он не имел ни малейшего понятия.

Сама француженка с годами раздавалась вширь, ее лицо, и без того мужеподобное, сделалось еще массивнее, суровее. И все же в глубине души ей удивительным образом удавалось сохранить какую-то толику женственности. Красота Леонтины, ее раскрывавшееся обаяние, к чему Клодия, несомненно, приложила руку, надо полагать, доставляли ей радость хотя бы потому, что самой все это было не дано. Несостоявшиеся мечты, несбывшиеся надежды помогали разгадать прелести, таившиеся в еще не распустившемся бутоне. Презрев входившие в моду идеалы эмансипированной женщины, Мамзель целенаправленно и талантливо лепила из Леонтины женщину, любовь которой полагалось завоевывать. Воспитательнице невероятно повезло в том смысле, что воспитанница — если позволено так выразиться — оказалась благодатным материалом.

Той осенью, когда Леонтине исполнилось семнадцать, разыгравшийся шторм загнал в гавань Зунте яхту с поломанными мачтами и разодранными парусами, — такого корабля тут никому еще не доводилось видеть. Страдавший от бессонницы сын Яниса Клепериса, которого все, пренебрегая его крещеным именем, называли просто Молодым Клеперисом, до самой смерти не переставал рассказывать, как он тогда, увидев выплывавший из бездны и тьмы бушприт с парящим белым ангелом, осенил себя крестным знамением, ибо решил, что к ним пожаловал Летучий Голландец. Позднее, распознав вполне человеческие световые сигналы, а главное — сплошь золотом сверкающий мостик и салоны с разноцветными окнами, он подумал: «Пусть меня отныне хоть придурком Клеперисом кличут, если там внутри не сидит по крайней мерс испанский король, заблудившийся по дороге к русскому царю!»

Молодой Клеперис был таким же пустоплетом, как его батюшка, в свое время распустивший слух о том, что к двадцати очевидным золотым пуговицам Ноасова мундира следует добавить четыре потайных. И все же следует признать, что его домыслы не слишком разошлись с истиной. Роскошная яхта принадлежала человеку, сфера приложения капиталов которого была не менее обширна, чем Испания. После безмятежного времяпрепровождения в петербургских дворцах шторм захватил денежного туза как раз, когда тот не мог по-настоящему решиться, куда отправиться дальше — прямо ли в Копенгаген или шутки ради завернуть в Ригу, об этом городе он совершенно определенно слышал что-то интересное, хотя не мог припомнить, что и от кого.

Шторм бесновался несколько дней кряду, к тому же яхта нуждалась в ремонте. Безмерно скучавшие путешественники пытались развлекаться, а местный люд не уставал глазами хлопать. Ряженые господа расхаживали с зонтиками, которые ветер рвал у них из рук, — случалось, и вырывал, один такой зонтик даже месяц спустя после отплытия яхты болтался на макушке высокой сосны; в бархатные пелерины и шали из тафты закутанные писклявые дамы перемещались главным образом на спинах господ, по временам пришпоривая их каблучками своих туфелек. Вся эта пестрая компания в различных местах иногда принимала декоративные позы, а какой-то шустрый юнец перед застывшей группой устанавливал деревянный ящик и укрывался с головой черным покрывалом. На другой день бывали готовы картинки, и на них можно было узнать фигуры и лица людей в тех местах, где их застиг ящик.

Само собой разумеется, что при осмотре туземных достопримечательностей обязанности гида и переводчика для заезжих иностранцев с восторгом возложила на себя мадемуазель Клодия. А поскольку передвижения, особенно в ветреную погоду, для нее были затруднительны, волей-неволей пришлось представить иностранцам Леонтину, единственное лицо в Зунте, способное заменить Клодию по части тонких манер и знания языка.

При виде местной златокудрой красавицы, талию которой при желании можно было обхватить пальцами рук, в то время как грудь се хотелось сравнить с пышной волной, пораженные господа разом воскликнули — ол-ла-ла! — а шустрый мастер по картинкам застыл как вкопанный, будто на самого навели глазок таинственного ящика. Очнувшись, молодой человек попросил разрешения засиять ее. В последующие дни Руи Молбердье — так звали юношу — снимал Леонтину тридцать четыре раза, что, учитывая технологию того времени, следует оценить по достоинству. Он настолько увлекся, что, кроме Леонтины, больше никого и не снимал, п это заслуживает быть отмеченным, принимая во внимание тот факт, что Рун Молбердье не был ни. крестником Дюпона, ни двоюродным братом Рокфеллера, а всего-навсего изготовителем картинок, нанятым владельцем яхты. На тех картинках Леонтина стояла в задумчивых позах, облокотись на резные тумбы и декоративные цветочные столики, прижимая пальчик к пухловатой щеке или, повернув голову, с мечтательным взором глядя через плечо, никогда не позволяя себе расплыться в беспечно-шаловливой улыбке, всякий раз затеняя ее дымкой таинственности.

Той осенью Ноас, как назло, опять задержался в теплых морях. Напрасно было ожидать, чтобы трепыхавшая от восторга мадемуазель Клодия трезво оценила ситуацию. Возможно, и она в глазах незнакомого юноши заметила огнедышащую страсть, однако некий соплеменный атавизм, присущий всем оторвавшимся от родины странникам, внушал ей столь непомерные симпатии к этим нечаянно-негаданно свалившимся с неба и на ее родном языке говорящим людям, что бдительность дуэньи на время отключилась. Ей в голову не пришло протрубить сигнал тревоги, чтобы невинность Леонтины смогла заблаговременно закрыть крепостные ворога и поднять мосты. Будучи не в силах побороть в себе одуряющего восхищения, избавиться от мысли, что появление роскошных яхтсменов стало событием в ее жизни, Клодия все это в равной степени относила и к Леонтине, в буквальном смысле слова трепеща своими расплывшимися телесами от сознания, что может наконец с ошеломляющей наглядностью показать воспитаннице «свой мир», «своих людей». И не просто показать, но ввести Леонтину в этот мир, в круг этих людей.

Влюбившись с первого взгляда и понимая, что в его распоряжении лишь несколько дней, Руи Молбердье не мешкая пустил в ход свой напористый темперамент и все припасы галантного обращения. После нескольких затянувшихся прогулок вдвоем с Леонтиной, обедов на яхте и довольно продолжительных посещений временами затемненной, временами освещенной лаборатории, Руи в какой-то момент показалось, что он близок к желанной цели. Но и когда яхта стояла готовой к отплытию, он, по сути дела, еще ничего не добился. Тогда Руи завлек Леонтину к себе в лабораторию и бросил в сражение последние резервы самых пылких заверений при мощной артиллерийской поддержке, которой можно уподобить его обещания взять Леонтину с собой «в Европу». Леонтина на это только посмеялась. Послав прохладный воздушный поцелуй, покинула яхту, отговорившись тем, что у нее насморк, а у него «ongles aigus».{2}

Отчаявшийся Руи Молбердье решился на смелый поступок в духе мушкетеров Дюма и Сирано де Бержерака. Полагаясь на изначальную отзывчивость Леонтины, он с наступлением темноты, продрогший и насквозь промокший, постучал к ней в окно. Не вдаваясь в психологические и драматические подробности, скажем коротко: Леонтина его впустила, какое-то время он, совершенно голый, находился в ее божественно теплой постели. Однако в тот момент, когда млевший от счастья любовник возомнил, будто от райских кущ его отделяет скорее символическая, нежели действительная преграда, Леонтина вновь проявила столь характерную для нее непредсказуемость. Сбросив одеяло, она объявила, что теперь он отогрелся и если сию же минуту не встанет с кровати и не исчезнет из комнаты тем же путем, каким прибыл, то услышит крик, какой ему в жизни слышать не приходилось. Как часовой, палящий в воздух первый предупредительный, Леонтина исторгла короткий, но достаточно громкий возглас. Лишь благодаря внушительным объемам мадемуазель Клодин, гасившим стремительность ее движения, в момент, когда она появилась на пороге комнаты Леонтины с высоко поднятой трепетной свечой, Руи Молбердье по крайней мере был уже не в костюме Адама. Но присутствие юноши даже в относительно пристойном виде так напугало Мамзель, что из разинутой от страха пасти вырвавшийся вопль уже никак нельзя было отнести к разряду предупредительных. Дом разом пробудился, ожил. Повсюду зажигались керосиновые лампы и светильники. В долгополой ночной рубахе притопал Август Вэягал. Пришла Антония. Последней, без ощутимого интереса, внешне вполне равнодушная, явилась Элизабета; на ее усохшей фигуре болталось черное мятое платье, можно было подумать, она и спала в нем.