Александр Панченко - О русской истории и культуре

• Название: О русской истории и культуре
• Автор: Александр Панченко
• Издательство: Издательство «Азбука»
• Жанр: Науки: разное
• Год: 2000
• ISBN: 5–267–00274–7

А. М. Панченко — один из ведущих специалистов по русской истории и литературе «переходного периода» (XVII в.). Выпускник Карлова Университета в Праге, он начал как специалист по чешской литературе (книга «Чешско-русские литературные связи XVI–XVII вв.»), но впоследствии сосредоточил свои исследования на одной из наиболее бурных эпох в истории древнерусской истории и культуры — «бунташном» XVII веке. Его исследования одной из самых бурных эпох в истории древне–русской истории и культуры — «бунташного» XVII века — стали классическими — это монографии «Русская стихотворная культура XVII века» и «Русская культура в канун Петровских реформ».

В соавторстве с Д. С. Лихачевым А. М. Панченко написал ставшую классической книгу «„Смеховой мир“ Древней Руси», положившую начало изучению русской «смеховой» культуры средних веков.

Его статьи по истории православия, о русской смеховой культуре, юродстве, писательских типах в разные эпохи и многом другом — образцы традиционного литературно-исторического метода, обогащенного семиотическим подходом.

Работы, представленные в данном сборнике, основаны на широком культурологическом подходе, сочетающем блестящее знание материала эпохи, точность анализа и живой, яркий стиль изложения. A. M. Панченко изучает русскую культуру как живое целое, основанное на «топосах» — ее основополагающих ориентирах. Именно это делает работы ученого необыкновенно важными и актуальными как для академической науки, так и для русского культурного сознания. Книга предназначена для специалистов–филологов и историков, а также для всех, интересующихся историей русской культуры.

---

Противовесом индустриальному раю стал индустриальный ад, выраженный в антиутопиях XX в. Из авторов, подвизавшихся в этом жанре, самый знаменитый, и по праву, — Дж. Оруэлл. Но и русским писателям принадлежат выдающиеся произведения — прежде всего это А. Платонов («Котлован») и Е. Замятин («Мы»).

Советский дискурс изобилует апокрифическими вариациями Православия. К ним, в частности, относятся темы «рождества» и детства. Вот отрывок из воспоминаний прот. Михаила Ардова (из семьи московских друзей и благожелателей А. А. Ахматовой). Он воспроизводит разговор с известным историком искусства А. Г. Габричевским о январской Москве 1924 г.

«— Я помню, — говорит мне Александр Георгиевич, — я вышел из дома… Стояла длинная очередь к гробу Ленина, люди жгли костры и грелись… А вот тут, на Манеже, висел загадочный лозунг: „Могила Ленина — колыбель человечества”… Это я не понимаю, что такое (между прочим, Габричевскому шел тогда тридцать третий год, он окончил Московский университет и слушал лекции в Мюнхене, опубликовал несколько дельных статей. — Авторы.).

— Это не так уж трудно расшифровать, — отвечаю я.

— Ты так думаешь?

— Я надеюсь, вы не станете мне возражать, — говорю я, — если я скажу, что партия большевиков — сатанинская пародия на Церковь, съезды — это соборы, парады, демонстрации и митинги — ритуальные действия, чучело Ленина пародирует святые мощи и так далее…

— Это справедливо, — отзывается Александр Георгиевич.

— Так вот, — продолжаю я, — лозунг „Могила Ленина — колыбель человечества” — это такая же точно сатанинская пародия на слова молитвы, обращенной ко Христу: „Гроб Твой — источник нашего воскресения”» [Ардов, 150].

Пожалуй, можно предложить и другое толкование. Колыбель — прямая параллель к вифлеемским яслям. Не случайно в советское время (и до сих пор) детские учреждения именуются яслями и садами. С этой же символикой явно связана и маленькая деревянная модель симбирского дома Ульяновых, «внутри и снаружи освещенная электричеством», которая была помещена на трибуне 2–го Съезда Советов у стола президиума (об этой «колыбели» вождя сообщалось в вечернем выпуске «Красной газеты» от 4 февраля 1924 г.).

В культе Ленина значительную роль играют мотивы детства и отношения к детям. Трудно сказать, есть ли тут сознательное использование Христовой заповеди «будьте как дети». Состояние детства — как бы порука невинности и совершенства, и поскольку всякий государственный муж (если только он не легитимный властитель) — заведомый насильник, он нуждается в удостоверении непорочности. В этом плане «топорик Джорджа Вашингтона» и «разбитый графин Володи Ульянова» — предметы из одного семантического поля. Чем большая дистанция отделяла советских потомков от своего вождя, тем больше он любил детей: устраивал для них елки (все забывали, что елки, рождественские и новогодние, были запрещены большевиками — и разрешены только в канун нового, 1936 г.), посылал им гостинцы, когда самому нечего было есть, и т. д. В конце концов эта мифологема приелась, и в городском обиходе, быть может в связи со столетием Ленина, появился злой анекдот. Надежда Константиновна Крупская выступает перед детьми (несмотря на бесплодие, она была главным специалистом по их проблемам):

— Знаете, как Ильич любил детей? Помню, жили мы в Поронине. Ильич каждое утро брился опасной бритвой. А у хозяйки был противный мальчишка — все лезет к Ильичу, толкается, мешает. Ну, Ильич и посылает его… Вот как он любил детей: только… послал, а мог бы ведь и бритвой полоснуть.

Впрочем, «детская мифология» появилась очень рано и, скорее всего, не навязывалась. Одно из ее первых документальных свидетельств — «надписи детей школы №2 Московско–Казанской железной дороги, сделанные ими на листьях венка, возложенного на гроб Ленина». Мотивы этих многочисленных надписей таковы: Ленин был «добрый»; «добрый и трудоспособный»; у него «лицо было скучное, а глаза веселые»; он был «мудрый и знал все» и «очень любил котят и детей» [Ленину 21 января 1924, 413–416).

Реализация культа Ленина в мелкой и крупной пластике также находит опору в практике русского Православия. Взять хотя бы скульптурные изваяния, которые в невиданном количестве стали плодиться вскоре после смерти Ленина. В статье «О памятнике Владимиру Ильичу» Л. Красин писал: «Нет почти крупной фабрики или завода, нет деревни и города, где тысячи и тысячи рабочих и крестьян не думали бы о том, чтобы иметь у себя на площади, на улице, в помещении клуба своего Ильича из камня, чугуна, бронзы или, в крайнем случае, из гипса» [Красин, 1924а, 9]. Свой Ильич — это гений места, домашний божок. Такую же роль в традиционной народной культуре играли разные деревянные изваяния Николы и Параскевы Пятницы. «В преимущество перед всеми святыми Православной Церкви, за исключением Николая Чудотворца (так наз. Николы Можайского), сохранился обычай изображать ее (Пятницу. — Авторы.) в виде изваяния из дерева. <…> Начиная с крайних границ болотистой Белоруссии, от берегов Десны и Киева, до далеких окраин Великороссии и Белого моря — поклонение образу Параскевы Пятницы, в виде изваяния, остается до сих пор неизменным и всенародным» [Максимов, 192]. Примечательно, что эти изваяния ставились у местночтимых колодцев и камней, т. е. с простонародной точки зрения на границе сакрального и профанного миров. Это как бы удостоверяло постоянное земное присутствие мифологического персонажа.

В иконографии Ленина отражено и его земное служение. Это могло быть нечто вроде клейм, касающихся различных эпизодов жизни–жития и окружающих портрет–лик. Это мог быть и «набор образов». «В ряде городов нашей страны в 1924 г. издавались плакаты с художественно оформленными фотомонтажами. В Москве издательство „Новая деревня“ тиражом 50 тысяч экземпляров выпустило плакат „Владимир Ильич Ульянов–Ленин” (автор плаката Г. Лебедев). Вокруг портрета вождя даны фотографии, изображающие Ленина в различные периоды его жизни. Внизу плаката был помещен текст биографии Ильича» [Алексеев, 38].

В конце июля 1924 г. было окончено «постоянное бальзамирование» тела (потом в течение десятилетий за ним наблюдал специально созданный институт). К врачам с благодарственной речью обратился Енукидзе, сказавший между прочим следующее: «Само собой разумеется, что ни мы, ни наши товарищи не хотели создать из останков Владимира Ильича какие–то „мощи”, посредством которых мы могли бы популяризировать или сохранить память о Владимире Ильиче. Своим гениальным учением и революционными действиями, которые он оставил в наследство всему мировому революционному движению, он достаточно увековечил себя» [Отчет комиссии ЦИК, 47]. Примечательно, что именно этот фрагмент опускался в публикациях речи 1970–х гг. Между тем он подтверждает достоверность сведений, сообщенных Н. Валентиновым. Енукидзе проговорился и к тому же оказался плохим пророком.

Тело Ленина было перенесено во второй, тоже щусевский и тоже деревянный, Мавзолей, где его осеняло знамя парижских коммунаров, переданное французскими коммунистами Московскому комитету РКП(б). Открытые конкурсы с их шумихой и глупостью, видимо, Сталину скоро надоели. Весной 1929 г. он создал новую комиссию под председательством Ворошилова. Выбор ее опять пал на Щусева, который, доработав свои прежние проекты, и стал автором гранитного Мавзолея. С его открытием 10 ноября 1930 г. окончилась шестилетняя эпопея похорон.

Идеал нетления тела в равной степени характерен и для святого, местночтимого и канонизированного, и для «заложного» покойника. Согласно русскому суеверию, которое обличал еще св. Серапион Владимирский, «заложный» — это нечистый покойник, самоубийца, опойца, утопленник, доживающий «за гробом свой, т. е. положенный… при рождении срок жизни, прекратившийся раньше времени по какому–нибудь несчастному случаю» [Зеленин, 5].

В истории русского Православия есть люди, которые из заложных покойников становились святыми. Таков двенадцатилетний пинежанин Артемий Веркольский (память 23 июня ст. ст.), погодок Ивана Грозного. Он был убит молнией в поле, где пахал вместе с отцом [132]. Его бросили в лесу, а через несколько лет заметили, что тело остается нетленным. Артемий сподобился и погребения, и почитания. Напротив деревни Верколы на низком берегу Пинеги была воздвигнута посвященная ему обитель. Кирилл Вольский, тоже севернорусский подвижник [о них см. Дмитриев], не стерпев боярского гнева, принародно утопился в реке. Этот самоубийца (самоубийц по православным канонам нельзя отпевать и хоронить в освященной Земле) был также причислен к лику святых.

Эти метаморфозы никакими рациональными концепциями, никакими народными размышлениями либо предрассудками объяснить нельзя. Существует фольклорная, эмоционально–аффективная сфера, сопутствующая обряду и произрастающая из него, И заложные покойники, и нетленные святые, и набальзамированное тело Ленина вызваны к жизни и вызывают в народном сознании одни и те же чувственные сигналы: плохо различимый образ иного мира, который может быть и священным, и нечистым, благим и опасным… проецируется в эмпирическую действительность, проще говоря в земную жизнь. Мертвецы — и там и здесь — «как живые». Взаимопроникновение и сосуществование традиций языческих, православных и «атеистических» — вещь вполне естественная. Все они принадлежат общему потоку национальной религиозности, в какие бы одежды она ни рядилась [см. Lenhoff], Странный, поразивший воображение многих обряд погребения Ленина породил соответствующие фольклорные и псевдофольклорные тексты. Побывавший в Москве американец Теодор Драйзер писал в 1928 г.: «Многие рассказывали мне, что его набальзамированное тело — такое же, как и в тот день, когда он умер, — окутано суевериями. До тех пор, пока он лежит здесь, до тех пор, пока он не изменится, коммунизм в безопасности и новая Россия будет процветать. Но (добавляли они шепотом), если он истлеет или будет кем–то потревожен, тогда наступят печальные перемены — конец его великой мечты!» [Dreiser, 31].