Геннадий Ананьев - Андрей Старицкий. Поздний бунт

• Название: Андрей Старицкий. Поздний бунт
• Автор: Геннадий Ананьев
• Издательство: АСТ
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-17-021342-5

Андрей, младший сын великого князя Ивана III, со своим старшим братом, великим князем Василием III, жил в полном согласии. Но после его смерти в 1533 году у Андрея начались недоразумения с правительницей Еленой Глинской: по причине малолетства будушего царя Ивана IV многие бояре видели в Старицком кандидата на престол.Постепенно недоразумения перешли в неповиновение, а затем и в открытый бунт…

---

Провожавшая Соломонию монахиня будто невзначай обмолвилась:

- Позавчера схоронили затворницу. Молилась святая денно и нощно, питаясь одними сухариками. Толькo и радость, что не воду, а сочиво[132] пила. Да и то - жиденькое.

Словно обухом по голове. Задумалась Соломония, неужто и ее могут заточить здесь до конца дней?! Вполне. Пошлет изверг Шигона свое слово злодею-мужу, и тот согласится. Она молилась до того самого момента, когда ей вместо ужина принесли кусочек черствого ржаного хлеба и кружку с жидким сочивом. Сцепила Соломония зубы, пока юная послушница не покинула келью, а как ее шаги удалились, зашлась в горестном рыдании. Не спала она почти всю ночь, выплакала все слезы, едва не сойдя с ума, а утром с восторгом услышала от послушницы, принесшей коржачку жиденькой пшеничной каши, слова:

- Поспеши, инокиня, пора отъезжать. Не припозднись. Сердит боярин, тебя сопровождающий.

- Какой он боярин! - невольно вырвалось у Соломонии, но она тут же, осадив себя, смиренно перекрестилась и покаянно попросила: - Господи, прости мою душу грешную.

Ее не ждали с почтением во дворе. За ней пришли. Выйдя во двор, она обомлела. Ноги сделались ватными, не хотят подчиняться, не идут к грубой крестьянской телеге, на дне которой тонюсенький слой подопревшей соломы, застланный полоской ветхой дерюжки.

- Проходи, царица. Устраивайся в раззолоченной колымаге! - язвит Иван Шигона. - Поспешай, пошевеливаясь.

Приструнить б дерзким ответом наглеца, но Соломония не забыла еще прежних его пощечин. Знала теперь, что на все способен этот подлец, стоящий перед ней, ухмыляющийся гадливо и похлопывающий плетью по голенищу: «Еще пустит ее в ход. Лизоблюд царев!»

Едва взгромоздилась она на телегу, путаясь в длиннополой рясе, но никто даже и не шевельнулся, чтобы ей помочь: боялись гнева Шигоны. Когда Соломония устроилась кое-как в телеге, Шигона, видно воображая себя воеводой великой рати, крикнул:

- Вперед!

Ровная ли дорога, ухабы ли под колесами, с рыси на шаг лошадей возница не переводил - инокиню нещадно подбрасывало, и она, чтобы смягчить тряску, то и дело хваталась за борта телеги. Впрочем, это мало помогало, и вскоре от такой езды она совершенно обессилела, и ее хватило только на то, чтобы шептать посиневшими губами:

- Будьте прокляты, изверги. Будь проклят Василий, кого я грела двадцать лет на своей груди. Будьте прокляты все, кто причастен к моей казни!

С каждой верстой проклятия ее становились короче и злей, а к полудню она временами начала терять сознание.

Шигону известили об этом, предупредив:

- Довезем ли? Царь Василий Иванович не велел небось схоронить царицу в пути.

- Инокиня она, не царица! - зло поправил Шигона.

- Двадцать лет царствовала, благодетельница…

- Не канючь! - оборвал заступника Шигона и добавил уверенно: - Довезем. Ничего с ней не случится.

Разговор этот, однако, не остался без последствий: вскоре отряд остановился на отдых. Шигона приказал при Соломонии, чтобы она слышала, выслать окрест дозоры:

- Глядите в оба, чтоб не подкрались к нам татями доброхоты инокини.

После предупреждения о возможном недовольстве Василия Ивановича столь явным насилием Шигона в дальнейшем повел себя немного осмотрительней. Теперь он не только приказывал чаще делать остановки, но и велел на ухабах ездовому переводить лошадей на шаг, даже при Соломонии упрекнул возницу:

- Иль хворост везешь? Видишь колдобины, сбавь прыть. Иль ты нелюдь бессердечная?

Возница засопел, обидевшись, ибо перед выездом получил совершенно иной наказ, и хотя искренне жалел инокиню, ослушаться Шигону не мог, боясь плетки, а то и батогов. И надо же - теперь оказался виноватым. Без всякой вины. Сердит он, однако, был только на воеводу, приказу же обрадовался и повез инокиню со всей осторожностью. Ехать Соломонии стало намного легче, к тому же постепенно она приловчилась как-то смягчать тряску, то ли свыклась с ней, и все же за день уставала изрядно. Теперь она никого не проклинала, а больше думала о том, что ждет ее в Суздале, и холодела душой, когда вспоминала ночь, проведенную в вонючей тесной келье. «Не должно бы… - пыталась она успокоить себя. - Не преступница же я…»

Всему приходит конец, окончилась и тряская дорога, колеса телеги прогромыхали по бревенчатому настилу моста через речку Каменку, и Соломония увидела впереди Покровский женский монастырь. Когда-то супруг ее обещал свозить в Суздаль, вымолить в старинных храмах монастыря Положения ризы Пречистые Богородицы и Покрова Богородицы наследника престола, да так и не соизволил. Теперь вот доживать ей свой век в беспрестанных молитвах в одном из этих монастырей.

- В Покровском конец твоего пути, - вполголоса известил возница, опасливо глянув на ехавшего рядом стражника, - вона он.

Она и сама уже поняла, что здесь, за Святыми воротами под Благовещенской надвратной церковью и высокими каменными крепостными стенами, предстоит жить ей теперь под пристальным оком настоятельницы и, скорее всего, знатной охраны из детей боярских или даже выборных дворян.

Телега остановилась у Святых ворот. Соломония выкарабкалась из нее, в это время отворилась калитка, выпуская самою настоятельницу, которая с поклоном обратилась к знатной инокине:

- Милости прошу в нашу семью боголюбивых сестер.

Говоря это, настоятельница нет-нет да и бросала недоуменные взгляды на грубую деревенскую телегу, в которой привезли Соломонию. Из Москвы она получила строгий наказ встретить бывшую царицу с почетом, спешно возведя отдельный дом, не царский, конечно, терем, но удобный, с домашней церковью и трапезной, определить в услужение инокини послушниц - то есть создать все условия для спокойной жизни. И вдруг - грубая повозка? «Не изменилось ли чего? Может, в келье ей место?» Поразмыслив, однако, она решила вести себя строго по указу Кремля, во всяком случае пока не получит оттуда что-либо иное.

Осенив крестным знамением знатную инокиню, настоятельница повела ее за ворота монастыря в ожидавший новую хозяйку дом, только что срубленный под боком у монастырского Покровского собора.

Иван Шигона даже растерялся. Настоятельница не взглянула на него, ничего не спросила, он же предполагал рассказать ей о засаде в пути, предложить полусотню детей боярских на всякий случай, но за настоятельницей и Соломонией калитка закрылась, и Шигоне осталось одно - обратный путь в Москву.

Телегу он не бросил, предполагая везти на ней в Москву раненого главу засады, если, конечно, тот не отдал Богу душу. Оказалось, что не отдал. Настоятель монастыря расстарался и выходил раненого, хотя понимал грешность свершаемого излечения несчастного, он готовил его к мучительной и лютой смерти. Но, как говорится, грех грехом, а своя рубашка ближе к телу.

- Ну, как? - спросил Шигона настоятеля, еще не спешившись.

- Жив. Слабоват еще, но опасность миновала.

- Не попытался дознаться, исповедуя?

- Кощунство оглашать тайну исповеди.

- Пустословие. Ради интересов державных Бог простит. Так исповедовал или нет?

- Да. Исповедовал. На себя вину берет. Сам, кается, собрал дружину жалости ради к сердобольной царице.

- Не предупреждал в смертном грехе лгать на исповеди?

- Не без того. Только зряшной оказалась моя угроза. Видать, крепкий орешек и верен всей душой господину своему, его пославшему.

- Расколем орешек. Каленым железом. На дыбе! Пока ехали до Москвы, раненый заметно окреп и в подземелье Казенного двора уже спустился сам, без поддержки. Правда, по просьбе Шигоны его не стали оковывать: не одолел бы с тяжелым железом спуска.

- Не сбежит. Поставь дополнительную стражу, - посоветовал Шигона дьяку Казенного двора, - и гляди в оба, чтоб руки на себя не наложил.

- Понимаю. Сохраню до допроса царем Василием Ивановичем.

Только теперь отправился Иван Шигона к царю-батюшке, надеясь на милость за честно исполненное трудное поручение, и не ошибся: царь одарил его шубой со всем прикладом к ней и пообещал:

- На свадьбу позову. Гостем желанным. Поблагодарив государя, Шигона не стал рассказывать, как наказал Соломонию, посчитав ее причастной к подготовке засады. Он надеялся, что ему будет поручен розыск, тогда все и прояснится, но для таких дел у Василия Ивановича имелись испытанные мастера. Да и сам царь хотел послушать, в чем признается разбойник, оказавшись на дыбе, собирался и брата Юрия взять с собой. Когда же поделился своим намерением с князем Андреем, тот засомневался.

- А если это дело рук Юрия? Не станет ли более упрямым глава засады, увидев своего господина?

- Вполне может быть. И все же пусть Юрий смотрит, как не сладко в пыточной. Глядишь, одумается. А то у него мозги набекрень.

Трудно сказать, прав ли был Андрей Старицкий в своих сомнениях, но то, что в поведении истязаемого произошли необычные изменения, когда государь вошел вместе со своими братьями в пыточную, это - бесспорно. Прежде, когда его подпаливали накаленными добела прутками, рвали щипцами лоскуты кожи, он стонал, даже надрывно вскрикивал или дико мычал, но, увидев царя и братьев его, сцепил зубы. Ни звука больше не издал. Не дернулся ни разу от нестерпимой боли. Как ни старались палачи, ничего не добились. Испустил дух дюжий молодец. Слаб еще был после ранения.