Вячеслав Пальман - Кольцо Сатаны. Часть 2. Гонимые

• Название: Кольцо Сатаны. Часть 2. Гонимые
• Автор: Вячеслав Пальман
• Издательство: Новая полиграфия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006

В первой части автор, бывший заключенный колымских лагерей, рассказывал о лагерной одиссее своего героя (кстати, Сергей Морозов — Вячеслав Пальман). Во второй — Вячеслав Иванович повествует о том, как работал по вольному найму в Западном горнопромышленном управлении (ныне Сусуманский район), в частности в совхозе «Сусуман», который прекратил свое существование в середине 90-х годов прошлого века. Как осваивал вместе с товарищами по несчастью колымскую землю, на которой выращивал капусту, картофель, зелень, а в теплицах — помидоры и огурцы. «Описание многих событий страшных лет были получены мною из разных источников, в том числе — слухов. Немало рассказов о том же я слушал из уст людей, прошедших лагерные годы: эти разговоры были, конечно, и явные, и искаженные, мне трудно было отсеять истинное от наносного, отсюда — цепь ошибочных картин, домыслов. Рядом с ними — увиденное своими глазами, услышанное от людей, переживших злые месяцы и годы. Но главное, что стало костяком рукописи, было и остается — личные мои переживания, — все увиденное и услышанное от людей, как и я, прошедших страшные годы. Что-то от таких источников было ошибочно, что-то приукрашено, но основа написанного в романе — мои переживания — не из числа придуманного. И основа-то событий — это явь. Страшная и живая. Явь. которая и ныне, временами, не дает покоя душе.» Вячеслав Пальман (из письма)

---

— Понимаете, что произошло?

— Догадываюсь. Вчера он не так говорил о немцах…

В клубном зале прогремели откидные сиденья. На сцене возник еще один вохровец с тремя кубиками в петлицах, постучал карандашом по графину.

— Я прочту вам лекцию о боевых отравляющих веществах, которые применяют фашистские захватчики на фронте.

Говорил он косноязычно, запинаясь и повторяясь. В зале минуты три было тихо, потом послышался шепот, кашель, скрип сидений, слова со сцены уже не доходили, такие лекции читались сотни раз. Ничего нового лектор не знал, он только повышал голос, срывался. И тут на сцену вышел Нагорнов. Зал мгновенно притих. Докладчик приободрился:

— Теперь я расскажу вам еще об одном вредном газе. Он обладает сойвообразным запахом и…

Раздался смех. Кто-то поднялся и вежливо спросил:

— Повторите, каким запахом обладает газ?

— Сойвообразным, — громко ответил лектор. В зале грохнул оглушительный смех. Нагорнов насупился, встал и, заикаясь более, чем всегда, крикнул:

— Тихо! — выждав, когда затихли, сказал: — Лектор ошибся, а вы подняли его на смех. Это мальчишество может кое-кому обойтись очень дорого, — и обернувшись к лектору: — Продолжайте.

Теперь лектора вообще никто не слушал. Редкое слово «сойво-

--

Страницы 70, 71 отсутствуют — типографский брак

--

капустный лист — все приводило заключенных к утраченной надежде на выживание.

Никто не запрещал есть овощи: любой запрет не остановит голодного человека — даже под угрозой расстрела. Ели все, что было рядом, милосердная пашня и солнце гнали новые листья, наливали морковку и свеклу. Агрономы по-своему реагировали на эту отчаянность работающих: они сеяли больше, чем показывали в отчетах. Кто проверит?..

Из двух этапов удалось отобрать четверых крестьян, смыслящих в огородничестве. Обучили их особенностям работы на севере. На приисках из них получились неплохие организаторы подсобных хозяйств. Маленьких хозяйств, но все-таки… При обходе каждого этапа Морозов внимательно вглядывался в лица. Угадывал здесь украинцев, казахов, окающих владимирских и вологодских; поляков, прибалтов, евреев. Вся страна была представлена в лагерях, каратели соревновались — кто больше отыщет врагов — тот и на коне! Но не встретил он ни одного, с кем ехал сюда в товарном вагоне, на корабле, жил на пересылках. Уж очень велика людская масса, двигавшаяся в тридцатые годы на восток и север!

Бывал на агробазе и начальник лагеря, заносчивый старший лейтенант НКВД, который взирал на агрономов и вообще на «бывших» свысока, с оттенком презрения, считая, вероятно, что все они рано или поздно окажутся в подведомственной ему зоне или в тюрьме. Подойдя к агрономам, начальник вдруг сказал, глядя мимо них:

— Тут один из прибывших вчера освободился по окончанию срока. В деле у него написано: «агротехник». Может, нужен вам?

— За что сидел? — спросил Хорошев.

— Ну, это… СОЭ, социально-опасный элемент, пять годов. Грамотный видать.

— Пусть придет, поговорим, — сказал главный.

На другой день, после развода, у конторки агробазы на лавочке сидел черноволосый и темноглазый человек, малого роста и с худым несчастным лицом. Увидев агрономов, вскочил, поклонился.

— Я к вам, Александр Федорович.

— Заходите, поговорим.

Его звали Михаилом Семеновичем Берлавским. Последний год перед арестом работал агротехником в подсобном хозяйстве под Одессой, где и родился. Там и загребли в общий невод, как ставриду.

— На прииске побывали?

— Нет. В дорожном управлении. Рабочим. Потом завхозом. Хотел бы у вас… Кое-какие знания остались. И специальность эту люблю. Вот только парники и теплицы не знаю, не приходилось.

Он производил впечатление человека рассудительного и трезвого ума. Хорошев раздумчиво барабанил пальцами по столу. Сергей вдруг спросил:

— Вас с группой судили или одного?

— Пять лет. Была группа.

— Семья, дети — в Одессе?

— В тридцать шестом были в Одессе. Где теперь — не знаю. Одесса в окружении. Если там немцы, то семьи, конечно, нет.

Только сейчас Морозов понял, что Берлавский еврей. В словах его чувствовалась отчаянная тоска. Одиночество в сорок лет…

— Давайте определим его в поле, агротехником. А то у меня ноги по вечерам отказываются служить.

— Ну что ж. Идите к начальнику с заявлением, — Хорошев подумал и вдруг спросил: — А чего это за вас ходатайствует начальник лагеря? Вообще-то он не слишком внимателен к бывшим. Или у вас с ним дружба?

Берлавский жалко улыбнулся.

— Я его не просил. Просто вызвал, дал расписаться, протянул справку для паспорта. Между прочим, полюбопытствовал, куда поеду. Я сказал, что в Одессу. Он посмотрел, как на дурака. Вот и все. А почему к вам заходил — не знаю. Клянусь — не знаю.

Агротехник поселился на агробазе, была там подсобка. Все дни новый работник проводил в бригадах, поручения выполнял скоро и с пониманием, голос не подымал, не раздражался. Но и не улыбался. Замкнутость его можно было объяснить постоянными мыслями о семье.

Привыкал к новичку и Хорошев, новый работник нравился ему своей несуетной деятельностью, всюду успевал, схватывая мысль с полуслова.

Однажды он сказал Хорошеву:

— Встретил сегодня начальника лагеря. Знаете, о чем заговорил? Чтобы я устроил ему огурчиков и помидоров. Не просил, а требовал. Услуга за услугу. Я признался, что сам еще не пробовал таких овощей. Он ничего не ответил и удалился с обидой. Психология, как я понимаю, простейшая: ты — мне, я — тебе.

— Доложу начальнику совхоза, — резко сказал Хорошев. — Он даст ему огурчиков!

--

Страницы 74, 75 отсутствуют — типографский брак

--

опустился на землю, ноги не держали его. Сидел, а в сознании проносились какие-то обрывки прошлого: набережная в Одессе, бронзовый Дюк. Вот они, жена и сынишка; комната — приемная, где он работал за большим секретарским столом. Посетители, бумаги, тихий звонок из кабинета, куда он входил и выходил с бумагами, короткие доклады шефу — председателю облсовета, пожилому и маститому… И тот же шеф, но уже неузнаваемый, с кровоподтеками на лице, в черных пятнах побоев — уже в кабинете следователя. Тоскливый и просящий его взгляд: не подведи!.. Басок следователя: «Подтвердите свои показания, Берлавский». Резкая, как молния, новая картинка. Он сам лежит, очнувшийся, на каменном полу, над ним голос: «Еще добавить?». И боль, боль во всем теле. Да-да, подтверждаю… А затем очная ставка, протокол допроса, снова тот же голос: «Вот здесь, пониже, разборчивей, тверже». Снова взгляд шефа, слова: «Как ты можешь, Миша?..»

Много позже он узнал, что шеф расстрелян, что сам он получил пять лет, эти вот СОЭ…

Все всплыло вдруг, как всплывало не раз, когда что-то напоминало ему — как вот эти глаза чекиста Нагорнова. Похоже, не забудется до конца дней. И нет спасения от жутких воспоминаний, от давно пережитого. Страх перед каждым, кто приближается в мундире с ромбом, на котором щит и меч.

ТРЕВОЖНО, ТРЕВОЖНО…

1

Середина октября, грозное предзимье затяжной зимы.

Никаких осенних дождей, хлипкого ненастья и листопада. Просто мороз при свете низкого, негреющего солнца. И очень короткие дни. И мертвая тусклость листьев, убитых на ветках, по ночам они шелестят, жалуется на свою судьбу. Хвоя на лиственницах так и остается, чтобы упасть от первого снежного вихря. Земля и небо сжимаются и каменеют, холод хватает за уши, нос, забирается за оголенную шею и студит все тело.

Снега в долине нет, но белая шапка с вершины Морджота уже сползла до самого низа, белая изморозь легла по всему мелколесью на малых сопках и уже не исчезает. Тихо. Звуки над замерзшей землей разносятся далеко; в совхозе слышно, как за два километра перекатываются под колесами машин кругляши на мосту через Берелех. Дымы из тепличных труб подымаются вертикально и стоят неподвижно, как палки. Дымы над поселком Сусуман сливаются в одно темное облако. Берега речушки Сальгурьи блестят ледяными закрайками, на разливах закрайки сходятся, под ними вместе с водой бегут, лопаются прозрачные водяные пузыри.

От недалеких скотников доносится тоскливое мычание коров: просятся на волю. Поля голые, проглядываются насквозь до самого аэропорта.

А тут еще радио…

Орочко многозначительно подымает палец, когда на фоне трескучих разрядов прорезается привычное «передаем последние известия». Осадное положение в Москве. Немецкий прорыв к Волге. Бои в Воронеже и Ростове. Всего ожидали, но такого углубления фронта в центр России… Какая же тоска на сердце у каждого!..

В совхозных теплицах дозревают мелкие верхние помидоры. Печи гудят и днем и ночью. Сергей вместе с Хорошевым делает утренний обход. У многих тепличниц заплаканные глаза: мысль об исчезнувших мужьях, отцах, братьях, мысль о детях, иные из которых в безвестных детских домах. Хорошев успокаивает, говорит, что фронт стабилизируется, но правда доходит какими-то путями и в лагерь, разговор этот прерывается рыданиями. И слова успокоения повисают в воздухе.