Инесса Яжборовская - Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях

• Название: Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях
• Автор: Инесса Яжборовская
• Издательство: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН)
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-8243-1087-0

В книге анализируются исторические реалии, приведшие к катынскому злодеянию, — ликвидация Польского государства и его армии как одно из следствий подписания советско-германских договоров 1939 г. В центре исследования — многотрудная история Катынского дела, борьбы против замалчивания и фальсификации обстоятельств, причин и мотивов преступления, усилий по установлению лживости заключения комиссии Бурденко и всей советской «официальной версии», представленной в Нюрнберге. Обстоятельно показаны значение и роль Катыни как в советско-польских, так и в российско-польских отношениях — в течение Второй мировой войны и послевоенный период, в годы «оттепели» и «застоя», в период «перестройки» и коренных трансформаций рубежа нового века. Особо выделяются и рассматриваются 1990-е гг., когда была прорвана завеса тайны и сделан важный шаг в направлении примирения россиян и поляков, развития добрососедства и партнерства.

---

Расставленные в молотовском докладе акценты были вполне очевидно прогерманскими и антипольскими, какими и были восприняты, начиная с характеристики инкорпорированных территорий и их национального состава. Молотов «округлил» данные, записав в украинцы более 7 млн, в белорусы — более 3 млн, а к полякам и евреям отнес «более чем по 1 млн человек» из общей суммы «около 13 млн человек»{65}. Польский статистический ежегодник давал на 1939 г. иные данные: около 5,6 млн (43%) поляков, 4,3 млн украинцев и русинов (33%), около 1,7 млн (13%) белорусов и 11% остальных. На Западной Украине количество жителей с материнским украинским и русинским языком составляло более 51%, с польским — 39,5% и т.д. Именно эти данные совместная украинско-польская публикация и приняла за основу{66}. Данные о Западной Белоруссии подверглись уточнению. При другом методе подсчета, использованном польским специалистом по национальным меньшинствам Е. Томашевским и опробированном на совместной белорусско-польской конференции, количество белорусов в Западной Белоруссии возросло до 2,2 млн (44%), а количество поляков снизилось почти до той же цифры и тех же 44%{67}. Вне зависимости от позднейших уточнений данные, приведенные Молотовым, были заведомо неверными, а общая тональность доклада не оставляла сомнений в отношении сговора СССР и Германии за счет Польши и ее «ликвидации». Поэтому ситуация в лагерях пленных резко изменилась, и руководству УПВ пришлось выступить со спецсообщением «Об отрицательных фактах политико-морального состояния и о чрезвычайных происшествиях в лагерях военнопленных за время с 1 по 31 декабря 1939 г.» Теперь уже в отчете первым пунктом по военнопленным обозначены «антисоветские настроения и высказывания», а камертоном звучит «антисоветское высказывание»: «СССР стал страной красного империализма» и задание выявлять лиц, «антисоветски настроенных», проводящих «контрреволюционную деятельность» под видом культпросветработы, на деле направленную против режима в лагере и его администрации (разговаривать только по-польски, на работы не ходить, скомпрометировать администрацию перед международной комиссией, «которая скоро приедет» и т.д.). Организаторы просветительского кружка и кассы взаимопомощи были из Старобельского лагеря «изъяты», молебен, вывешивание икон и крестов — «немедленно предотвращены» и впредь категорически запрещены, особому отделению дано задание выявить организаторов. В Козельском лагере руководство УПВ более всего беспокоили «патриотические чувства к быв [шей] Польше. Например: „Что еще Польша будет существовать в таком виде, в каком она была“» и что офицерский состав «в большинстве своем религиозный» и пытается проводить «групповые молебствия», «сохранить погоны, ордена и чинопочитание». Против этого велись «разъяснительная работа... и антирелигиозная пропаганда»{68}.

По Запорожскому лагерю приводились аналогичные высказывания, в том числе цитировались слова пленного Хенько: «Красная Армия перешла польскую границу с целью захвата, а не освобождения. Если бы не Советский Союз, мы бы выиграли войну с Германией»{69}.

Множилось число замечаний в адрес советской экономики и положения трудящихся в СССР. Собственно, их было полно и раньше, что вынудило проверявших Козельский лагерь еще в середине ноября проинструктировать политаппарат лагеря на предмет усиления бдительности среди личного состава лагеря и запретить «разговоры с военнопленными, особенно на политические темы, лицам, не подготовленным в этом отношении»{70}.

Режим в спецлагерях становился все более жестким. Если вначале беседы с «комбригом» В.М. Зарубиным, руководившим оперативно-чекистскими работами в Козельском лагере, выливались в интеллектуальные диспуты с воинской элитой и профессорами, которые могли пользоваться привезенной им библиотекой на польском, английском и французском языках и рассчитывать на его помощь (одному он помог вернуть квартиру, другому — освободить арестованного сына), то следователи прибывших из Москвы бригад тактом и вежливостью не отличались. Был установлен порядок допросов пленных как политических преступников. Сфотографировав каждого в фас и профиль, с табличкой на груди, и взяв отпечатки пальцев, следователи по нескольку часов и не один раз, днем и ночью, используя и перекрестные допросы, детальнейшим образом устанавливали политический, профессиональный и социальный облик пленных, фиксировали массу деталей из их прошлого, данные о семье, родных, друзьях, о планах и намерениях на будущее. Принятая модель ведения допроса предполагала провокацию типа: Польша раз и навсегда перестала существовать, и об этом знает каждый советский человек. Это вызывало естественные протесты. По свидетельству прошедших через эту процедуру пленных, всем инкриминировались «служба в буржуазной армии», участие в «мировой контрреволюции», направленной против Советского Союза, и «стремление к отрыву от Советского Союза Белоруссии и Украины». Более всего следователей интересовало отношение к СССР и к Германии. Антинемецкие настроения воспринимались как особо опасные, и почти каждого пленного они дотошно выспрашивали на эту тему, в свою очередь оставляя впечатление о ярко выраженной пронемецкой ориентации лагерной администрации. Ее концепция сводилась к следующей схеме: в развязывании войны виновата Англия, которая использовала Польшу для нападения на Германию{71}. Эта концепция со всей неизбежностью входила в неразрешимое противоречие с освободительной установкой поляков и усиливала отторжение советской системы.

В свою очередь, поляки, как активные носители идеи сопротивления гитлеризму, подпадали под обвинение в антинемецкой пропаганде и подготовке борьбы против германского союзника вопреки взаимной договоренности, были несговорчивы, хлопотны и обременительны морально-психологически. Энергично разрушая новый миф об «освободительном походе» и обвиняя Советский Союз в реализации имперской политики, они возрождали и укрепляли в головах особистов стереотипы «панской Польши» и «белополяков» как явного и трудноодолимого препятствия в реализации сталинских планов. Это было неизбежным последствием сталинской деформации советской внешней политики, изображения Польши виновником войны, а Германии жертвой.

Почти сразу обитателям лагерей, как свидетельствует С. Свяневич, стало ясно, что спецлагерь сформирован для проведения следствия над каждым и «селекции их по степени пригодности для советского режима»{72}. Козельские наблюдения Свяневича полностью совпадают с выводами, сделанными в Старобельском лагере графом Ю. Чапским: селекция велась методом выделения носителей полезной информации из области разведки, политической или государственной деятельности, тех, кто имел нужную для СССР гражданскую или военную квалификацию, а также тех, кто энергично демонстрировал патриотизм и нежелание иметь дело с СССР, не говоря о сотрудничестве, а тем самым не оставлял для себя возможности быть использованным в планах НКВД{73}.

Неизбежная констатация приоритета для СССР отношений с Германией и антипольского характера сговора двух диктаторов, осмысление потери уходящих в историю корней славянского братства, а для части интеллигенции — демократических традиций борьбы «за вашу и нашу свободу» в польско-советских отношениях, перспектив сотрудничества в антигитлеровской борьбе вели к драматическим предположениям о собственном будущем. Режим спецлагерей далеко не во всем соответствовал нормам международного права, международным правилам содержания военнопленных. Вопрос об освобождении и репатриации «спецконтингента», несмотря на окончание военных действий, не решался, а система допросов и репрессивных мер противоречила принятым в отношении военнопленных нормам. Было очевидно, что СССР, как констатировали пленные и о чем написал С. Свяневич, «не отличался особым уважением к человеческой личности и руководствовался в отношении пленных единственно своими собственными политическими целями...» Он полагал, что СССР не является членом IV Гаагской конвенции 1907 г. и поэтому не признает Положения и обычаи ведения сухопутной войны и Правила обращения с военнопленными, являющихся приложением к этой конвенции. А Уставом РККА сдача в плен рассматривалась как измена Родине и соответственно наказывалась вплоть до расстрела. Советский Красный Крест не принимал никакой помощи и средств для поддержки военнопленных. Вопреки международному праву и обычаям пленные попадали под действие советского законодательства, отсюда — масса злоупотреблений, жестокостей и беззаконий, которые ежедневно совершались в отношении содержавшихся за колючей проволокой представителей силовых структур, также считавшихся военнопленными, но не пользовавшихся даже теми урезанными правами, которые были предоставлены остальным{74}.